Павел Маркин (Ёж). ВСАМДЕЛИШНАЯ ПЯТЁРКА

Всего школ Ёжик сменил семь за десятилетку. Причём первая и вторая школы — под одним номером, в одном селе, назывались «старая» и «новая»… В старую Ёжик шёл радостно, а в новую, которую открыли к 7 ноября 1975 года…
Уже на торжественной линейке, к коей приурочили вступление школьников в октябрята и всем раздали стихотворение, как сказали, «настоящего поэта», всё пошло не так. Ёжик славился до этого тем, что запоминал стихи с «голоса»:

Выбрел Ёжик из дурмана.
Вынул ножик из кармана:
— Буду резать в-ж-и-х-л-ю-бить.
Буду всех ежих любить!

Вот этот стих Ёжик запомнил с первого услышанного раза… А тут четверостишие «настоящего поэта», мол, вот «седьмое ноября — красный день календаря», — ну не мог запомнить — и всё тут… В чём причина — не понимал. Да ещё это странное заикание, которое не всегда возникает, а когда надо чего-нибудь сказать прилюдно…
Ёжик всё-таки вызубрил стих, но на торжественной линейке, при подходе к выступлению, вновь язык задеревенел, и Ёжик сам себе сказал:
«Не психуй!» — вторая часть слова вырвалась громко. Смешок вспыхнул и прокатился с переспрашиваниями по всем…
Зрение у него было плохое, но слышал-то Ёжик чётко (так всегда — природа, не дав зрение, возмещает слухом). Стройные ряды торжественного построения стали рассыпаться, а смешок перешёл в хохот.
Училка выдернула Ёжика из строя недоумевающих первоклашек и увела, а по краям стояли смеющиеся родители. Родители Ёжика отсутствовали: мама уехала «на край света», в город-порт Мурманск, а папа затерялся где-то в Канске-Енисейском, что в Красноярском крае, и хоть Ёжик и был с его фамилией, но в графе «отец» зиял прочерк.
Азбуку и Алфавит (Ёжик буквы разделял: гласные были девочки, а согласные — мальчики) он освоил сам в пять лет, то есть в 1973-м. К тому времени Ёжик назопоминал столько стихов из устного народного творчества, что всё время боялся их забыть, а на «бумажном» сохранялось долго. И учил Ёжика его дед, Емельян Ефимович Дорощенков, кубанский казак, «убёгший» после Гражданской войны вместе с семьёй из Кубани в Сибирь.
Правило у деда было одно: «Ак слышится, так и пишется…»
А в школе вдруг выяснилось, что Ёжик обучен неправильно. Да ещё и заикается… И засел Ёж за последние парты — и в школе «старой» до ноября седьмого, и в «новой» до марта семьдесят шестого… У мамы «днюха» — 10 марта, вот она приехала с Мурманска и — забрала Ёжика туда.
Ёжик уже ездил однажды на поезде: в 1973-м они с матерью и дедом поехали в гости через Москву из Сибири в Заольшу к родне бабушки, но бабушка приболела, и пришлось к родне бабушки везти деда. В Москве дед остался на вокзале охранять вещи, хотели и его взять на Красную площадь, а вещи сдать в камеру хранения, да дед ходил с клюшкой, говорит, «нога устанет, там я вас буду задерживать…». Дед с 1900-го года и в 14 лет помогал строить дом, бревно перешибло ему ногу. Вот так не повезло, — всех сельских парней на войну, Первую мировую, взяли, а его нет. И на Вторую тоже не попал. Но где-то после 1945-го дед переменил мнение: нет — «повезло», ведь его ровесников-погодков после двух войн почти не осталось…
Тогда на Красной площади, стоя в очереди в Мавзолей, Ёжик громко спросил, почему «ЛЕНИН» пишется с малой буквы? Все на него зашикали, а мама вынуждена была Ёжика увести, так и не показав «святыню».
Дед, услышав эту историю, долго смеялся, никому ничего не объясняя.
Так в 1976-м, в марте, Ёжик уехал с матерью в Мурманск и с 1 сентября пошёл во второй класс школы номер 28 «Больничного городка». Поселились они у родни, мама стала у них домработницей.
Жили они там недолго, Ёжик вдруг разбил аквариум с чрезвычайно ценными рыбками. У них по стенам рядами друг над другом стояли эти аквариумы.
А случилось это так. Ёжик учился подкидывать железный рубль с ногтя и хватать его на лету… Вот этот рубль, кстати, с «Ильичом», случайно не подхваченный, а сбитый, — угодил в стекло аквариума, которое неожиданно всё растрескалось и обрушилось вместе со всем содержимым.
Рыбки были собраны в банку, а Ёжик с матерью изгнаны из дома.
Но мама Ёжика вскоре сошлась с ветераном войны, который жил, занимая комнату в двухкомнатной квартире в этом же «Больничном городке», а из окна второго этажа просматривалась «зона». Дом-то и был двухэтажный. И местные пацаны «кормились» тем, что перебрасывали через забор чай, а обратно летели деньги. Всё дело было в пацанском возрасте «кидалы», в него же со «скворешни»-вышки часовые из автомата не будут пулять, да если и задержат, то тут же и выпустят.
Пачка чая стоила 70–80 копеек, а цена её на зоне — трояк, навар делился… Токо Ёжик натренировался на озере Окунёвом перекидывать камень, обвязанный бечевой, на которой был мешочек с пачками чая (о, это наука, технику до сих пор Ёжик помнит: камень раскручиваешь на бечеве правой рукой, а в левой держишь привязанный мешок. Раскрутив, бросаешь, стараясь перекинуть через препятствие и плавно угодить в намеченный участок).
Токо перекинул первый «брос» и получил свой «деревянный», как старших ребят забрали в армию. И пришли чужие со своими «кидалами». Всё так же смотрел Ёжик на «зону» из окна коммуналки в бинокль и досадовал на мелких чужих «кидал»: все они учились в школе № 28, куда Ёжик 1 сентября — в среду — только пойдёт учиться во второй класс.
Да, «хорошая слава лежит, а худая бежмя бежит». Сентябрь и октябрь Ёжик спокойно занимал последние парты, но затем прислали из школы
№ 1 села Дзержинское Красноярья на Ёжика документы, и учительница буквально взъелась.
Зимой мама Ёжика случайно столкнулась в автобусе четвёртого маршрута со своей должницей. Та, учась в Красноярском железнодорожном техникуме (кажется, там же учился в 1941-м перед отправкой на фронт Виктор Петрович Астафьев), забеременела, сама не зная от кого: чего-то отмечали и перепились, а утром мамина подруга поняла, что уж не девственница.
Через годы, по чертам лица своей дочери, мамина подруга «вызнала» отца. А тогда подруга заняла у мамы Ёжика денег — 100 рублей (скорее всего, новыми, уже после реформы начала 60-х годов), этих денег хватило ей доехать до родителей. Конечно, клятвенно мамина подруга пообещала, мол, как только приедет к себе домой, так сразу же и вышлет обратно должное, но… Чего-то там не сложилось, должное было не выслано.
Но в общаге девчонки мечтали о городах, где бы они хотели жить. Стоял там в перечне и город Мурманск среди других городов. И вот в нём-то они и встретились…
Оказалось, что двухкомнатная квартира маминой подруги и комната ветерана войны, у которого они жили, находились рядом, по соседству, в том же «Больничном городке». Подруга вышла замуж и родила ещё двоих парней, средний — младше Ёжика на год, младший же её сын — ещё годовалый.
Поговорив с подругой, мама покинула запойного ветерана, который спьяну выгонял их, протрезвев — звал обратно, и так каждый день (полярный), но наступила полярная ночь — первая для Ёжика и третья для мамы…
Помнится вечер «отцов и детей», когда черты лица старшей дочери маминой подруги они вдвоём «сличали». Так же и Ёжика «сличили» — мол, «вылитый отец». Ёжик не знал ощущения скверней. Ведь это для мамы отец Ёжика — чужой, а для Ёжика-то они родные, она и он, но сказать это Ёж не решался — мамы были уверены в своей правоте, что это их лишь дети, а не общие с отцами. Надо сказать, что мама Ёжика была с 1938-го года рождения, а Ёжика родила в 1968-м, причём она в своём девичестве переболела брюшным тифом, и врачи ей говорили, что детей у неё не будет. И в самом деле, рождался до Ёжика братик, — где его могилка, Ёжик не знает, мама молчала об этом. А вот Ёжик родился и выжил, против всех многочисленных пророчеств, мол, долго не протянет. Протянул до девяти лет и ещё тянет…
Так вот, тогда, весной, маме удалось устроиться дворничихой в центре города на улице кэпа (капитана) Буркова. И в третий класс Ёжика перевели только «в связи с переходом» в другую школу. Учительши меж собой, но при Ёжике же, смеялись, что из школы № 28 они шлют «подарок» школе № 2, элитней которой в Мурманске была лишь школа № 1.
Двор дома по улице кэпа Буркова был с горкой, приспособленной под гараж, где хранились велики, мотики, — всё это переходило по наследству от старших к младшим. За лето Ёжик, девятилетний, научился, не глядя, разбирать и собирать велик, но неминуемо приближался четверг первого сентября 1977-го… и приблизился-таки.
А первого сентября Ёжик по привычке трёх предыдущих школ забился на последнюю парту, но учительница, она же классная руководительница, окликнула Ёжика, затем подошла к нему, помогла собрать (с неохотой им собираемые) ученические принадлежности, взяла Ёжика за руку и повела за первую парту — «по причине его плохого зрения», а там…
…Там сидела девочка в каком-то кружевном фартуке с двумя огромными бантами и расходящимися из бантов длинными волосами, но сплетёнными в косы, которые замысловато были уложены на её голове. Глаз её Ёжик не видел, хотя и стоял за четыре шага от неё.
Ну да, Ёжик ведь не глядя мог разобрать велик… Взамен слепоте развивается внутреннее зрение. Ёж не знал, как сие объяснить, но слепым он себя не считал и очки не признавал: «У кого четыре глаза, тот похож на водолаза». Ёжик не понимает до сих пор, чего он тогда так боялся этой дразнилки? Ведь хуже же не видеть, а очки помогают и выручают. Но и это тоже от деда пошло, который почему-то всех очкастых хаял.
Его внук с детства увлёкся лепкой из пластилина, у него были на фанерках две крепости с войсками и войнами между ними — это аукнулось близорукостью, заиканием, неразвитой речью, — Ёжик не выговаривал много букв.
Так вот, остановившись за четыре шага от чудесницы в кружевном белом фартуке и двумя бантами, Ёж кивнул ей, молча спрашивая разрешения присесть, мол, я не сам же… Чудесница кивнула в ответ и показала правой рукой на место рядом с собой. Ёж скромно примостился с краю.
Эта девочка приняла Ёжика себе словно крестом на шею, — на испытание. На листике она спросила его имя и попросила поведать о себе.
Ёжик — это был третий класс, Ёжику — девять, он самостоятельно обучился читать и писать с единственным правилом: «ак слышишь — так и пишешь», ответил, что мама зовет его ПавлъЁжик, и он круглый «единичник», к доске его не вызывают — заикастый, отвечает лишь письменно.
А затем после уроков каждая училка заставляет его писать под диктовку: но «ак слышится, так и пишется», — заново диктует, и тогда получается слово «к-л-а-с-с»… А ведь в обычной речи просто «клас» с одной «с».
Ёжик ждал всего в ответ — ну, допустим, эта фря поднимает руку и просит её рассадить её с этим «единичником», — но ответное послание содержало предложение «обмануть всех и писать, как нужно по их устаревшим правилам». И тут Ёжик взглянул этой принцессе в глаза, уж не издевается ли она? Ему даже пришлось придвинуться поближе для разглядывания её глаз… В этот момент учительница громко сказала, обращаясь к Ёжику:
— Павел, пожалуйста, ответьте на…
Не успел Ёжик обернуться, как принцесса взметнула правую руку…
— Я хотела бы услышать Павлика, — грозно заявила училка, но соседка Ёжика смело привстала и обратилась к учительнице очень вежливо — по имени-отчеству, сказав о его, Ёжика, заикании, и что «он ответит письмен-но».
«Вот те раз», — успел подумать Ёжик, прежде чем её туфелька мягко надавила на его ботинок. И ему ничего не оставалось делать, как подтвердить:
— Д-д-да…
Естествено (или естествен-но?), Ёжик не слышал всего того, чего от него ждала в ответ училка, но соседка на листочке кратко сформулировала суть того, что Ёжик прослушал, вернее, даже не услышал, занятый соседкой, а та успела и внимательно слушать учительницу, и затем ещё ответить на его, Ёжика, взгляд…
Пришлось доставать чистую тетрадь, ведь на приготовленной им слово «класс» было написано с одной буквой, хотя сначала было напечатано с двумя. Это он, Ёжик, всегда исправлял по своим правилам. На первой странице Ёжик поставил: 1 (в скобочках: «первое») сентября 1977, четверг, урок — имя, отчество, — а фамилию преподавательницы спросил взглядом. Принцесса написала её фамилию на том же листике. Затем вывел: «испытательный вопрос», и «суть вопроса», и свой ответ, насколько он вопрос и ответ понимает, обречёно (обречённо) потянул руку (пропадать, так с музыкой).
— Справились уже? — удивленно спросила учительница.
Ёжик молча кивнул и, не дожидаясь, пока она пригласит его к доске, вышел и вручил учительнице свой «тетрадун» (ну да, ведь «тетрадь» — имя женское, а он мальчик, у него «тетрадун» — имя мужское).
— А напишите на доске словом цифру 11…
(О, с этим словом — 11 — училка из школы № 28 водила Ёжика на педсовет (но совета у него никто там не спрашивал, а лишь кричмя орали, «шо» (в их кричании — «ч-т-о») слово «один на цать», ранее, досчитав до десяти, прибавляли к десятку, тогда так называемому «цать», но «один» — в завершении с «н», поэтому так и пишется: «одиННадцать», хотя слышится «одиНадцать»)…
Тогда на том педсовете Ёжик достал свой «тетрадун», написал слово «рас-с-сориться» и спросил всех этих педагогических дам — почему с двумя, а не тремя «с», да ещё и ненужным «мягким знаком» («ерь»), ведь буква «т» звучит твёрдо? (Не подумайте, что Ёжик сам додумался до этого. В поезде, когда они с матерью ехали в марте 1976-го из КанскаЕнисейского до Москвы, в купе попутчицей оказалась учительница русского языка, которая выслушала в изложении Ёжиковой мамы, Валентины Емельяновны, спор всего класса, где учился Ёжик, по поводу правописания этого самого «класа-или-класса». Так вот, учительница и разъяснила про то слово — «рас-с-сориться», которое вводит в ступор всех: ведь где, когда и кто решил «выкинуть» третью нужную букву «с»? И у нас осталось лишь одно слово с тремя согласными рядом — СССР…).
Вспоминая, Ёжик мелом мелил на доске: «Одиннадцать, один на цать (десять), два-две на цать — двенадцать, если бы было слово «раз на цать», то звучало бы разнадцать».
И Ёжик в оглушительной тишине поставил жирную и скрипучую точку, положил мел на выступ доски и отошёл в сторону. Ёж не видел глаз учительницы, ни всего клас-са. Неожиданно учительша прочла Ёжикину «досочную» писанину вслух и «выдала себя», что она всё-таки читала документы Ёжика, присланные из старой школы:
— Павлик, а ты сделал вывод после того педсовета, — учительница назвала его на «ты», но тут же исправилась:
— Я вам ставлю пять!
О, слабовидящий возмещает много ушами. Ёжик дотянулся до тряпки, чтоб стереть, ну, не написанное, а намеленное им.
— Нет, нет, вы присядьте, а все перепишем в свои тетради…
Когда Ёжик садился на стул, учительница успела влепить красной пастой в тетрадь под его писаниной цифру «5» и в скобочках красиво — «отлично», — таких оценок он ещё не получал, уж двойки-то он знал (редкие они были у него гостьи, в основном хозяйствовал — кол).
Соседка, увидев у него в глазах дикий ужас, быстро перевернула его тетрадь. Наверное, ужас в его глазах сменился не менее прирученным недоумением, — Ёж взглянул в глаза соседки, видимо, спрашивая телепатически, мол, моя ли это оценка? Выговорить даже глазами «пятёрку» он не решался, тем более, что часто «грешил», исправляя кол на «четыре», а в скобочках добавляя — «кол-лега», — слово это в его понимании звучало оскорбительно, близко к калеке, но как будто это подпись поставившей её. Двойка исправлялась на тройку, вперёд ставилась им ещё одна тройка. Это ж сколько дневников надо в учебный год! Да ещё учительницы затевали переписку — то с дедом, то с мамой.
Повторное наступление туфельки вывело Ёжика из ступора.
— Это ты получил, — шепнула ему соседка и придвинула к нему свою тетрадь, где опять же красиво было выведено: «Одиннадцать, один на цать (десять), два-две на цать — двенадцать, если бы было слово «раз на цать», то звучало бы «разнадцать».
Ёжик пододвинул листок и «обручил» благодарно: «С помощью Вас получил…»
Дома, в их десятиквадратнометровой клетушке, в четырёхкомнатной ком-мунальной квартире на первом этаже улицы кэпа Буркова, но из окна которой был виден залив и портовые краны, тогда, в 1977-м, а в 1992-м появились-поднялись высотки в 24-е этажа, Ёжику, прохиндею из прохиндеев, мама, когда он, выёживаясь, подал ей свой «тетрадун» с оценкой, решила, что её «балбес воще обнаглел». И заявилась во второй день — 2 сентября (пятница) в школу.
А маму Ёжика учителя из 28-й школы Мурманска замучили, мол, откуда у мальца весь этот бред о русском языке?
Угу, расскажи только им мама про деда Ёжика, а значит, про своего отца! Начни мама говорить, что оставила сына и уехала в Мурманск, а дед, Емельян Ефимович, возьми да и обучи пятилетнего несмыш — стоп, почему и зачем там «мыш»? — нет — несмыСлёныша — грамоте с одним правилом: «Ак слышу — так и пишу…»!
Что уж преподавательница сказала маме Ёжика второго сентября, мама не запомнила, не поверила, лишь только тихо спросила Ёжика, мол, сам ли он?
— Это же надо: двадцать одно слово сказал сам у доски, — мама не поняла, её ли сын начертал-намелил мелом на доске. — Одиннадцать (и запятую, учительша говорит, «обозначил») — один на цать (десять), двадве на цать — двенадцать, если бы было слово «раз на цать», то звучало бы «разнадцать». Чего ж ты молчал в школе «Больгородка»?
За что они на тебя все тогда так кричали?
Мама забыла, что Ёж на том педсовете на глазах у всех учителей молча вывел слово «рас-с-сориться» в своём «тетрадуне» и задал им свой вопрос на засыпку, мол, почему выкинули из слова третью нужную «эс» и ставят ненужный «мягкий знак» («ерь») после «т» (твёрдого)? Хотя этот вопрос он присвоил всё же, — ведь это вопрошала учительница в поезде Канск-Енисейский — Москва в марте 1976-го.
А вот сокращение мамой «Больничного городка» в «Больгородок», а не в «Болгородок», чтобы мыслилось ак «болтливый», — Ёжик сразу оценил.
Всё-таки мама у него умная. Ну и он, наверно. Жаль, лишь сказать ей не может, начинает заикаться, ну так он это «наручкует» (напишет).