Олег Сешко. ЗА ГОРСТЬЮ ГОРСТЬ

1
Чёрные птицы бродят по звёздным швам,
ищут остатки всеми забытых свастик.
Ты прилетела. Здравствуй, мой милый вамп.
В небе полно любви, не хватает страсти.
Молча снимаешь крылья в который раз,
пахнешь солёной степью, полынным соком.
Что же ты в эту небыль-то забралась?
Бог, он какой? Обычный. Да Бог с ним, с Богом.
Я отошёл от прошлой своей войны,
ты прилетаешь реже ко мне и реже,
мы, говоришь, любить с тобой не вольны,
плачешь, как будто бритвой по сердцу режешь.
Мне надоела злая твоя родня,
я возродился, снова – большой и сильный.
Утро уносит прочь тебя от меня,
может, и мне такие же сделать крылья?
Толку томиться в комнате у окна,
каждый безумный день заполняя ветром.
Там, за холмом, другая моя война
крылья за просто так предлагает смертным.

2
Эта судьба за красной твоей чертой.
Значит, за Родину всё-таки стоит
драться?
Жизнь может быть убойной
и холостой,
всякую примем запросто без
квитанций.
Брось на весы, шагай к своему врагу.
Пуля, осколок? Штык по душе?
Граната?
Крылья примерить хочешь –
я помогу,
если по силам быть
на земле крылатым.
Если способен выпить чужую боль,
вывернуть душу,
стать навсегда забытым.
Видишь, колючий сумрак
оплёл забор,
сыплется в землю горе
назло молитвам.
Там, за колючкой, каждый
уже крылат,
их я среди живых и не числю вовсе.
Страшно тебе? Иди и умри, солдат.
Бойся отсрочить смерть, умереть
не бойся.
Бойся бесовской шубы с её плеча.
Стоит примерить – поздно трубить
тревогу.
Впрочем, лояльность к жертвам
и палачам –
то, что обычно люди прощают Богу.

3
Ночь торговала жизнями на развес,
брать не хотели: что в них –
сплошные беды.
Вышел из тьмы на площадь
голодный бес
в старых, как наша память,
дырявых кедах.
– Ух ты! Какие запахи – боль и страх!
Эти приправы к жизням
полезней прочих!
Лузгались, будто семечки на зубах,
тысячи неприкаянных одиночеств.
После, наевшись досыта, до икот,
пил с лопуха росу, смаковал по капле.
Вдруг неземной печалью свело живот,
петь потянуло, выть и реветь по-бабьи.
Стыли дождинки в мареве ледяном,
где-то внутри пылала чужая благость.
Он бы назвал всё это кошмарным сном,
если бы, чёрт возьми,
не сумел заплакать.

КОГДА ИНАЧЕ

В наших широтах солнце –
нечастый гость,
счастье поэтому в сердце хранится
дольше.
Утро снимает звёзды за горстью горсть.
Ночь убывает поездом Витебск – Орша.

Низко над речкой стелется стук колёс,
устье проехали – лето впадает в осень.
В комнате фикус новым листом прирос,
скалит клыки столетник, колюч
и грозен.

Спят в переплётах книги, закрыв глаза.
Спят на страницах книжных
в обнимку буквы.
Из-под кровати – сонная морда пса,
всем не довольна, будто объелась
клюквы:

– Снова, хозяин, что ли, пора вставать?
Старый, сквалыга, сна ему вечно мало.
Сяду к любимой рядышком на кровать,
чтобы поправить зыбкое одеяло.

Жить начиная, в детской заплачет сын,
нет ничего чудесней такого плача.
В наших широтах плохо, когда один,
мне, безусловно, лучше, когда иначе.

О СВАРЩИКЕ СОЛОУХОВЕ

О сварщике Солоухове писали в газетах города,
что он для рабочей братии – едва ли не полубог.
Якшается, знамо, с духами, вплетает им искры в бороды
за некие там симпатии породистых недотрог.

И, веришь, любили-холили его, постоянно пьяного,
возились с ним, будто с маленьким, стелили ему постель.
Гармонь раздирал до крови он, а после почти что планово
чинил утюги, и чайники, и горы дверных петель.

Гудело депо трамвайное, когда Леонид Кириллович,
ручной управляя молнией, в металл пеленал огонь.
Вагоны делились тайнами, друзья собирались с силами,
и, видя стаканы полные, дрожала в углу гармонь.

Гулял молодой да утренний, в куртяшке отцовской кожаной,
с красивыми недотрогами сжигал себя до зари.
А спать не хотелось – муторно, врывалась война непрошено,
делила его на органы, крошила на сухари.

Он снова сидел в смородине, а там, на дороге, в матушку
с братами и шустрой Тонькою стрелял полицай в упор.
Батяня был занят Родиной, а Тонька хотела платьишко –
смешная такая, звонкая… Уснёшь – и звенит с тех пор.

О сварщике Солоухове шептались не больно весело.
А кто его видел спящего? Недаром же – полубог.
До хрипа он спорил с духами, до боли любил профессию
и, знаешь, всю жизнь выращивал смородину вдоль дорог.

МИШКА

Есть в плацкарте своя погода,
климат свой и свои герои.
Мишке три с половиной года:
«Мама Тоня, мы едем к морю?»

Мама Тоня вздыхает звонко:
«Нету с ним никакого сладу».
Мишка катит по краю полки
свежекупленный экскаватор.

Катит мимо забитой хаты
прямо к лесу – на край подушки.
Дядька сверху ворчит усато:
«Чую, с этим не будет скушно».

И, с ножа доедая сало,
шепчет громко одна из женщин:
«Ты во сколько его рожала?
Ведь тебе шестьдесят, не меньше.

Экстремальные нынче семьи».
Мишка едет вперёд упрямо:
«Экскаватор копает землю –
там же прячутся папа с мамой.

Правда, бабушка… мама Тоня?»
Дядька, с полки слезая, каркнул.
Есть в плацкарте свои вороны,
есть свой маленький добрый ангел.