Сергей Дмитренко. ЖЕЛАННОЕ РАНЕНИЕ РОДИНОЙ

Из опыта литинститутской традиции прозы

Андрей Косёнкин. Посредине СССР: повести, рассказы. М.: Союз российских писателей, 2011. — 256 с.
Асель Омар. Талисман Тенгри: рассказы, статьи. Алматы: «Казыгурт», 2012. — 304 с.
Мария Ряховская. Записки одной курёхи: роман. М.: Центрполиграф, 2013. — 255 с.

Эта тройка сошлись на моём столе не сразу (см. годы выхода). Сборник, увы, уже ушедшего Андрея Косёнкина передали его однокашницы. На презентацию книги Асель Омар однажды попал почти случайно — и совершенно закономерно. Роман Марии Ряховской помню ещё повестью, читал и другие её вещи о народах и странах в «Дружбе народов» — узнал, что она стала лауреатом литературной премии имени Виктора Астафьева, порадовался, разыскал книгу…
Есть у меня немало и других изданий других выпускников всем нам родного Литературного института имени Горького. Хорошее чтение… Но сейчас пишу именно об этих трёх, о том едином, в них прорастающем, вырастающем и выросшем — сквозь это, прямолинейно-публицистическое: «Посередине СССР».
Не знаю, кто из работавших над сборником Андрея Косёнкина решил назвать его так. Да, есть в нём одноименный рассказ 1987 года, тонкий, сегодня звенящий неким провидением. Возможно, что Андрей, по первому образованию и опыту театральный актёр, согласился бы сыграть «по Брехту» — плакатно, публицистически.
Ведь и Асель Омар (в студенчестве Асель Сыдыкова) помимо рассказов включила в книгу свои статьи — она ещё и кандидат философских наук. «Нуминозные существа природы в мифологии тенгрианства» — как вам темочка?! Что ж, ей негде было печатать итоги своих высоколобых штудий, как не рядом со своей живописной прозой? Прочитав (Асель и в статейном тексте сохраняет ясность изложения), понимаешь, — это лишь повороты познания мира. Кому-то не хватает науки — уходит в поэзию. Асель Омар в статьях даёт, по сути, автокомментарий к своей прозе. Как там у Введенского? — «Кругом возможно Бог». Вот-вот. Если в прозе Омар Бог ощущается дуновениями стиля, поворотами повествовательного угла зрения, то в её статьях всё определённо, и эта самая нуминозность не что иное, как Божественная сила, управляющая судьбой человека и мира. Да, с точки зрения пресловутой Комиссии по борьбе с лженаукой, посткоммунистического порождения бывшего коммуниста В. Л. Гинзбурга, это не наука. Но познающей силе литературы и не нужна наука, играющая, по гениальному слову Юрия Кузнецова, «улыбкой познанья» на «счастливом лице дурака».
В постсоветское время у нас в стране потерпели полное фиаско гуманитарные науки, занимающие ся проблемами человека и общества. Лишь литература с развивающейся силой продолжает описывать изменяющиеся состояния человеческой души, выталкиваемой из родного дома на семь ветров. Проза всех троих бьётся в координатах, обозначенных столь же настойчиво, сколь и миражных по сути, устанавливая реальность, отделяя её от мифа.
Между театральностью, открытой публицистичностью и бытом, метафизика которого передаётся с завораживающей осязательностью, вырастают образы вечно очищающей стихии Детства у Андрея Косёнкина.
Из разбегающихся от закипающих чувств строчек дневника старшеклассницы, в смогах мегаполиса, в дымах вечных деревенско-дачных пожаров упорно воздвигается неотменимо фундаментальная идея Дома у Марии Ряховской.
Из вечно цветущего, наперекор пустыне, азиатского рая, Гулистана, устремляются по направлению к железным дорогам, цивилизации, сохраняющие верность Этносу герои Асель Омар. Недаром знаком её творческой зрелости стал уже ранний рассказ «Чёрный снег декабря» — о декабрьских событиях в Алма-Ате 1986 года, поразивший многих особой зоркостью автора, умением взлететь над плоскостью. Площади, пустыни, теории.
А мне запомнилось из первой моей поездки в зарубежную Европу. В шоколаднопряничном немецком Ахене нашу делегацию из того же самого Литературного института принимал доктор Александр Штайнингер, главный редактор журнала «Osteuropa». Специалисты по изучению Восточной Европы, то есть и нас, прибывших тоже, показывали нам живописные окрестности, к тому же предрождественски украшенные. Повезли и в знаменитый городок-музей Monschau, который, впрочем, остойроповцы, прекрасно говорившие по-русски, называли просто деревушкой. Мы мчались по сумеречному декабрьскому шоссе, и вдруг обаятельнейший Штайнингер, сидевший за рулём, радостно воскликнул: «Сейчас мы проедем двести метров по Бельгии!». Оказалось, что в европейской чересполосице трасса долгое время краешком пребывала в этой соседней стране, но, едва подписав Шенгенское соглашение, бельгийцы и немцы пограничные посты с дороги согласно сняли. Кажется, это был первый шаг Европы к стиранию границ.
В разговорах уроженец Ленинграда Штайнингер не раз повторял: «А как же теперь будет у вас?». Мы молчали, слыша здесь лишь некую риторическую ностальгику или ностальгическую риторику. Тяжёлый смысл этого вопроса стал открываться, когда мы вернулись в Москву. Шёл декабрь 1991 года, и нашим ответом Шенгену стала Беловежская пуща, пограничное размежевание и всё прочее иное. Мы ухитрились, многих проблем разобщения не имея, мгновенно их у себя то ли создать, то ли подхватить, расторопно протянутые нам под ультранародолюбивыми лозунгами.
Но в книгах Косёнкина, Ряховской, Омар нет и ретроспективной идилличности.
Трагический опыт нашей страны в ХХ веке, бывшей и пока что остающейся империей (в бродском, мудром понимании этого слова), государственно так и не пережитый, до разрыва аорты художественно переживается здесь писателями, возраставшими в стенах института, созданного как инкубатор отнюдь не для птиц вольного творческого полёта, — для стервятников большевистской идеологии. Но как живые силы в конце концов превратили Литературный институт в едва ли не самый свободный вуз брежневского СССР, так сегодня его выпускники делом не дают исказиться одухотворённому лику нашей литературы, прежде всего русской, но совсем не только русской, и обращённой к народу, к народам, погружённым в апатию по поводу своего отношения к отечеству в его посткоммунистической фазе.
Всё-таки, что ни говори, а учение в Литинституте ставило не только руку, не только организовывало голову (нельзя пять лет бесследно ходить рядом с памятником, на котором строки «Чувства добрые я лирой пробуждал…»).
В Литературном институте, как теперь с радостью всё отчётливее вижу, каждому показывали некую планку, некий уровень, ниже которого в нашей изящной словесности опускаться просто неприлично. Разумеется, кто-то, чтобы не опускаться, из литературы ушёл. Но те, кто остался, в абсолютном своём большинстве, где бы они ни работали: в «интеллектуалке», в маслите, в маргинальных жанрах и формах, художественно всегда, по меньшей мере добротны, читаемы.
Для них литература — всегда именно литература, а не проект, которых тоже на сегодняшнем как бы литературном пространстве пруд пруди.
«…мне было четырнадцать лет. Я вошла в острую фазу своего вечного богоискательства, а также поисков романтического героя», — пишет Мария Ряховская об авторских целях своего романа, — возможно, даже не предполагая, что так обозначает и общее исходное состояние любого пишущего человека.
Не только потому, что: «Мне четырнадцать лет. ВХУТЕМАС Ещё школа ваянья…». Хотя, конечно, настоящему писателю желательно быть даже младше четырнадцати лет, и во всех трёх книгах проза ещё литература, а не что-то иное.
Каждый писатель, если он писатель, не может не установить свои отношения с Богом. Тем, кто подзабыл: Литинститут был единственным вузом в СССР, где не читали знаменитый курс «научного атеизма».
Каждый писатель ищет своего романтического героя, ибо именно романтическая философия устанавливает реальное соотношение мира дольнего, в котором мы живём, работаем и который описываем, с миром горним — миром Идеала, который эти описания так или иначе пронизывает, — как солнечный напор пробивает густую крону летних деревьев. Даже если это порой лучи, управляемые люцифером.
Они троё нашли своего романтического героя.
Это СССР, Россия, Казахстан, Москва, полустанки, среднеазиатские и среднерусские, косёнковский ПГТ при ГОХКе, деревня Жердяи, селение Бектас…
Отечество (Родина).
Выбор такой, что хватает на целую жизнь, даже если ей выпадет быть долгой.
Сейчас только литература (искусство в целом) упорно твердит: любовь к отечеству, к родине, большой и малой, не помеха для полной приязни остальной части этого мира.