*
В небо зарыта игральная кость.
В воду забит нержавеющий гвоздь.
День обращается в вечер.
В отполированной шляпке гвоздя
отображается запах дождя,
и отражается ветер.
В сквере играет квартет домино.
Движется глухонемое кино
по направлению к ночи.
Четверо плотников строят ковчег,
вспять обращая течение рек;
труд их почти что окончен.
В небе восходит игральная кость.
Зреют созвездья, зажатые в горсть,
и на табло гороскопа,
на концентрических складках воды
мелом начертаны знаки беды
и вероятность потопа.
Гвозди забиты в игральную грань.
Голубь летит сквозь горящий экран
и возвращается снова.
Сфера старательно вписана в куб,
и отражается в шелесте губ
профиль летящего слова.
*
Я мог бы в цветущую воду входить дважды
или дыханием воспламенять камень,
и питьевой кислотой утолять жажду,
и наложением рук врачевать память.
Я мог бы движением губ поднимать ветер
или усилием мысли сдвигать горы,
и разносить мог бы благие вести,
и за одну ночь возводить город.
Или писать на наждачной бумаге оды
о недостатке гражданской отваги в душах,
или засеять калёным зерном свободы,
может, шестую часть бесполезной суши.
Или в железной рубахе ходить, если
только такая форма теперь в моде,
или ходить строем и петь песни,
смирно стоять или лежать в морге.
Мертвых я б мог поднимать из земли звуком
медной трубы, а живых превращать в мрамор,
небо вспахать мог бы ручным плугом,
взглядом сметать мог бы кресты с храмов.
Жестом я мог бы опустошать страны
и повергать в милость народ целый,
и исцелять солью стальной раны,
и назначать крови чужой цену.
Я мог бы убить душу, лишив боли,
и обрести бессмертье во имя счастья
тех, кто вошёл в мясорубку моей воли,
тех, кто пропал в костомолке моей власти.
Да, я мог бы владеть миром по праву веры
и оцепить сердце кольцом гнева,
но я не знаю в страсти своей меры,
но я не вижу в гневе своём неба.
Но я не знаю предела своей силы
в жажде вершить чудо одним махом,
и круговращение крови крушит жилы,
и сердце скрипит в карусельном чаду страха.
Так что же мне делать с напрасным,
как жизнь, даром
в этом идущем вразнос колесе века
и как удержать сердце, одним ударом
поставленное на ребро поперёк света?
*
В ночь понедельника, в утро среды,
в дождь четверга, в снегопад воскресенья,
носится в воздухе запах беды,
отзвук звезды и возможность спасенья.
Что-то подмешано в небо страны
кроме фабричного горького чада —
то ли неявное чувство вины,
то ли глухая угроза распада.
Что-то вморожено в лед января,
что-то добавлено в ливень июня
кроме озона и нашатыря,
кроме поющей струны гамаюна.
Кроме огульного гула турбин
над головами погостов и гульбищ,
чем-то отравлены реки равнин,
чем-то, чего из горсти не пригубишь.
Что-то привито к берёзам, чей сок
кажется горше лекарства иного —
то ли костра осторожный дымок,
то ли огонь воспалённого слова.
Что-то такое дыханье теснит
и обрывает натянутый голос —
то ли отеческий праведный стыд,
то ли сыновья кромешная гордость.
Что-то такое, о чём не кричат,
против чего бесполезен анализ,—
тот же фабричный отъявленный чад,
тот же отчаянный птичий акафист.
*
Внезапно кончится зима,
и я, не спившись в эту зиму,
не с той ноги сойду с ума
на полдороге к магазину.
Позавчера гремел январь
григорианским шумом-гамом,
и спирт, как ёлочный фонарь,
горел в стакане восьмигранном.
Вечнозелёное вино
цвело в бутылке узкоплечей,
и жизни золотое дно
не просыхало каждый вечер.
Валился белый снегопад
на голову больного сада,
и самогонный аппарат
гудел на кухне до упада.
Дым коромыслом, пир горой,
высокий ток бежал по жилам,
мешая с кровью голубой
коньяк дешёвого пошиба.
Когда ж февраль, кривой в дугу,
остановился — было поздно,
и лопнул в головном мозгу
холодный пламень високосный.
Ударил воронёный грай,
раздался звон в небесном граде,
и жизнь перешагнула грань
безумия и благодати.
*
Отцвели уж давно на верандах резных граммофоны,
паутиной затянуты раструбы мёртвых цветов,
и пчела, проникая в опальное полое лоно,
не отыщет ни тени, ни эха былых голосов.
И смущенная этой оплошностью, пыль вековую
ворошит и, на край заскорузлой пластинки присев,
хоботок наугад погружает в бороздку немую,
и взлетает поспешно, молчания не одолев.
Опылять этот медный гербарий — последнее дело.
На отпетых верандах той музыки нет и следа.
Открутилась пластинка, тупая игла отхрипела,
и сезон медосбора закрыт в заповедных садах.
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ О ДОЖДЕ
1
В летнем городе на ощупь рыщет дождь подслеповатый,
натыкаясь на прохожих, говорит: «пардон, мадам!»
То обрушится на площадь, то займётся променадом,
то мурашками по коже пробежится по прудам.
Он шатается, как пьяный, он как стёклышко тверёзый.
Баб хватает за лодыжки, дев стращает: «вот я вас!»
Громыхнет, как фортепьяно, окропит на клумбе розы,
наиграет чижик-пыжик, напоёт собачий вальс.
Хулиган и тунеядец, от него немного проку.
Он бы хлынул что есть мочи, но ему стараться лень.
Тунеядцу что за радость мыть проезжую дорогу
в день на редкость нерабочий, голубой, как бюллетень.
Кот наплакал всей-то влаги — лишь на водяные знаки.
Отсырел небесный ситчик да хрусталик запотел.
Скачут капли по бумаге, будто блохи на собаке:
двоеточие, кавычки, тчк и зпт.
2
Барабанит, как по нотам, крупной дробью по зонту.
Изрыгают водостоки пузырящийся буль-буль.
В музыкальную погоду в незапамятном году
я имел сырые ноги весь июнь и весь июль.
Жизнь назад в такой же ливень без плаща и без калош
я слонялся по бродвею от театра до реки,
молодой и несчастливый, в полосатых брюках клёш.
Написать бы эпопею, жалко, руки коротки.
Шум воды и вопли ВИА и свечение лица
затихают постепенно, умножаемы на ноль.
Написать, да где же Клио? Остаётся без конца
пить из чашечки коленной ревматическую боль.
Неспроста в суставах старых набирает силу соль.
Вряд ли к счастью бьётся сердце, не ахти какой хрусталь.
Под ударник и гитары в горсаду дают гастроль
два залётных песнопевца — россиньоль и нахтигаль.
*
Мы пьём забродившее время и держим стаканы
с горячей апрельской лазурью на уровне глаз.
Прищурившись, смотрим сквозь воздух гранёный, стеклянный,
и долгие гласные цедим, хмелея, смеясь.
Смеясь и хмелея, глядим друг на друга и мимо
сквозь пристальный воздух, сквозь призму слепого дождя.
У слов нет значенья и смысла, у пламени — дыма,
и вечер — не дружба ещё, но уже не вражда.
Случайная встреча продлится, быть может, до гроба.
От неосторожного смеха рождается гром.
Созвездья кишат, как в прозрачной пробирке микробы.
Мы сходим с ума понемногу, глоток за глотком.
Мы заболеваем, раскутывай шарф прошлогодний!
Головокруженье нас с ходу берёт в оборот.
Прошедшего времени не существует сегодня,
жизнь сдвинулась с места, и начался ледоход.
И нам остается лишь, пальцы разжав, удивиться,
как нехотя падает на пол стакан, и смотреть,
как долго, как медленно падает, чтобы разбиться,
и вдребезги бьётся, ещё не успев долететь.
Опубликовано в После 12 №1-2, 2019
