История голода 1921–22 годов
Все народы во все века расплачивались за свои гражданские войны разрухой, эпидемиями или голодом. Россия в первой четверти ХХ века расплатилась за борьбу белых и красных всеми тремя этими последствиями. Сегодня, когда история голода 1921–22 годов в нашей стране превратилась в предмет политических спекуляций, хочется напомнить несколько живых свидетельств наших земляков, переживших эту трагедию.
Писатель и журналист Михаил Андреевич Осоргин, прямой потомок нескольких поколений уфимских столбовых дворян, зиму 1921–22 года провёл в Казани. О периоде голода в Поволжье у него осталось несколько жутких воспоминаний, зафиксированных им в автобиографической повести «Времена» и очерке «Тем же морем»:
«Под вечер я зашел в открывшуюся дешёвую столовую, целое событие для Казани, где нет, конечно, ресторанов, как и вообще частной торговли; как возникла эта – неизвестно, и почему её терпят. В столовой дали неплохую котлету, то ли мясную, то ли из чего-то напоминающего рубленое мясо; и дали ломоть хлеба, слишком чёрного, но словно бы настоящего. Чудеса! Под стол забралась собака, путается у моих ног. Хотел дать бедняге хлебную корочку, сунул под стол: „Эй, где ты там?“ – и собака выхватила корку синими детскими пальцами. В ужасе отнял руку – это голодный татарчонок. Женщина, служащая столовой, говорит: „Ничего не могу с ними поделать, вползают в дверь как клопы, забираются под стол, крошки собирают. Главное, очень вшивые они. Иди, мальчик, иди на улицу, здесь нельзя!“ Маленький скелет выползает и ухмыляется. Я вышел из столовой отравленным».
На М. А. Осоргина неизгладимое впечатление производили сведения о рационе голодавших. «Лучшим хлебом считался зелёный, целиком из лебеды; хуже – с примесью навоза, ещё хуже – навозный целиком. Ещё ели глину, и именно тогда было сделано великое открытие «питательной глины», серой и жирной, которая водилась только в счастливых местностях и была указана в пищу каким-то святым угодником. Эта глина насыщала ненадолго, но зато могла проходить через кишки, и так человек мог прожить целую неделю, лишь постепенно слабея. Обычная глина, даже если выбрать из неё камешки и песок, насыщала навсегда, от неё человек уже не освобождался и уносил её, вместе с горькой жалобой, на тот свет для предъявления великому Судие», – пишет он в своей книге «Времена».
«И всех страшнее были дети. Их… сортировали на твёрдых и мяконьких. Из твёрдых трупиков складывали нечто вроде поленницы дров…, а ещё мягких старались оживить… Ведут их в баню, парят синих скелетиков».
В Уфе люди умирали не только от голода, но чаще всего от тифа или холеры. Одну из таких историй, услышанную ею от своей матери, рассказала в 2009 году в книге «Хроника нашей семьи» преподаватель биологии БашГУ Светлана Геннадьевна Штехер.
«НИНА. 2-я была любимицей матери и её помощницей. Нина была тихая, добрая и работящая девушка, отзывчивая к чужому горю. Училась она неважно. Была неразлучна с младшей сестрой Зиной в гимназии и дома.
ЗИНА. Родилась в 1901 году в Уфе, в доме Волкова по Ханыковской улице. Крестил её священник Светлозаров в Александровской церкви. Крестные родители – Николай Владимирович Тромпетт и Анна Ивановна Муроз. Зина окончила гимназию. Она была очень способная, с волевым характером, но очень отзывчивая и добрая. Красивая блондинка, она пользовалась большим успехом у молодых людей. Молодёжь часто собиралась в доме учителя Четверикова (его сын стал впоследствии известным писателем). Четвериковы жили наискосок от Тромпеттов.
Ниночка Першина рассказывала, как в 1919 году, когда власть взяли большевики, то они стали арестовывать самых разных служащих и просто богатых обывателей, особенно титулованных. Арестовали девочку, подружку моих тётушек, княжну Танюшу Шаховскую. Подружки решили её выручить и пошли в реввоенсовет или в какую-то другую организацию, которая занималась заключением под стражу. Пошли гимназистки Зиночка и Ниночка Тромпетт, Ниночка Першина, Сазонова, будущая матушка Покровская и ещё две девочки. Пришли к командиру, и тут на них напал смех. Стоят, жмутся в уголку и хихикают. Долго он с ними бился, пока понял, чего хотят от него эти легкомысленные барышни-хохотушки. Понял и говорит: «Ну, раз Шаховская – ваша лучшая подруга, значит, такая же, как вы!» – и велел вестовому: «Приведи барышню; такая же, наверное, хихикалка, как эти, нечего её держать!» – и отпустил Танюшу Шаховскую.
В 1921 году в Уфе был страшный голод и началась эпидемия холеры. Мария попросила своих сестёр, Ниночку и Зиночку, ухаживать за её больной свекровью, так как у той болит живот, и, наверное, у неё тиф. Зина и Нина ухаживали, а у старухи оказалась холера. Она выжила, а обе молодые девушки, заразившись, погибли».
Если в городах ещё можно было найти какое-то продовольствие и медицинскую помощь, то во многих деревнях люди были предоставлены сами себе. О трагической судьбе своей матери, чудом выжившей в голодные 1921–22 годы, рассказала Раиса Павловна Алексеева в сборнике «Семейные хроники ХХ века» (Уфа, 2007).
«Мама родилась в Фёдоровке, это районный центр был. Жили они неплохо: в семье был отец. Она была самая старшая, потом ещё трое или четверо, ещё сестрёнки у неё были, и братик был Андрюша. Она была с 1900 года. Отец её был строитель. И вот однажды они какую-то крышу крыли, ставили стропила, он сорвался и оттуда упал, заболел и умер. Мать осталась одна с четырьмя или пятью детьми, и пошла такая болезнь: то ли скарлатина, то ли какая другая. Умерла девочка, сорок дней прошло – вторая умерла, ещё сорок дней прошло – третья умерла. А моя мама была старшая, она их нянчила, она за ними ухаживала, играла с ними. И тут сразу все умерли. Она говорит: «А я наберу моркошки, залезу на лабаз, гляжу на могилки, голошу-голошу, плачу-плачу, никого нет, одна осталась». А вот, где был Андрюшка, не знаю, ведь он тогда был совсем маленький. И потом её матери говорят: «Ты Елену одну не оставляй: с ней будет плохо, она целый день криком кричит в лабазе».
Потом Андрюшка подрос уже, а в 19 лет её выдали замуж в другую деревню. Родители мужа были шорники, жили в лесу, ничего не сеяли, и земли у них не было – лес, а делали хомуты, сани, вожжи – в общем, всё снаряжение для лошадей. Заказов было много – жили нормально, а тут начался 1921 год, голод. А в 1920 году она родила мальчика Ванечку. Родила, видимо, в конце года. А в 1921 году – такой голод, ничего не уродилось – засуха, и заказы этим шорникам не стали поступать, и им нечем стало жить, есть нечего: ни картошки, ни хлеба – ничего. И муж говорит: «Давай я тебя отвезу к матери, а сам поеду в Оренбургский край, там, говорят, хлебная страна, может, я там устроюсь на работу, а потом за вами приеду, возьму вас». Ну и привёз её к матери. А у матери, где они с Андрюшей жили, тоже ничего нет: какая-то там картошка мелкая уродилась, ничего больше нет. Есть нечего, кормить нечем маленького младенца. И вот тут стали организовывать приют для маленьких детей до годика. И вот они посидели-посидели, посовещались: «Ну что ж, Ванечку надо отдать в приют, может, он жив останется, может, там хоть прокормят, а сами пойдём побираться по деревне». И вот отвезла она его в приют (я не могу даже рассказывать: это представить даже страшно, а пройти через эту жизнь – не дай бог никому!). И вот отдали они его в приют, а сами пошли побираться: она – в одну сторону, а мать с Андрюшкой – в другую, договорились через месяц встретиться. И вот через месяц встретились. Кто давал, кто не давал, но что-то, видно, подавали люди, хоть и голодный был год, а как-то кормились немножко. Мать пошла проведывать Ванечку: «Прихожу, он меня узнал, а я его не узнала: губы все обожжённые, похудел, все ручки обожжённые». Они, эти повара, кашу наварят, горячее им сунут, а они, голодные, есть хотят, эту кашу хватают руками да себе в рот, и весь рот обожжённый, и руки обожжённые. Да не давали, воровали: своих детей охота прокормить, свою семью поддержать. Потихонечку от этих малышей и воровали. Она говорит: «Я его взяла, кричала-кричала, плакала-плакала. А куда брать? Некуда. И есть нечего». И опять его отдала, и опять пошли побираться. А когда второй раз пришли, он уже умер от голода. Вот и приют. Много тогда умирало детей.
А потом, когда она ходила и побиралась, тут была деревня Ивановка, где жили молокане. И кто-то её попросил через знакомых зиму здесь поработать: за коровами ухаживать, за овечками, в сарае ткать холсты, то есть делать всю домашнюю работу за то, что они её до весны прокормят. Мама рассказывала: «Обуть нечего, надеть нечего. Зима. Пойду корову доить, ноги мёрзнут. И вот, где корова накакает, я встану, ноги грею, грею в этой лепёшке, потом опять иду корову доить. И пока дою, немножко молоко пью. Этим я и прокормилась, этим я и спаслась. А они сами хлеб ели. Меня никогда не сажали за стол, а кормили в стороне. Сами пироги пекли высокие и хлеб ели, никогда кусочка не отрежут. Так, что останется, какую-нибудь похлёбку нальют». И вот она или простыла там сильно, или что, и она заболела тифом. Температура. Без памяти. Хозяева не знали, куда её девать, а она без памяти. И кто-то в этой деревне, какие-то знакомые, взяли её умирать, положили на печку. Говорят: «Матери надо сообщить, что Елена сильно болеет». А она сколько там лежала, не знаю, на печке, и вот у неё на спине образовались пятна. Она лежала на спине и, видимо, прожгла вот это, и нарывы вышли наружу. Печка, наверное, её спасла, и к весне она стала выздоравливать. Это 1922 год уже был.
Потом она где уж работала, не знаю. Она говорит: «Андрюшке есть нечего, а он мальчишка лет одиннадцати. Придёт ко мне: вроде я в работниках, может, что дам. А они даже в дом его не пускают. Он стоит возле дома, возле дверей, а деревенские ребятишки и камнями в него кидают, а когда и изобьют его». Вот какие были дикари, какие были жестокие. А то говорим… сейчас. И в то время… Она говорит: «А я ему пропущённое молоко, и то не давали, всё прятали. Я украду это пропущённое молоко, телятам которое, напою его, напою. А у него такой понос открылся от этого молока, может, оно было прокисшее…» Спазмы. Я раньше слушать не могла, когда она рассказывала. Не дай бог такую жизнь, какую она прожила. А потом мать пришла, собрала его. Куда-то пошли побираться, может, какие кусочки хлеба, сухари, ну как-то, в общем, прокормились. Через месяц они встретились там, на горе, где Полыновка. Там, потому что сюда нельзя было к матери прийти, а только там, на дороге. Мать пришла и говорит: «Андрюшка умер, так и не поправился». Плакали-плакали. Мать опять пошла к себе в Фёдоровку ли, побираться ли. Тут уже лето настало. Вот летом, наверное, и позвали её в Логиновку к Анисиму. Родные услышали и сказали: «Что это Елена работает там, у молокан, пусть лучше у нас работает, всё-таки свой человек». И вот её привезли в 1923 или в 1924 году, потому что в 1925-м они поженились с отцом, а в 1926-м Петя уже родился».
В 2021 году исполняется 100 лет со времени этих трагических событий. Наверняка по этому поводу будут опубликованы статьи, сняты фильмы, проведены соответствующие мероприятия. Но тревожит другое: почему-то в нашей стране до сих пор нет ни одного памятника жертвам голода. А уникальный музей, созданный энтузиастами в 1920-е годы, был закрыт, и с тех пор не было серьёзных попыток создать новый. Жертвам ленинградской блокады установлен достойный мемориал на Пискарёвском кладбище и открыт музей. А погибшие от голода и эпидемий в 1921–22 годы так и не удостоились этой чести, хотя по масштабам эти события намного превосходят ленинградские. Неужели кто-то до сих пор считает, что одни погибли правильно, а другие нет? «Всё проходит. И это пройдёт», – сказано в легенде о кольце царя Соломона. Современное постиндустриальное общество живёт новыми заботами. Перед человечеством предстали новые глобальные вызовы: пандемия, техногенные и экологические катастрофы, международный терроризм и другие. Давние трагедии и подвиги по мере ухода живых участников тускнеют и вытесняются более актуальными. Но если мы хотим остаться людьми, то не имеем права забывать трагедии своего прошлого. Может быть, если в нашей коллективной памяти будет меньше белых пятен, станет меньше вранья и нападок на нашу страну. В 1941 году Борис Пастернак в своём стихотворении «Страшная сказка» сформулировал эту выстраданную многими поколениями истину:
Настанет новый, лучший век.
Исчезнут очевидцы.
Мученья маленьких калек
Не смогут позабыться.
Опубликовано в Бельские просторы №3, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!