Глава из романа «Романи черген»:
По центральной улице ехали немецкие машины. В кузовах солдаты распевали военные песни, что называется, кто в лес, кто по дрова, но гордо оглядывая редких местных жителей, робко жмущихся к стенам домов, преимущественно, женщин да подростков.
Через какое-то время следом за машинами зашагали пехотинцы. Эти не пели, но так же, с гордостью и долей презрения бросали взгляды на встречных прохожих. На тех, кого они уже победили. На тех, в чьи дома они ворвутся, чья собственность очень быстро станет их трофеями, беззащитной добычей самых жестоких, самых беспощадных и страшных хищников.
Местные ещё жили надеждой, что их минует беда, хотя такая надежда быстро таяла: немецкая армия двигалась на восток.
Но городок продолжал жить, со страхом, с каждодневным ожиданием смертей, со слезами. И с надеждой, и с верой в то, что настанет другое время. Софья знала, что ей не уйти от войны, и что даже если фашисты кого и пощадят, то не её.
Она продолжала ночевать в своей будке на ворохе соломы. Мыться ходила на пруд, или умывалась под тоненькой струйкой из неисправного водопровода у запущенного и разорённого розария.
Ей приходилось быть осторожной.
С тех пор, как городок оказался под властью оккупантов, почти никто не посещал парк, и она отсиживалась там. Кусты и деревья росли так густо, что если бы кто-то прошёл от её будки в двух шагах, не увидел бы её. Узенькая тропка, ведущая к ветхому убежищу, почти заросла, ведь никто, кроме неё, по ней не ходил.
Она хотела бы уйти в своё село Славинское-Святское, где стоял дом Гавриила и Соломонии, веря, что, вернувшись с войны, сыновья станут искать её там. Успела бы за несколько дней. Но по дорогам шли немцы…
Кроме старых цыганских юбок, кофты с оборчатыми рукавами, пары платков, серёжек да звонких монист, у неё ничего не было.
Она выходила в город только чтобы найти для себя пищу, при этом знала, что рискует. Но деваться было некуда. Жизнь её была беспросветна, душа почти умерла, но уморить себя голодом она не смела.
На рынке за гадание ей давали какую-то еду, и она брала ровно столько, сколько позволяло немного насытиться. Если бы она могла петь, как раньше, вокруг собралась бы толпа, денежки зазвенели бы в карманах, и она могла бы купить что-то из одежды. Но она старалась быть незаметной.
Торговки, бывало, прятали её под прилавок, когда на базаре появлялись немцы. В этот момент многие старались скорее исчезнуть, убежать, прихватив свои мешки или корзины. Это могло получиться у тех, кто торговал у выхода и чей скарб был невелик. А основательные торговцы, привозившие добро на тележках, оставались.
Немцы громко разговаривали между собой, громко смеялись, вели себя как хозяева. Некоторые отбирали любой приглянувшийся товар, угрожая оружием, но кто-то мог оставить за него марки или рубли.
Софья не ожидала, что будет застигнута врасплох, что посреди пути столкнётся со строем завоевателей. Оглянулась вокруг. Ни подворотни, ни открытой двери, ни кустов, где можно было бы укрыться. Встала за толстый ствол старого дерева, стремясь слиться с его чёрной корой. Если в неё выстрелят, это напугает любопытных мальчишек, сидящих на бордюре и живо обсуждающих оружие и обмундирование немцев.
Одна машина остановилась позади неё у водяной колонки, немцы, галдя, высыпали из кузова.
Софье совсем некуда было деться. Но вдруг она услышала за спиной молодой голос:
– Вон в том доме подвал есть. Только через двор перебежать. Стой, тётка, стой, не шевелись. Я скажу, когда можно.
Совсем молоденький парнишка, небольшого росточка, в вельветовой коричневой курточке, со светлым чубом, с задорными глазами в пушистых ресницах, встал перед ней, загородив её собой. Он будто бы не боялся.
«Не знает, не понимает, как они страшны», – подумала Софья.
Один марш солдат прошёл мимо, а за ними в конце улицы уже виделась другая когорта. Сколько же их! Солдаты шли уже не строем – вразброд. Стоял гогот – они радовались своей работе: работе убийц. Они радовались добыче: некоторые несли на плечах какой-то скарб, явно не военного предназначения.
– Скорее, скорее! – парень дернул её за рукав.
Она бросилась вслед за ним через дорогу, через двор, заросший кустами сирени, завешанный сушившимся бельём, в обшарпанную парадную двухэтажного дома, вниз по грязной лестнице в подвал, дышащий смрадом кошачьих испражнений и застоявшейся болотной лужи на черном полу.
По стенам – отпотевшие трубы.
Из одной со стуком капала в железную банку вода.
– Слухай меня, мать! – остановившись, сказал парнишка. – Ты знаешь, что они цыган и жидов первыми убивают?
Софья кивнула.
– Ну вот, слухай! Там, в конце подвала, другой выход есть! Его никто не знает, мы только с хлопцами. Комнатка есть, где раньше слесаря инструмент держали. Я там двух жидков прячу, деда с внуком. И ты там схоронись пока! Скоро наши придут, красные! Они тебя не обидят! И жидков моих не тронут! А пока смотри, прятайся! Тебя же по глазам видать! Вот и их видать сразу, что явреи! – он так и произнёс: «явреи».
Софья прошла вслед за мальчишкой по тёмному подвалу. Он шёл уверенно, рассказывая:
– Вовкой меня зовут. Малой был, в казаки-разбойники здесь игрался. Знаешь игру такую? Хорошая игра! Дружки мои, разбойники, все в армию, на фронт… А меня не взяли по годам. Вот я здесь назло гитлерам. Вредю им.
Софья невольно сделала движение рукой, как бы пытаясь прикрыть рот парню.
– Ты зачем это говоришь! Ты откуда знаешь, что я тебя не выдам?
– Не, ты не выдашь! – уверенно сказал он, – ты цыганка, тебе зачем меня выдать? Ты им хоть что скажи, хоть кого выдай, всё равно тебя убьют, если попадёшься. А ты не попадайся!
Под ногами Софья почувствовала что-то мягкое – то ли тряпка, то ли шкура. И тут же больно наткнулась лодыжкой на какую-то железяку. Вовка, наклонившись, сказал:
– Ну-ка, отшагни-ка!
И когда Софья отступила, отодвинул ржавую велосипедную раму, откинул тряпку, оказавшуюся драной замазученной телогрейкой. Под ней была железная крышка люка. Удобной ручки на ней не было, но парень четырежды звонко стукнул по ней костяшками пальцев, подсунул ладонь, поднял, стараясь не греметь, и, скомандовал:
– Давай за мной!
Они спустились вниз по лесенке – довольно узкой доске с набитыми поперёк плашками. Внизу была квадратная комната, освещаемая тусклым светом маленькой электрической лампочки. Стены крашены зелёной заборной краской. На низеньком столике – скрипка в открытом футляре, железный чайник и кружка с остатками воды. У стола пара чурбачков, заменяющих стулья. По другую сторону, у стены, большая бутыль, четверть, в каких селянки продавали самогон. Под лесенкой – несколько лопат, ломов и ящик с торчащими из него гаечными ключами.
На топчане у стены сидели двое: старик с длинными седыми волосами и большеглазый испуганный мальчик лет восьми.
Он вскочил и бросился к Вовке, обнял его, прижался лицом к его груди. Вовка взъерошил ему чёрные кудрявые волосы на затылке и сказал с улыбкой:
– Ничего, Сёма! Держись! Ждать надо – наши придут! – оглянулся на Софью:
– Вот, тётку цыганскую привёл вам. Веселее будет. А может, ещё девчоночку приведу из ваших, из явреев. Мамку у неё убили, она где-то сховалася. Искал её вчера, не нашёл.
Он достал из-за пазухи ломоть хлеба и луковку, выгреб из карманов на стол с десяток каштанов. Дед сказал дрожащим голосом:
– Как же ты кормить нас всех будешь, благодетель?
– Ничего, – ответил Вовка,– придумаем. Я тут овса на конюшне нашёл полмешка почти. Завтра принесу. Вон у цыганки кукуруза есть, поделитесь.
Софья вынула варёный початок, а следом выложила на стол горсть колотых кусочков сахара.
– О, сахарок! – воскликнул Вовка, – бери-ка, Сёма! И мне кусочек! Я сахара давно не ел!
Мальчик осторожно взял самый маленький кусочек и поднёс ко рту, но, будто спохватившись, протянул деду.
– Что ты! – сказал тот, – какой мне сахар! И так зубы болят! Кушай, Сёма! Скажи спасибо тёте!
Сёма церемонно поклонился и тоненько чирикнул:
– Спасибо, тётя!
Софья не удержалась, обняла его и поцеловала в курчавую макушку. Она не ожидала, что ребёнок заплачет.
– По маме горюет… – вздохнул дед и провёл ладонью по глазам.
Посидев немного на топчане, рассказав последние новости и объяснив Софье, как из подвала можно попасть в проход, ведущий в кочегарку, расположенную во дворе, Вовка по-обезьяньи вскарабкался по доске, и, пообещав заглянуть завтра, убежал искать «девчоночку из явреев». А Софья улеглась на соломенную подстилку и заснула.
Проснувшись в полной темноте, долго слушала сказку дедушки о том, как на прекрасную страну, где живут добрые волшебники и сказочные звери, напали злые чудовища, как победил их герой-великан на великанском коне, как вернулись на землю все, кого чудовища забрали в своё чёрное царство…
По утрам Софья через кочегарку выбиралась из подвала в обносках Вовкиной матери и шла на базар. Теперь она была одета в лёгкую ситцевую кофточку и поношенную шерстяную юбку, которая была непривычной, казалась ей коротка и узка.
Старик Лев Аронович восхищенно цокал языком:
– Вы простите, Софочка, но какие у вас ножки! Такие ножки прятать под длинными юбками преступление!
Растоптанные туфли были велики, и Софья набила их носки сеном, а обуваясь, вспоминала, как тяжело давалась ей эта, казавшаяся никчемной, обуза в первый год жизни в княжеском доме.
Сапоги, принесённые торговками за гадание, она отдала дедушке, они пришлись ему впору.
Примерив, потопав каблуками, он снял и поставил их у стены, сообщив, что когда закончится война, сразу возьмёт в долг у сапожника Мойши ваксы и начистит их так, что все будут интересоваться, откуда у музыканта Лёвы Гольдштейна новые сапоги. И ещё он попросит Мойшу набить железные подковки. Тоже в долг.
Знакомые торговки одобряли смену наряда Софьи:
– Разве можно им казать, кто ты есть! Ну, чернявая и чернявая, а може ты така уродилася! – говорила одна.
Вторая согласно подхватывала:
– А може! Чого?
Третья качала головой и откровенно просила:
– Погадай на прощанье, Софья! Ну как убьют тебя не сегодня-завтра! А мне про мужика знать надо! Чего он там, с врачихой какой не спутался? Там врачихи-то все бабы!
– Чего ты несёшь, Фроська! – ругалась товарка, – ты бы спросила, жив, не ранен? Война всё же!
– Вот я и говорю: не ранен? А то там, в лазаретах-то, бабы врачихи! А мой видный!
– Тю-у! – тянула первая, – Твой видный? Сморчок еле видный!
Фроська, готовая кинуться, чтобы выцарапать глаза товарке за своего мужика, задохнулась от ярости и сделала движение ей навстречу, но Софья взяла её за руку:
– Пойдём, погадаю.
Они уединились под навесом для лошадей.
– Жив твой Иван. Иваном же зовут? Воюет. Ни на одну врачиху не глянул ни разу. Скоро весточку получишь.
– Так почту закрыли! Там теперь ихи солдаты, у почте-то!
– Сказала, получишь, значит, получишь!
– Долго ждать?
– Наберись терпения! Он тебе уже хорошие слова написал, только дождаться надо.
– Душенька! А с войны живой придёт?
– Живой, гостинцев привезёт! Я уж говорила, не помнишь, что ли?
– А ты ишо скажи! Тебе жалко лишний раз сказать?
– Придёт, обязательно придёт!
– Чего привезёт? Каки гостинцы? Отрез может? Платок? Или конфет?
– Не знаю, полон мешок там, не разберу.
– Душенька! Душенька! Что тебе дать? Хочешь яичко?
И вдруг сменилась с лица:
– Идут! Вон, пылят сапогами! Ты платок-то понадвинь на лоб, не увидят глаза твои! Идём, стань со мною за прилавок, вроде помогаешь мне!
Софья склонилась к торговкиным кошёлкам, будто перебирая там что-то. Молодой белобрысый немец взял узелок с яйцами, протянул Фроське бумажку немецких денег. Фроська не успела спрятать – второй, плечистый, высокий, с закатанными рукавами форменной рубахи, тут же забрал бумажку и сунул обратно в руки белобрысому, жёстко отчитывая его, видимо, за излишнюю доброту и расточительность. Торговка, ласково улыбаясь немцам, кивая, ругалась в полголоса:
– Ироды… Паразиты… Басурмане проклятые…
Софья едва не расхохоталась над её ловкой простонародной артистичностью.
Вовкины евреи почти не выходили из своей слесарской комнатушки. Выспавшийся за день мальчик по ночам играл на скрипке, а дедушка его поправлял и подсказывал:
– Ре минор, Сёма! Сёма, внимательней: ре минор!
Софья слушала их с наслаждением. Музыка, пусть не всегда умелая, не всегда правильная, стала для неё отдушиной, как и для самих музыкантов. Она стала подпевать еврейским мелодиям, что вызвало их восторг. А когда мальчику было особенно грустно, когда он плакал по маме, пела ему весёлые цыганские песенки, рассказывала байки. И ребёнок начинал улыбаться.
Лев Аронович придумал другую забаву: он решил изучать цыганское наречие, а Софью учить идишу. Она с интересом повторяла незнакомые слова, и вдруг с удивлением обнаруживала, что они похожи на немецкие. А старик восторгался её способностями и старательно твердил цыганские поговорки и фразы из песен.
Однажды он сказал:
– Вот окончится война… Выйдем мы с вами, Софочка, в городской парк, поднимемся на эстраду… Вы знаете, там эстрада окружена акациями и сиренью… И когда они цветут, там стоит такой пахнет! Под такой пахнет очень хорошо поётся! Война непременно окончится, когда зацветут акации! И вот вы станете петь вместе с Сёмой, дуэтом, через одну песню: вашу «Романи черген», а потом «Хава нагила», а потом «Кумушку», и снова еврейскую песню… А я возьму на себя и аккомпанемент, и конферанс. Я знаю, как привлечь публики! Это будет очень необычно, а людям нравится необычное в искусстве: еврейский мальчик поёт цыганские песни, а красивая цыганская женщина исполняет еврейские! Вы знаете, Софочка, в нашем городе очень много евреев! Им будет приятно!
Софья видела, что старик приходит в восторг от своих мечтаний. Она слушала его с улыбкой, кивала, соглашалась. Мальчик спрашивал:
– Это не скоро ещё будет? – а дед уверенно отвечал:
– Скоро! Ты занимайся, Сёма, репетируй! Надо репетировать обязательно! Надо стараться! Ты выйдешь на эстраду, и ты не опозоришься, Сёма! Я буду гордиться тобой, мой мальчик! У тебя спросят: «Кто научил вас так играть на скрипке, Семён Гольдштейн?» И ты ответишь: «Меня научил известный музыкант, скрипач Лев Гольдштейн! Лев Гольдштейн – мой родной дедушка!»
И люди будут аплодировать!
Даже при тусклом свете было видно, как блестят глаза у старика, когда в мечтах он все возвращался и возвращался к эстраде городского сада.
– Ты разве известный музыкант, дедушка? – недоверчиво спрашивал Сёма.
– Я был очень известный, и на нашей улице, и во всем нашем околотке! Меня приглашали играть все свадьбы и похороны! – гордо отвечал дед.
– Концертные залы? – говорил он вдохновенно, – Будут! И консерватория будет! Но сначала мы должны дать концерт для людей в городском парке! Люди будут нюхать в нос аромат цветков и в уши слушать музыку! Люди будут отдохнуть от всего, что пришлось иметь в войну!
Он привлекал к себе мальчонку и говорил, глядя ему в глаза:
– Ты должен понимать, Сёма! Вот мы с тобой здесь, в этой тайной комнате, в безопасности! Да, Сёма, мы в безопасности! – тон его был утвердительно-жестким.
Он очень хотел внушить внуку, что им ничего не грозит:
– Нам помогают, мы имеем хлеб, и даже сахар! Мы имеем больше, мы имеем не бояться! А там, – он показывал пальцем в верхний угол комнаты, – там люди имеют страшно и больно! Им страшно ходить по той земле, где рядом едут танки! И вот для них, для этих людей, когда зацветут акации и окончится война, ты будешь играть и петь, Сёма! Нужно дать им радость, мой дорогой мальчик! Ты будешь играть очень хорошо, потому, что сейчас у нас есть время делать репетиции.
И Сёма брал в руки скрипку и играл, послушно исправляя ошибки в ответ на замечания дедушки.
Раздавался четырехкратный стук в крышку люка.
Являлся Вовка, приносил кусок хлеба в кармане, горсть пшена в миске, овёс, из которого на спиртовке в ковшике варили кисель, благо огромная бутыль с самогоном, доставленная Вовкой невесть откуда, стояла в уголке, дожидаясь своего часа.
А Софье, бывало, удавалось раздобыть немного молока для Сёмы, муки, из которой варили болтушку на кипятке с травами и солью. Случались и бураки, и картошка, и вареная кукуруза, и кусочки сахара, каштаны, орехи, а то и пирожок.
В самом заброшенном уголке городского сада, недалеко от своей будки, она наткнулась на заросли неухоженной виноградной лозы, на которой было немного недозревших ягод.
А вдоль дорожки росла огнецветка, сладкие корешки которой, так любимые Софьей в далеком детстве, очень пришлись по вкусу маленькому скрипачу.
За несколько дней она, казалось, привыкла к принесенной Вовкой мамкиной юбке и туфлям, но скоро поняла, что в этой одежде не имеет возможности заработать гаданием даже тех крох, которые она обычно имела в цыганском наряде.
Финал романа
Суббота, конец рабочего дня. Люди пришли послушать музыку, потанцевать, повеселиться. Девушки в крепдешиновых платьях, в туфельках на каблучках, с тщательно уложенными волосами. Фронтовики с наградами на кителях. Другие в гражданском, но тоже с медалями или орденскими планками. Они занимали места на скамейках у сцены, поближе к танцплощадке. Молодые глаза светились, щёки розовели…
Эстрада пока пустовала. Зрители переговаривались, смеялись, кто-то заводил знакомства, кто-то встречал друзей. Музыканты рассаживались на стульях, пробовали звучание инструментов. Блеснули золотом трубы, раздался звонкий удар барабанной палочки.
Софья присела в последнем ряду.
На сцену вышел молодой музыкант. Большие чёрные глаза из-под шапки пышных кудрей смотрели с лёгкой грустью. Подождал, пока собравшиеся стихнут. Поприветствовал зрителей, поднял к щеке скрипку, и сказал:
– Я хочу исполнить для вас попурри. Несколько простых народных мелодий. Наверное, многим из вас они знакомы. Не удивляйтесь: здесь и русская, и еврейская, и цыганская музыка. Я соединил их в один номер в память о моей любимой учительнице русского языка Анне Васильевне Скворцовой, о моём дедушке, известном музыканте Льве Гольдштейне, и о моей маме, цыганской исполнительнице Софье Славинской…
Я судьбу тебе доверял взамен
Романи черген, романи черген…
Опубликовано в Литературный Иерусалим №37
