Сергей Чиняев. КОГДА ПЛЕСО ЗАПИРАЕТ КАЛИТКУ

Рассказ

Всю ночь хлопьями валил снег. «Э-эх, баранья башка! Олух ты царя небесного! – ворочаясь в спальнике, бранил себя Валентин Кулешов. – Вчера надо было отчаливать! Ведь собирался! Ну и охламон же ты, Валентин Петрович!» Потом уж, когда начал засыпать под тихое бормотание реки, в его седеющей голове промелькнула и приятная мыслишка: «Но как азартно вчера хватал хариус… особливо на морковную мормышку!»
К утру снегопад утих, и по тому, как в балагане резко похолодало, стало понятно, что ударил нехилый морозец. Какой уж теперь сон? И чуть только просветлело, Кулешов одним духом вышмыгнул из спального мешка. Откинув брезентовый полог и сощурив глаза от слепящей белизны, он стал осматривать берег. Вокруг царил один белый цвет: выбелило и рыже-зеленую еще вчера тайгу, и ржавые от осенней слякоти поляны, и серые галечниковые косы – все позавалило пухляком, и лишь река в этом ослепительном пространстве темной, стальной лентой катила свои холодные воды, шебарша на струях уже подмерзающим салом.
-Хе! И корыта моего не видать! Ну и навалило пуху… лебяжьего… – подивился Валентин.
Утопая по колено в легком снегу, Кулешов побрел к берегу. На том месте, где с вечера он привязал свою лодку, теперь возвышался длинный сугроб, наполовину уходящий в реку. «Хорошо хоть, что мотор укрыл куском полиэтилена», – отметил про себя Петрович и, не мешкая, принялся выгребать из лодки снег.
Надобно ему было теперь поторапливаться: река быстро остывала, тонкий ледок уже двухметровым припаем оковал береговую кромку, но еще не набрал силы и с хрустом, словно тонкое стекло, ломался под ногами. Это вселяло скромную надежду, что тихие омута еще не забились шугой – авось удастся проскочить коварное Старушкино плесо. Хотя, конечно, он осознавал, что при такой погоде ситуация на плесе могла поменяться в считанные часы.
Выгребая из лодки уже примерзший к деревянным бортам снег, Валентин урывками поглядывал на заснеженный балаган: там из-за полога за ним неотрывно следили встревоженные глаза собаки.
– Ну что, Урма, как там твое потомство? – придав голосу приветливость, обратился он к лайке.
От ласковых слов глаза Урмы сразу потеплели: помнит хозяин о ней, не забывает, не уплывет один, оставив ее здесь с кутятами! Но тут жалобно заскулили щенки, и собака скрылась в балагане.
– Угораздило ж тебя вот именно теперь опростаться! – продолжая выгребать снег, мягко укорял Валентин Урму. – Аль не могла погодить до дому? Что вот теперь? Зима к нам пришла…
Как бы то ни было, а приплодом своей лайки Кулешов дорожил, ведь хорошего породистого кобеля для нее долго искал и нашел. А как только собака забрюхатела, так и на щенков охотники тут же сыскались. Уж наобещался он людям, а коли посулил, то все – в лепешку расшибется, но выполнит свое обещание. Вот позавчера и принесла Урма пятерых щенят, да каких – один другого краше! Что тут поделаешь – устроил он в балагане поближе к печурке уголок для кормящей матери…
То, что Урма должна скоро ощениться, Петрович, конечно же, знал, но все ж была у него надежда, что успеют они вернуться домой до щенения. Но – не успели.
А как так вообще получилось?
Этой осенью собрался Валентин на рыбалку уже в конце октября. С первыми морозцами хариус скатывался с малых рек в полноводную Усу, табунился по отмелям, жировал в прибрежных лопухах – ну разве усидит заядлый харюзятник в такое-то время в городской квартире?! Одно его удерживало: собака вот-вот должна разродиться. Хотел он в этот раз один, без верной своей таежной спутницы поехать, да куда там – жена наотрез отказалась смотреть за лайкой.
– Ага, она ж тут без тебя и денно и нощно дурнинушкой выть будет… И опять же, все двери когтями оскребет! – возражала хозяйка. – Да че там говорить-то, ты только рюкзак собирать начал, а она уж не отходит от тебя! По пятам за тобой ходит…
– Ну, Машенька, ну, лапушка ты моя, она ж на сносях уже! А как, если не дотерпит – ощенится? Мож, как-нибудь обманем ее?
– Не, Валь, не уговаривай, мне и прошлого раза хватило. Ее, сучку, не обманешь: она чует, что ты не на работу, а в тайгу намылился! Короче, или не ехай нынче вовсе, или, если тебе уж так невтерпеж, бери ее с собой!
– Как же, Машунь, не ехать? Я ж отгулов подкопил… Ты же рыбку-то тоже любишь!
-Люблю! Но нервы мои мне дороже! Мне от ее тоскливого воя по ночам самой выть хочется, я уж про соседей и не говорю. Так что, Валюня, кумекай и решай! Такой вот мой тебе сказ!
Не поддавалась жена на его уговоры да еще такой жесткий ультиматум предъявила – оттого выбор у Валентина был невелик. Да и не думал долго Петрович: ехать-то шибко хотелось. И отправился он на рыбалку с брюхатой Урмой.
Одним днем добрался Валентин до облюбованных мест в верховьях горной реки. Около сотни километров прошел на своей десятиупружной плоскодонке, и, как и ожидалось, рыбалка у него удалась: хариус брал отменно!
Только вот на пятый день забот у Петровича поприбавилось Урма: все ж ощенилась. Но рыбалку Кулешов не забросил; каждый день, перед тем как умчаться на моторке к рыбным перекатам, оставлял он собаке густую похлебку, а вечером всегда возвращался на стоянку с хорошим уловом. Уже до самых краев был заполнен потрошеной рыбой двухведерный кан из нержавейки; с последнего улова рыба даже вся не вместилась, и вчера под вечер они с Урмой славно попировали – умяли аж три «семейные» сковороды жареной рыбки…
Вскоре весь снег из корыта был тщательно выбран, и Валентин, круша льдистые забереги, столкнул посудину на воду. Оставалось только собрать вещи, устроить в лодке лежанку для Урмы со щенками, погрузить улов да и поторапливаться -ходом сваливать в низовья реки. Короб с подсоленной рыбой был схоронен под ближайшим стволом старой талины, и сейчас его совсем завалило пухляком. Отбросив снег, Валентин с натугой приподнял за лямки увесистый кан (ощутив при этом чувство удовлетворения за свои труды), накинул его на плечи и, представляя, как обрадуется женушка Машуня улову, понес рыбу в лодку.
Выскочив из балагана, Урма теперь пристально следила за каждым движением Кулешова. Но когда Валентин вернулся на стоянку и, собрав все пожитки, молчком понес их в лодку, оставив ее щенят на голом пихтовом лапнике, собака сильно забеспокоилась. Она догнала хозяина возле реки и, кружа вокруг него, стала зазывать вернуться обратно – к заскулившим уже кутятам.
– Ну, чего ты, чего? А? Э-эх, дурешка! – для порядка пожурил Валентин собаку, но потом, искренне веря, что лайка понимает его слова, успокоил ее: – Не боись, Урма! Неча зря беспокоиться, глупыха! Не оставим мы твоих сосунков! Всех с собой заберем!
Распределив нехитрое походное барахлишко по центру лодки, Валентин уже в сопровождении собаки вернулся за щенками. Сразу всех унести было неловко, и поэтому, прижав к груди парочку, он уже по наторенной в снегу тропе понес их на приготовленную между кокорами лодки подстилку. Урма покрутилась возле оставшихся поскуливающих кутят и затем, не в силах более оставаться безучастной к сборам, ухватила одного щенка за шкирку и потащила его следом за хозяином.
– Вот-вот! Молодец, Урма! Помогай, помогай, умница ты моя! – похвалил Валентин заботливую мамашу.
Когда все беспокойное собачье семейство было устроено в лодке, Валентин занялся мотором. За ним Кулешов всегда следил внимательно (по-иному-то на горной реке и нельзя, а то ведь, не дай бог, подведет в опасном месте, тогда беды не оберешься), потому заводился движок, считай, с первого рывка.
Как следует прогрев мотор, Валентин оттолкнул лодку от берега и шестом вывел ее на стремнину. «Ну, с богом!» – тихо молвил Петрович и добавил газу.
Лодка шустро неслась по реке, огибая мели и торчащие из воды русловые камни, которые уж нахлобучили белые снеговые папахи, словно кавказские чабаны, и оттого отчетливо были видны издали на темной воде. Кулешов хорошо изучил здешний фарватер, помнил, где и под гладью воды таились коварные одинцы, на которые он не раз уж наскакивал днищем, – и потому летел не сбавляя скорости по шумливым шиверам и каменным россыпям. Но плывущая по реке шуга так меняла водную обстановку, так преображала русло, что даже он со своим немалым опытом терялся и порой наезжал на подводные камни. Лодку по инерции проносило через скальный выступец, лишь мотор, зацепившись за камень защитой винта, с негодующим ревом и брызгами подскакивал на еловом транце. «Твою ж мать!» – ругался Петрович, обернувшись к движку, и, поправив его, снова добавлял газа.
Собака при каждом таком ударе корыта о камни вздрагивала, поднимала голову и вглядывалась в прищуренные глаза хозяина, но, не обнаружив в них признаков волнения, тут же успокаивалась, прильнув всем телом к щенкам.
Валентин торопился – до упора скручивал ручку румпеля, поддавая движку жару, словно выжимал из старенького «Вихря» все имеющиеся в нем лошадиные силы. Мешкать и правда было нельзя: морозец не спадал, река стыла все сильней; на струях шугу еще проносило течением, но у берегов в тихих заводях она уже начала смерзаться в крупные лепешки, и это не сулило ничего хорошего. За пороги Петрович не опасался, там сильное течение – он проскочит меж валунов. А вот плеса… И особенно то тихое и глубокое – Старушкино…
Уже около двух часов Кулешов катился вниз по Усе, но так и не повстречал ни одного припозднившегося рыбака, даже ни одной лодки не попалось ему на пути. «Все умные-то люди уж скатились давно, один ты, дурень, тут остался!» – снова ругал себя Валентин.
Наконец после очередного переката лодка выскочила на спокойное долгое плесо. «Ну, вот и оно!» – узнал Валентин место и пристально стал всматриваться вперед, туда, где за огромной, нависающей над рекой скалой начинался выход из этого бездонного тиховодья. Тут его внимание привлек едва заметный сизый дымок, поднимающийся из-за скалы. Подкатив чуть ближе, он увидел и две уткнувшиеся в берег деревянные лодки. «Ага, не один я здесь такой папуас, оказывается», – со смешанным чувством радости и беспокойства подумал Кулешов. Однако, когда он подплыл еще ближе, от его легкой веселости не осталось и следа: перед замшелым утесом темная вода плеса на всю ширь реки сменялась оловянно-серым полем сбившейся в сплошную массу снежуры и мелкого льда.
Тем и опасно было в это позднеосеннее время Старушкино плесо (прозванное так по соименной речке Старушке, впадающей напротив него с левого берега). Глубокое и тихоструйное, оно вмещало огромную массу воды, а вот выход из плеса был хоть и стремительным, но шибко уж мелким да узким. Даже воротами его не назовешь, а в малую-то воду, как, впрочем, и перед ледоставом, он вообще сравним был с небольшой калиткой.
Пытались как-то некие ухари сходу на скорости пробиться через такую же студенистую массу к этой выходной калитке – да куда там! Вляпались! Да так, что ни взад ни вперед: попали словно муха в варенье. А самое интересное, что и за борт из лодки не вылезешь – провалишься тут же в этом мерзлотном киселе. И все, из-под него уж не выберешься: там этого киселя метра полтора, а то и боле. Вот потом и сиди в корыте да жди, когда морозцем мосток от лодки до берега выкует, а когда этот морозец вдарит – одному Богу известно. И по берегу лодку не протащишь, потому как упирается бечевник в отвесную скалу, а под скалой яма огромная – метров этак пятнадцать глубиной; таймени в ней живут, но теперь-то она вся колтужником забита.
Сбросив скорость, Валентин подчалил к берегу. От компании, что грелась у костра под скалой, отошел человек и с какой-то грустной, натянутой улыбкой направился к нему. Кулешов сразу признал в нем давнишнего знакомца Семена Бредихина: не раз они встречались на причале в Междуреченске да и на рыбалке доводилось с ним пересекаться.
– Привет, Валя! – поздоровался Семен. – И ты до кучи в нашу развеселую компашку угодил!
– Да уж! Только я смотрю, радостью-то от вас так и прет! Че-то возле костра не пляшете и песен веселых не поете… А, Сема?
– Ага… Дела наши – впрочем, как и твои теперь, – не шибко веселые. Видал, как выход запломбировало?
– Видал! Затор, наверное, метров сто – не пробиться! Подгадило нам Старушкино плесо – нехилый заслон сотворило! Чего делать-то думаете?
– Давай чалься да пойдем к костру чайку пошвыркаем. Сообща там миром и потолкуем… – Тут Семен заглянул в лодку и увидел Урму. – Смотрю, ты не один – с собакой. Да она еще у тебя и с прибытком?! Во, блин, дела!
– Такая у нас оказия… А кто там еще в вашей гоп-компании?
– Мой напарник Лешка Пшенник да на другой лодке шорец Косточаков Тибекай с брательником – может, знаешь? Из Сыркашей они.
– Ну-ну, помню его… Давно вы здесь загораете?
– Да только вот – за час где-то до тебя с Тумуяса скатились, – пояснил Бредихин. – Вчера клев дюже хороший был, вот и решили до утра задержаться. Кто ж, блин, знал, что к ночи такой морозец вдарит! Хотя шорец-то наш, – Семен кивнул в сторону костра, – вечером беспокоился, все на притихшую тайгу поглядывал, чего-то бормотал, пришептывал – вроде как со своими духами разговаривал. Да, видать, не договорился!..
Валентин иронично ухмыльнулся, перелезая через борт и подумав: «Очень знакомый вчерашний расклад – прям один в один моя проруха».
Потом, ломая сапогами ледок, он добрел до середины лодки, ободряюще потрепал по загривку Урму и направился следом за Семеном.
Люди возле костра неторопливо попивали чаек. Все коротко поздоровкались с подчалившим собратом по несчастью, и стали они теперь впятером думку думать да толковать – как из этой ледяной западни вызволяться.
– Тепла, похоже, уже не будет, – начал разговор Семен Бредихин, протягивая Кулешову кружку с крепко заваренным «купцом» из висевшей на перекладине закопченной жестяной банки. – Шуга сплошняком идет! Затор-то вон на глазах прирастает…
– Сильный тыгын, однако! Не пройти! – покуривая трубку, подтвердил шорец Тибекай.
– Попали мы тут, как те черти в рукомойник! – обхватив голову руками, с отчаянием выпалил Алексей Пшенник. – Че делать-то?! Никакой рации у нас ведь нет! Зимовать тут, че ли?!
– Так! Выходит, что по реке нам путь отрезан, – рассудительно начал прикидывать Кулешов. – Придется пешком добираться до Чексы.
Это километров этак… двадцать пять будет – если по берегу идти. Можно и через перевал от Нижнего Кибраса на Левый Иванак перекинуться. Это малость короче, но придется долго ползти в гору…
Валентин представил предстоящую дорогу и призадумался: «Как же Урма с малыми щенками?» Но, ничего пока не придумав, продолжил:
– И снегу подвалило выше колен, а на перевале-то, поди, и поболе насыпало. По такому снеговалу за день не дойдем…
– Однако, лыжи надо! – вновь вставил слово обычно молчаливый Тибекай Косточаков.
– Это коне-е-ешно: лыжи ему, однако, надо! – передразнивая шорца, с ехидцей отреагировал Пшенник на предложение Тибекая. – А еще лучше скажи: трактор, однако, надо! Ага!
Тоже мне, умник нашелся! Ты что – лыжи с собой на рыбалку, что ли, прихватил? Где мы их тут возьмем?!
Косточаков ничего не ответил на Лешкину подковырку, лишь снисходительно улыбнулся в ответ.
Все понимали, что нужно как-то добираться до Чексу. Этот поселок в устье рек Иванак и Чексу вырос сразу после войны: управлением лагерей Южкузбасслаг на этом месте была организована третья зона лагерей Томусы под кодовым названием Камышлаг. Заключенные валили тайгу и сплавляли кругляк по Усе в строящийся Междуреченск, а позже, когда молевой сплав запретили, в зоне был налажен выпуск тарной дощечки. Лишь в конце семидесятых лагерь был ликвидирован, и большая часть работавших там людей, бросив дома, уехала из поселка. Вся инфраструктура лагеря после его ликвидации, конечно, была разрушена, часть зданий и домов потихоньку разбиралась и вывозилась. Но через несколько лет в поселке возникла новая жизнь: на месте бывшего лагеря обустроили подсобное хозяйство недавно открывшейся шахты «Распадская» – администрация шахты придумала разводить в Чексу свиней для своих столовых.
Поэтому в поселок время от времени по подлатанной дороге ходил транспорт – на него-то теперь и рассчитывали застрявшие на Старушкином плесе рыбаки.
– Мужики, давайте все же пойдем вдоль берега, – решительно предложил Бредихин. – Может, там, за Казырсинскими порогами, какая-нибудь лодка задержалась. – И, широко улыбнувшись, добавил: – Мало ли чудаков на свете… навроде нас.
В сложившейся ситуации этот вариант устраивал всех рыбарей. Начались подготовительные хлопоты: двигатели, бачки с бензином, инструмент консервировали и уносили в лес; там все упаковывалось и подвязывалось к толстым стволам деревьев. Теперь сообща нужно было выволочь лодки на берег да оттащить по- 55 дальше от воды – с таким расчетом, чтоб весенним паводком их не смыло в реку. На высоком берегу выбрали места поположе, переворачивали корыта вверх дном и устанавливали их на бревнышки. Работы было много, и она требовала тщательности, ведь весной они сюда вернутся, и все должно сохраниться в рабочем состоянии. А потому старались не торопясь, зная, что в путь они выдвинутся уже не сегодня, а завтра с утречка.
А еще всех удивили шорцы. С бортов своей вытащенной на берег лодки Тибекай с братом Антисом сорвали деревянные отбойники, идущие от транца по верхней кромке, распилили их на равные дощечки и, приладив к ним кожаные ремешки, смастерили подобие лыж.
– Ну ты мастак, Тибекай! – искренне восхищался Бредихин, рассматривая наскоро, но добротно сработанные снегоступы. – Смекалистый все же ты шорец! Смотри-ка, каково замастрячил!
– Однако, так быстрей пойдем! – улыбаясь, ответил Тибекай. – Осторожно токо надо ходить: кедра – дерево хрупкий.
Зоркий взор Косточакова скользнул по лицам рыбаков, лишь на удивленной физии Лешки Пшенника зрачки его черных глаз, сверкнув колючими искорками, на мгновение задержались.
Находчивость Тибекая побудила и других мужиков взяться за инструменты. Все стали готовить себе лыжи из бортовых отбойников. А у Кулешова забот было еще больше. Он давно переместил Урму со щенятами поближе к костру, нарубил веток, устроил шалашик. Теперь же его особо волновало другое: «Сосунков выхаживать надо, а Урма голодная – как бы молоко не пропало!» Подходили, рассматривали щенков и шорцы, хвалили со знанием дела. И тоже намекали хозяину, что собаку теперь кормить надобно. Валентин сунул Урме сухарик, взял котелок и пошел было на реку, но на полпути остановился, подумав: «Есть-то все, наверно, хотят?»
В подтверждение его мыслей раздался голос Семена Бредихина:
– А что, братва, не пора ли уж нам и откушать чего-нибудь горяченького, типа супчика, да понаваристей? Вы как на это дело смотрите? Положительно?
Все тотчас же дружно согласились. И кухаря долго не выбирали, единодушно доверили это дело самому молодому-Лешке Пшеннику.
– Давай-ка, Леха, сваргань похлебку погуще да посытней. И на всю артель вари! – сказал ему Бредихин. – Готовь с прицелом на два раза: утром некогда будет поварничать. Подхарчимся остатками по-быстрому -ив путь!
– Ведро эмалированное подойдет? – уточнил Алексей.
– В самый раз! И не экономь на тушенке, пяток банок заправь! Оно ведь как говорится: сытому-то коню и овраги нипочем.
Пшенник немедля потащился на реку, там сапогами разбил береговой припай и, начерпав воды с ледяным крошевом, понес ведро на костер. А пока он занимался варевом, рыбаки сообща соорудили вместительный шалаш на всю братию. Потом завалили пихту, наломали лапника для подстилки и вдобавок печурку поставили – создали максимум уюта, чтоб по-людски отдохнуть перед дальней дорогой.
Тут вскоре и баланда у Лешки подоспела. Чего он только туда не намешал: и картошку, и лапшу, и крупу рисовую, не пожалел и тушенки, а еще для смаку и сальца с чесночком добавил.
Сытенько-густо получилось и вкусно – мужики ели да нахваливали, об одном лишь сожалели – что спирт весь уж давно оприходовали. Дождалась своей порции и Урма и теперь сытенехонька и довольнехонька млела от сосущих ее цуциков.
Ночи в это время хоть и стылые уже, но еще не жестки по-зимнему, а с горячей-то печуркой да в спальниках рыбакам было и вовсе комфортно дремать. Только Кулешову опять, как и в прошлую ночь, не спалось – он смотрел то на притихшую в уголке Урму с кутятами, то на играющие язычки пламени в печи. Иногда вставал, подбрасывал в топку дровишки и кумекал – как же он завтра с тяжелым грузом и пятью малыми щенками потащится по холодному дикому берегу?
Решение пришло к нему утром. Сразу после завтрака рыбаки стали собирать заплечные короба с уловом. Валентин же, накормив собаку, вытащил свой кан с рыбой и, ни слова не говоря, вывалил всю ее под берег – серебряными струями растекся хариус по натоптанному снегу. От такого фортеля товарищи его даже слегка опешили. А Кулешов все также молчком тщательно промыл пустой кан в реке и принес его обратно к костру на просушку.
– Не жалко? – спросил Семен, догадавшись, ради чего Валентин пожертвовал уловом.
– Да как не жалко? Жалко! Но собачки-то мне все ж дороже! – ответил Кулешов. – А рыбку мы еще наловим… потом.
Тем временем Лешка Пшенник, изумленный выходкой Кулешова, все ходил вокруг вороха рыбы и дивился на крупного отборного хариуса:
– Да такую рыбу, если в Междуреченске на базар вынести, в очередь по три рубля за кило расхватают! – Он приподнял за жабры пару черноспинных рыбин. – У меня таких даже и нет! Наверно, по килограмму хайруза будут! Можно я себе крупняка возьму?
– Да хоть всю забирай, – улыбнулся в ответ Валентин. – Все одно норка схряпает иль какое другое зверье растащит.
– Лопнет та норка! – злоехидно ответил Пшенник и, отобрав экземпляры покрупнее, понес рыбу в свой короб.
Металлический кан у костра просох быстро.
Кулешов настелил внутрь него тряпки (даже не пожалел свой самый теплый шерстяной свитер) и под контролем Урмы переместил на мягкую подстилку беспомощных еще щенят. Собака волновалась – кружила вокруг и заглядывала то внутрь кана, то в глаза Валентина, но вскоре поняла намерения хозяина и успокоилась. Хорошо утеплив кан, Кулешов всунул его в походный рюкзак.
Шорцы, наблюдавшие за хлопотами Валентина, улыбались и понимающе кивали. Они уже подготовили свои берестяные торбы с рыбой для дальнего перехода и теперь ожидали остальных.
Вскоре сборы закончились, и рыбаки с котомками за плечами, скользнув тоскливым прощальным взглядом по оставленным на берегу лодкам, двинулись в путь на придуманных Тибекаем лыжах.
Идти было непросто. Мало того что лыжи эти были тяжеловаты, они еще и скользили по пухляку плохо, а вот пятка, наоборот, начинала скользить по дощечкам, когда снег набивался под резиновую подошву болотных сапог. Однако двигаться так все равно было легче и быстрее: без этих снегоступов путники просто проваливались бы по колено в рыхлом снегу.
Шорцы ушли вперед. Привыкшие к дальним переходам, они в привычном для охотников ритме семенили лыжами, и хоть не так уж легко было идти на досках без подбитого оленьего камуса, Тибекай, чувствуя свою ответственность за придумку, старался этого не показывать. Следом шел Валентин: он почти не ощущал за спиной тяжести своей живой, иногда попискивающей ноши; неотступно за ним, принюхиваясь и прислушиваясь, двигалась Урма. Далее тяжело ступал Семен Бредихин – здоровьем мужик не обделенный, и потому пер он свой недельный улов, что тот конь, «закусив удила». Чуть приотстав, согнувшись под грузом, тащился Лешка Пшенник. Ополовинить бы ему короб, не по силе ведь взвалил он на себя груз, но куда там: жаба задавила Леху… И это его глупое жмотство понуждало мужика упираться и терпеть.
Первый привал путники сделали на Кибрасской петле под кроной старого кедра.
– Сколько же теперь мы прошли-то? – немного отдышавшись, поинтересовался Лешка.
– Да где-то километров пять, – ответил Кулешов.
– Эт че?! Нам еще двадцатку шлепать?! – возмущенно удивился Пшенник. – Не, я на этих досках не дойду…
– Оставайся, – спокойно произнес Семен Бредихин и, улыбнувшись, добавил: – Весной придем за тобой. Мож, че родным передать?
Пшенника передернуло от такой мрачной шутки, он накинул на голову капюшон штормовки и призадумался.
– Как ни крути, а понятно, что не в лыжах дело, – вслух начал рассуждать Семен. – Не фирменные снегоступы, конечно, но верно и то, что поклажа за спиной тяжеловата… Не зря ж тертыми-то людьми сказано: жадность фраера погубит.
Бредихин посидел еще немного у кедра, затем встал, развязал рюкзак, вынул короб и отошел с ним к стволу поваленного дерева. Там он натоптал площадку в снегу и высыпал на нее рыбу. Но напрасно все подумали, что Семен, следуя примеру Кулешова, решил избавиться от своего улова; поступил он куда хитрее: вынул из ножен широкий тесак и принялся ловко обрубать рыбинам хвосты да головы, а оставшуюся серединку заново укладывать в короб.
Когда Лешка Пшенник понял замысел своего напарника, то прямо-таки воспрянул духом и шустро занялся облегчением и своей доверху набитой хариусом торбы. Он больше всех устал от чрезмерной ноши и теперь с каким-то торжествующим злорадством отсекал рыбьи головы вместе с грудными плавниками. Забавно было наблюдать за тем, как Лешка театрально свирепел; сдержанные шорцы и те иронично щерились на этот спектакль, покуривая чуть поодаль свои тонкие трубочки. Даже Кулешов отвлекся от забавы со щенками и тоже стал наблюдать за Пшенником, причем краем глаза он заметил, что его крупных хайрузов Лешка почему-то помиловал. Видно, собирался похваляться ими в городе.
– А вы, Валентин Петрович, – покончив со своей работой, с хитрой улыбкой обратился Лешка к Кулешову, – совсем домой без рыбки явитесь, как тот гуляка? Ведь вроде как на рыбалку уехали, а к жене нарисуетесь – и без улова?!
– А я удовольствие от самого процесса получаю! – пытаясь скрыть раздражение, ответил Валентин. – А после того как ты ее выудил, она ведь… рыба-то… всеголишь еда.
Кулешова задел за живое вопрос Пшенника, однако больше он досадовал не на Лешку, а на себя – за то что поддался азарту и протянул до последнего, за то что вовремя не сорвался с верховьев… Ведь снимись он со стоянки днем раньше – мог бы еще вчера быть дома и с Урмиными щенками, и с богатым уловом, жене обещанным. На мгновение он представил удивленно-вопрошающее лицо Марии, ведь раньше с ним никогда такого не случалось, чтоб вернуться с рыбалки – и без хариуса… Нонсенс!
Перекур закончился. Шорцы спрятали трубки, закинули за спины торбы и, надев лыжи, неспешно двинулись в путь. За ними потянулись и остальные.
Шаг за шагом, километр за километром брели рыбари по занесенному снегом бечевнику.
Справа от них стеной высились пихты да кедры с белыми шапками снега на ветках, а слева темной лентой катила свои замерзающие воды Уса.
Иногда путь преграждали круто опускающиеся в реку скалы, и тогда приходилось снимать лыжи и поверху облазить эти прижимы.
На Казырсинских порогах, в отличие от привычного летнего шума воды на шиверах, теперь стоял зловещий шелест несущейся по реке ледяной шараши. На крутых изгибах русла эту стылую шубу напором воды иной раз выбрасывало на береговой припай, образуя вдоль берега мерзлые бурты. А в стремнинах порога еще недавно гладкие валуны, выступающие из воды мокрыми блестящими лбами, за минувшую ночь покрылись узорчатыми курчавыми ледышками, словно облачились в дамские каракулевые капоры.
Пороги растянулись на несколько километров, Верхний Кузырсу сменился Нижним, и на всем этом отрезке пути вдоль берега величаво возвышались гранитные скалы, уходящие уступами ввысь – куда-то в лазурное поднебесье.
Это, пожалуй, был самый неудобный участок для ходьбы на лыжах: крутой берег был сплошь завален гранитными глыбами, и путникам иной раз приходилось карабкаться, ища проходы меж камней. К тому же теперь, после снегопада, каменные россыпи прикрыло пухляком, и эта сглаженная белизной поверхность могла таить какой-либо подвох.
Первая неприятность случилась у Семена Бредихина: правая лыжа лопнула под его солидным весом. Он глянул вперед: там Тибекай с Антисом, попеременно сменяя друг друга, уверенно прокладывали лыжню. Расстроился, конечно же, Семен из-за своей оплошности – присел на камень передохнуть да с мыслями совладать.
Вскоре подоспел и Лешка Пшенник, но Семен взмахом руки велел ему двигаться дальше:
– Давай, давай… Двигай помалу – я следом за вами по лыжне пойду самотопом…
Сломанную лыжную дощечку Бредихин отбросил в сторону, хотел выбросить и вторую, но, подумав, пристроил ее себе за спину, и, как позже окажется, не напрасно. Такой уж он человек был – и в собственном несчастье мог позаботиться о товарищах. И случай не заставил себя долго ждать: не прошел Семен и километра, как увидел сидящего на снегу Пшенника. В руках тот держал сломанную лыжу.
– Ну что, Леха, притомился? – поравнявшись со своим напарником, спросил Бредихин.
Алексей показал сломанную лыжу:
– Я тоже, как и ты, приехал! Щас вот передохну малехо да тоже потепаю дальше пехом за тобой следом.
Бредихин с едва уловимой улыбкой скинул заплечную ношу и отвязал от короба целехонькую лыжу:
– На, Леша, надевай и тепай.
– А ты? – удивился Алексей.
– Пойдем на лыжах по очереди: километр ты, километр я, – широко улыбаясь, ответил Семен. – Так сказать, для разнообразия… из-за нашего с тобой безобразия. Глядишь, и дохиляем до поселка потихоньку…
У Валентина Кулешова заботы были иного рода – он все время оборачивался и смотрел за Урмой. Собаке непросто было бежать по свежей лыжне: лапы то и дело проваливались в снег и такой рваный темп сбивал дыхание и выматывал лайку. Хорошо хоть, что щенки помалкивали: их, словно в люльке, укачивало во время ходьбы. Однако Кулешов беспокоился: «Как бы цуцики не замерзли!.. А не пора ли уже покормить кутят?» Время от времени Валентин останавливался и проверял щенков – трогал, тормошил и, как только те подавали признаки жизни, укрывал их свитером и, успокоив собаку, шел дальше вслед за удаляющимися шорцами.
По пути ему лезли в голову разные житейские мысли: «Вот съездил на рыбалку, наловил вдосталь харюзов, а рыбы за спиной нет – это убыток… Но вместо рыбы в кане щенки – это ж прибыток! Лодку в тайге оставил, мотор опять же – снова убыток…»
Кулешов машинально обернулся, в который раз посмотрел на собаку и по-дружески ободрил ее:
– Вот так и перебиваемся… да, Урма? Не зря ж в народе говорят, что прибытки с убытками рядышком живут, и никуда от этого не спрячешься!
Потом еще малость подумал и под нос себе пробурчал:
– Убытки-то, похоже, азартных шибко любят, а разумных людей они стороной обходят…
Через два часа, где-то на половине пути, шорцы остановились для большого роздыха – о том известил легкий синий дымок, вьющийся из ближайшего по ходу пихтача. Кулешов довольно скоро дошел до костерка, где шустрый Антис уже кипятил воду. Но не до чая было Валентину: у них с Урмой самой важной задачей сейчас было покормить цуциков. Выдав собаке пару сухариков, Кулешов занялся устройством подстилки, пожертвовав для этого своей теплой стеганой курткой. Материнский инстинкт довольно быстро подсказал лайке, для чего хозяин готовит лежанку, и, как только Кулешов стал вынимать щенков из кана, Урма была уже подле них и, обнюхав кутят, тут же улеглась для кормления.
Вскоре подтянулись и изрядно притомившиеся Семен с Алексеем. Бредихин еще как-то бодрился, подшучивал над «одной парой дежурных тапочек на двоих», а Лешка совсем измотался и способен был лишь на вымученную кривую улыбку. Однако, чуток отдышавшись, мечтательно вымолвил:
– Как до дому доберусь – сразу в горячую ванну залезу. Час в ней лежать буду!
– Тоже мне, нашел отраду, – оборвал его мечтания Семен. – Вот банька – это да! Я, пожалуй, к тестю в Сосновый Лог наведаюсь. Ох, парок у него в каменке знатный! С пихтовым духом! А в твоей городской ванне-то что толку: голову и жопу в одной кастрюле моешь!.. То ли дело в баньке – душевно отдыхаешь! Вся хворь что ни на есть наружу с потом выходит! После парилки не только тело, но и душа отмывается!
Оттого и мысли правильные иногда в башке проступают. Уразумел?
– Ой, прям в бане я, че ли, не был? Пока не остаканишься, никаких путных мыслей в голове не проступает!
– Ну, это как полагается: опосля бани сам бог велел! Только сдается мне, что торопишься ты, парень, саму суть процесса-то упускаешь, а парилка спешки не любит. В баню-то небось ходишь, чтоб по-быстрому веничком отхлестаться да к стакану поближе? А, Леха?
Лешке нечего было на то возразить, и он снова лишь криво ухмыльнулся.
В этот раз отдыхали подольше – успели попить кипяточку с сухариками да и копченого сальца пожевать для пополнения потраченных калорий. Но вот уже неутомимые шорцы вновь засобирались в путь: до сумерек желательно было бы добрести до поселка.
Братья опять ушли вперед. Им приходилось тяжелее всего, так как они пробивали лыжню, но для них это занятие было само собой разумеющимся, они так по жизни привыкли – в любом деле рассчитывать только на себя. За шорцами следовал Валентин со своими хлопотами и заботами о выживании щенков на морозе. В кильватере по проторенной лыжне тянулись сменяющие друг друга Семен с Алексеем. Когда очередь идти на лыжах доходила до Бредихина, он довольно быстро подтягивался к основной группе и потом долго ожидал еле телепающего Пшенника.
А вконец измотавшийся Лешка уже проклинал тот день и час, когда согласился на эту поездку – это ведь Бредихин соблазнил его легким богатым уловом… И теперь Пшенник шепотом ругал и Бредихина, и эту рыбалку, и эту тяжелую чертову рыбу. Иной раз, совсем обессилев, он садился на снег, и ему казалось, что остальные рыбаки нарочно оторвались от него подальше, оставили одного умирать в этой холодной, угрюмой тайге. Он думал, что все его бросили и никто за ним не вернется… Слезы текли из его глаз, он матюгался и размазывал их по щекам. В эти минуты Пшенник испытывал к себе непомерную жалость. Он снимал с плеч рюкзак, открывал короб, но прежде, чем выбросить часть рыбы, с жадностью обгрызал мясистые подсоленные спинки. Это немного приводило его в чувство.
Утерев ладонями слезы, Лешка находил в себе силы подняться и снова идти вслед за другими.
Однако зря он без меры наелся подсоленной рыбы: вскоре нестерпимая жажда овладела им. Горячими руками он уже бесконтрольно хватал на ходу снег и отправлял его в рот.
Теперь процессия растянулась более чем на километр. Разрыв между рыбаками мог стать еще больше, но идущий впереди Тибекай время от времени приостанавливал ход, оборачивался и всматривался в береговую кромку. И продолжал путь, лишь удостоверившись в продвижении замыкающего шествие.
За Казырсинскими порогами никакой случайной лодки они так и не повстречали: все лодочники с первым крутым морозом поспешили убраться на свои причалы. Так что зря Семен Бредихин рассчитывал на каких-нибудь им подобных чудаков – таковых на Усе больше не оказалось.
Изнуренные походом, они теперь шли очень медленно – уже даже не шли, а волочились, но все ж мало-помалу продвигались по засыпанному пухляком бечевнику. Иногда, вконец умаявшись, останавливались передохнуть, а то и делали короткие привалы. И снова вставали и шли, шли и шли под опостылевший уже хруст несущейся по реке ледяной шараши.
И вот, когда уже вечерние сумерки индиговой пеленой опускались на притихшую заснеженную тайгу, вдруг потянуло издали дымком… Как же сладок и желанен был этот запах! Ведь он оповещал, что близок уж конец их мытарствам, что скоро доберутся они до жилья и смогут наконец-то отдохнуть в теплой избе. От этого прибавилось сил даже у тех, кто уж отчаялся добрести до поселка до наступления ночи (особо это касалось Лешки Пшенника).
Вечер не совсем еще затушевал поблекшие краски тайги непроницаемой ночной чернью, как бредущие в сутемках рыбаки вышли к устью Иванака. На том берегу реки, где раньше был лагерный поселок, еще сохранились крепкие срубы домов, в которых доживал свой век уже корнями приросший к этим местам таежный люд.
Вброд переходили Иванак с опаской: река тащила с верховьев мерзлый колтужник сплошной ледяной лавой, и комья ее предательски били под колени, норовя свалить и унести людей вместе с собой. Кулешов же боялся еще и за кормящую Урму: собака и так вымоталась в пути, проваливаясь по брюхо в снег, а тут и вовсе могла подморозить соски. Валентин готов был даже перенести лайку на руках, но сначала нужно было перетащить щенков. Приказав собаке сидеть, Кулешов побрел на другой берег. Но когда он был уже на середине брода, Урма занервничала, сорвалась с места и, взвизгнув, ринулась следом.
– Урма, назад! Назад, дуреха! – взревел Кулешов, но было поздно: собаку напором шуги уже потащило вниз.
Лайка сопротивлялась давящей колючей массе мелкого льда и отчаянно гребла к противоположному берегу. На твердую поверхность ей удалось выбраться лишь метрах в пятидесяти ниже по течению. Валентин как мог быстро перебрел реку, сбросил с плеч рюкзак и поспешил Урме на помощь, но та, уже отряхиваясь от воды, семенила ему навстречу.
Пожурил Валентин собаку – не злосердно, а так, для порядка – за то что ослушалась команды. Но лайка, не уловив в его голосе угрозы да и вины за собой особой не чувствуя, смотрела на хозяина безвинными глазами.
Последним переходил брод Пшенник, и здесь его опять угораздило отчебучить номер: споткнулся уже под конец переката, окунулся по пояс и набрал в болотники ледяной воды. Переобуваться Лешке было лень, да, наверно, он и не смог бы сделать это быстро: его всего колотило от нервного перевозбуждения.
Поэтому, завернув сапоги, он, поочередно сгибая ноги в коленях, просто вылил воду из болотников и прохрипел:
– Погнали скорее к Степану, труба-то в его доме вон как дымит! У него щас там натуральный Ташке-е-ент!..
А пока товарищи молча взирали на него, Лешка, сверкнув на них какими-то обезумевшими глазами, добавил:
– Да, поди, в загашнике-то у него и согреться 60 есть чем?
Изба престарелого, давно отмотавшего на зоне свой срок и теперь уж по привычке бедосирого Степана – давнишнего знакомца почти всех усинских рыбаков – стояла на взгорке и видна была со всех сторон. Степан всегда радушно встречал заезжих: скучно ему было одному, а так, глядишь, и рюмашку-другую опрокинешь за встречу, и с людьми пообщаешься – о жизни, о судьбинушке своей горькой побалакаешь. Или иной раз, если кто из гостей охоту проявит, так и по хозяйству поможет.
В этот раз гостевали рыбаки у деда Степана аж три дня, пока в поселок не прочистили дорогу да следом за трактором не подъехала крытая брезентом шишига с кормами для свиней.
…И вот наконец-то Кулешов в неотступном сопровождении исхудавшей, измызганной Урмы объявился на пороге городской квартиры. На заросшем почти двухнедельной щетиной лице Петровича гуляла насильно вымученная для жены улыбка, да и собака, интуитивно чуя что-то недоброе, попыталась изобразить на морде веселость. Однако, как ни старались вернувшиеся произвести на женщину приятное впечатление, ничего не получилось.
Давно уж прошли все сроки их возвращения, оттого хозяйка встретила их, мягко говоря, не очень радушно:
– Прибыли, гулены? Ох и заждалась я уж тут вас! Ох заждала-а-ася!.. Извелась ожидаючи-то, прям вся на нервах! Исхудала ажно… Где вас черти-то носили? А?!
И поскольку муж как-то вяло реагировал на ее упреки, нанесен был удар еще по одному больному месту:
– С работы тебе уж звонили! Вот уволят тебя!
Измытарившийся Кулешов, ни слова не говоря, снял с плеч рюкзак, разулся у двери и неспешно, немного вразвалочку, прошел в комнату – даже не глянув на слегка опешившую от такой дерзости супругу. Проводив взглядом мужа до дивана, Мария решила пока отстать от него и в предвкушении любимой снеди заглянула в оставленный у порога рыбацкий кан. И вместо наобещанного малосольного хариуса увидела там щенков…
Тут уж и вовсе оторопев, она перевела взгляд на притихшую в углу собаку и как-то отрешенно вполголоса задала мужу вроде бы вполне уместный вопрос:
– А где ж рыба-то, Валь?