Люди всегда были падки до хлеба и зрелищ. Эта истина стара как водопровод, сработанный волонтёрами Древнего Рима. В те времена, о которых пойдёт речь, пакт Молотова – Риббентропа не был ещё обнародован, и из развлечений советскому человеку предстояла только летняя Олимпиада в Сеуле.
Что говорить о нас, десятилетних пацанах, всё лето жарившихся в солнцепёк на пляже Северского Донца, а вечерами гонявших в футбол на институтской спортплощадке? К концу каникул мы изнывали от скуки и хотелось чего – нибудь необычного. Во всяком случае мне, начитавшемуся приключений Тома Сойера и Гека Финна.
Однажды вечером, гуляя по институтскому городку, я обратил внимание, что на втором этаже кулинарии, где готовилась пища, оставляют приоткрытым окно на ночь. К этому окну можно было подобраться по деревянным ящикам, в которых в кулинарию привозили продукты. Ящики, наваленные до второго этажа, находились на участке, огороженном металлической сеткой.
В военных фильмах я видел как наши разведчики перерезали ножницами по металлу колючую проволоку у немцев. «Деды воевали, а мы чем хуже?» – думал я, представляя как перегрызаю кусачками дяди Саши кольца сетки, соединяющие её с металлическим каркасом. Потом мы с пацанами проникаем за ограждение, забираемся по ящикам наверх, а там… Но сначала предстояло обдумать, кого взять с собой на это дело. Я решил, что лучше – самых голодных. Вскоре у меня появились три кандидатуры – Тридцатик, Юшман и Ментусечка.
Серёжу Доронина, худого и белобрысого мальчика, во дворе дразнили «Тридцатиком». В нашем доме жили сразу три воспитанника тридцатой школы. Если в других дворах дети обзывали друг друга дураками, то у нас – тридцатиками. Мать Серёжи работала уборщицей, а об отце история умалчивала. Летом он как кроманьонец бродил по двору с осколком кирпича в руке, наклонив голову вниз.
Серёжа был безобиден, а кирпич ему нужен был, чтобы разбивать абрикосовые косточки, в которых находились ядрышки похожие по вкусу на фундук. У Тридцатика были крупные, белые зубы, вот только чаще ему приходилось ими клацать, а не жевать. Однажды я подарил ему полный кулёк ирисок и Серёжа отблагодарил меня такой ослепительной улыбкой, что до сих пор голливудские улыбки кажутся мне тусклыми и жалкими. Чтобы достичь такого совершенства, американским актёрам прежде следовало бы разбить кирпичом не одну тысячу абрикосовых косточек.
Юшман, костлявый, смуглый и черноволосый, должен был стать вторым моим соучастником в новом проекте. Андрей Евтухов получил своё прозвище из-за рассказа Александра Куприна «Ю-ю», который все изучали в средних классах. Мать Юшмана тоже работала уборщицей, а отец сидел в тюрьме за убийство. В самые трудные периоды своей жизни Андрей крутился возле голубятни в нашем дворе. Он подбирал в траве оброненные голубчиками перья, поджигал их и съедал оплавившиеся обугленные комочки. Хозяин голубятни косо поглядывал на Юшмана, но молчал.
Мажор нашего двора и сын директора ближайшей школы Димон Войтенко, зная о том, какую нужду терпел Юшман, предложил ему и его сестре Наташке кулёк карамельных конфет. Взамен он потребовал от них раздеться донага и изображать сексуальные сцены, как это принято между мужчиной и женщиной. Юшман с сестрой так и сделали в яру возле военкомата на глазах у всего двора.
Третьим я решил взять в долю Сергея Александровича Бережного. Он везде и всегда позиционировал себя как – Сергей Александрович, что для мальчугана его лет выглядело несуразно. Мать этого коренастого шатена работала в библиотеке, а отец был милицейским капитаном. С чьей-то лёгкой руки Серёгу окрестили Ментусечкой. Хотя он жил в благополучной семье, но родители не потворствовали волчьему аппетиту сына. Я часто видел Ментусечку, ворующим у старух порезанные дольками яблоки и груши, которые у них сушились под августовским солнцем во дворе на расстеленных клеёнках.
Старухи гоняли Бережного хворостинами, как назойливую муху, но сильно не хлестали, зная кто его отец. Я целиком и полностью одобрял такие набеги Ментусечки, потому что эти старухи были очень злы, ненавидели детей и приторговывали самогоном. «Было бы здорово, – мечтал я, – если бы родители совсем перестали кормить Бережного и он сожрал бы у старух все их сухофрукты».
Итак, с подручными я определился. Оставалось убедить и воодушевить Тридцатика, Юшмана и Ментусечку, подобно тому как великий комбинатор, в недавно показанном фильме, «зажёг» Балаганова, Паниковского и Козлевича. «Хлеба и зрелищ требовал народ», – рассказывал нам историк на уроке о нравах жителей Древнего Рима. «Если мы заберёмся в кулинарию, – рассуждал я, – то у нас появится и то, и другое».
Сидя в нашей с дядей Сашей комнате за столом, я представил как мы с пацанами, собравшись в беседке, обсуждаем детали плана. И вдруг, я почувствовал как – «пальцы просятся к перу, перо к бумаге…» К этому времени я уже выпустил несколько номеров рукописной самиздатовской дворовой газеты «Весёлые новости» совместно с Ментусечкой. Точнее, всё от и до делал я сам, а от моего «единомышленника» красовалась только подпись на последней странице – «главный редактор – Сергей Александрович Бережной». На больше он не сгодился и стал подставным редактором дворовой «колючки».
Почувствовав прилив вдохновения, я схватил первую попавшуюся толстую тетрадь, она оказалась по алгебре, открыл её с обратной стороны и на чистой странице начал писать – «Захотелось им жрать, а жрать нечего, и тогда я им сказал…» Но тут дверь открылась, и в комнату вошла бабушка, за которой тянулся шлейф аромата жареной картошки с почерёвиной.
– У ну ходим йисты! – строго сказала она, держа в руке полотенце как ремень. – Поки тебе ждати?!
«Эх, – сокрушённо вздохнул я про себя, – И как это только Пушкин умудрялся писать «Повести Белкина» с Ариной Родионовной?!»
На кухне, перед дымящейся на сковородке картошкой, уже сидел грузный дядя Саша, которого бабушка насильно оторвала от телевизора. Он провёл вилкой черту, разделив картошку на две равные порции.
– По братски! А хлеба бери сколько хошь! – подмигнул мне дядя Саша.
– Сашка! Завтра, як тильки гроши дадут, сразу до хаты! – серьёзно глядя в глаза сыну, назидательно сказала бабушка. – Почув!?
– Мам! Ну дай хоть поесть спокойно! – обиделся дядя Саша, потупив глаза.
Ему было неловко передо мной. Ведь я не пропивал получку с дружками – бетонщиками, не шлялся с ними после работы по карьерам, и не возвращался в полночь пьяный и перепачканный в мелу и глине без копейки денег в кармане.
– Йишь, да за ум берись! – миролюбиво и наставительно закончила урок бабушка.
Потом она стала убирать тряпкой невидимую пыль со столов и холодильника. Затем открыла навесной шкаф и натирала полотенцем до блеска тарелки, глядя в них как водитель в зеркало заднего вида. Чтобы убедиться, что мы с дядей Сашей здоровы и у нас отменный аппетит, бабушка проделывала все эти манипуляции с тряпкой и полотенцем, молниеносно стреляя по нам глазами через плечо, как это умеют делать только безупречные хозяйки и карточные шулеры.
Объевшись картошки с почерёвиной, я подошёл к окну отдышаться и увидел внизу Тридцатика, Юшмана и Ментусечку. Они сидели на коленях в песочнице и играли в ножички. Обрадовавшись, что они сами собрались в нужное время в нужном месте, я выскочил к ним во двор.
– У меня два льва, два тигра, два медведя. Ещё осталось добрать немного зайцев, лис и волков и у меня скоро будет мамонт! – поделился со мной своей радостью Тридцатик, широко улыбаясь.
Я сел с ними рядом. Все трое продолжали подкидывать указательным пальцем полусогнутый ножик над разрыхлённым песком и на утрамбованном ладонью песчаной полоске вычерчивать свои «иероглифы» после удачных приземлений ножа.
– Хотите бесплатно поесть в кулинарии? – не мудрствуя лукаво, начал я.
Ментусечка понимающе ухмыльнулся по – взрослому, копируя отца. Тридцатик искренне удивился и восторженным взглядом потребовал от меня дальнейших объяснений. Юшман скукожился и сгорбился, видимо уже усвоив горькую истину, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. А я принялся излагать им свой план.
– Лежа, а там трубочки с заварным кремом будут?! – воскликнул Тридцатик.
– Там и мороженое будет! Надо только найти холодильник! – ответил я.
– Вы совсем ненормальные! – сделал ужасное лицо Юшман. – У меня отец в тюрьме сидит!
– Блина-а! Пацаны, я с вами! – ликующим шёпотом закричал Бережной. – Я украду у папки милицейский фонарик!
– Чёрт с вами! – после недолгих колебаний согласился Юшман, и лицо его страдальчески сморщилось, словно от нехорошего предчувствия.
Мы договорились встретиться завтра вечером во дворе, в будний день будет меньше людей шляться после работы. А сегодня решили провести рекогносцировку и отправились через дорогу в кулинарию. На первом этаже был торговый зал. В левой холодильной витрине красовались тефтели с рисом, морковные котлеты, холодец из свиных булдыжек, селёдка под шубой, винегреты, оливье и прочие вкусности для мясоедов и вегетарианцев. А сверху на витрине стояли большие стеклянные графины с берёзовым, томатным, яблочным, абрикосовым и другими соками из плодов местного урожая.
В правой витрине приковывали взгляд заварные пирожные, трубочки с кремом, корзиночки с повидлом и сливками, «картошка» из печенья с маслом, обсыпанная ароматным какао и даже торты. А наверху на подносах свежие и подрумяненые, с пылу, с жару – лакомки с повидлом в сахарной пудре, лепешки с козьим молоком, булочки с корицей, самые дешёвые – за четыре копейки, сочники и бизе, ватрушки и пончики.
В отдельной морозильной камере хранились наши заветные лакомства – молочное, сливочное, шоколадное, щербетное, крем – брюле, пломбир.
А тридцатик разбивал абрикосовые косточки, Юшман поедал обугленные голубиные перья, Ментусечка подпитывался уворованными у старух – самогонщиц сухофруктами. «Разве это справедливо?» – думал я, подобно Робину Гуду.
Когда мы зашли в кулинарию, то увидели нашего ровесника Лёху Мишенина из восьмого подъезда. Он стоял у прилавка с весами между витринами и задорно бросал на стол одну за другой звонкие монетки, залихватским голосом отсчитывая:
– Двунчик, трюнчик, пятюнчик, десюнчик! Ой! Я кажется больше дал!
– Ничего! – ласковым голосом успокоила его продавщица. – Я сейчас посчитаю… Так! Так! Так!
Ловко, будто на счётах с костяшками, она сначала пересчитала монеты, передвигая их с левой стороны на правую, а потом указательным пальцем пододвинула к Лёхе новую сверкающую трёхкопеечную монету и улыбнулась:
– Вот тебе, деточка, сдачи трюнчик!
Лёха взял лакомку и, подойдя к нам, откусил острый краешек. Из теста тут же немного выдавилось, как из тюбика, наружу яблочное повидло, а нос у Мишенина побелел от сахарной пудры.
– Куда собрались, пацаны? – не спеша пережёвывая, спросил он.
– Лё-ёш! – сглотнув слюну, отчего у него подпрыгнул кадык, первым заговорил Тридцатик, просительно улыбаясь и растягивая слова. – Дай кусо-о-чек!
– И мне! – жалобно, будто три дня не ел, проблеял козлёнком Юшман.
– Рука в говне! – испуганно закричал Лёха, прижав лакомку к подбородку, и, не долго думая, выскочил за дверь.
Тридцатик жалко улыбнулся, глядя на витрины, потом на нас и тихо прошептал:
– Ничего! Скоро это всё будет наше!
На следующий день вечером мы собрались во дворе в беседке и стали ждать наступления темноты. И тут к нам прицепился назойливый Игорёк Кириллов из шестого подъезда, который как и я жил у бабушки без родителей. Когда во дворе узнали, что Игорёк болеет за «Спартак» и фанатеет от игры Мостового и Шалимова, его стали называть – Спартачок.
– Поца! Возьмите меня с собой! – увивался вокруг нас Кириллов, просительно заглядывая в глаза и стараясь заручиться поддержкой каждого.
Спартачок только готовился пойти в первый класс и не вписывался в наш пионерский отряд быстрого реагирования.
– Иди домой, Спартачок. Уже поздно, – сказал я.
– Ну, поца! – продолжал канючить Кириллов. – Возьмите! А я знаю секрет!
– Какой секрет! – пристально посмотрел на него поедатель голубиных перьев Юшман.
– Я знаю, как из вишнёвого компота добыть железо! – воскликнул Спартачок.
– Сам жуй, соплежуй, своё железо! – хрипло заржал Тридцатик.
Незаметно к нам подошла бабушка Спартачка, обмахиваясь ивовой веточкой от комаров. Эта крупная и властная женщина потом встретилась мне двадцать лет спустя во время протестов против «монетизации» льгот. Пенсионеры перекрыли главную дорогу в городе, а бабушка Спартачка, ничуть не изменившись за эти годы, ходила, обмахиваясь всё так же веточкой и подбадривала людей: «Стоим, стоим. Чем больше простоим, тем сильнее напугаем этих гадов».
– Пойдём спать, Игорёша! – ласково погладив внука по голове, сказала, зевнув от духоты, бабушка.
Спартачок с укором и завистью посмотрел на нас блестящими от слёз глазами и покорно поплёлся к своему шестому подъезду вместе с бабушкой, заботливо и цепко державшей его за руку.
Отделавшись от Спартачка, мы помчались, обгоняя друг друга быстрым шагом, к кулинарии, будто спешили в банкетный зал к заказанному столику, где нас уже ждали почтительные официанты.
Мы быстро пересекли дорогу в неположенном месте, словно стадо оленей трассу в лесу, и, дойдя до середины институтской вечнозелёной аллеи, свернули к кулинарии. С тыльной стороны этого здания располагался небольшой скверик, ограниченный дубовой посадкой с севера, растянувшейся на две ближайшие троллейбусные остановки, и многоэтажным общежитием с длинными лоджиями с юга.
В студенческом общежитии жили «двунадесять языков», в основном, с Кавказа, которых мы с моим футбольным другом Костиком Емельяновым окрестили «грузинами», а остальные пацаны во дворе это подхватили. Причиной «грузинизации» кавказских студентов стало удачное выступление тбилисского «Динамо», которое сначала отличилось в чемпионате СССР, а потом и в Кубке обладателей кубков.
Мы часто пересекались с «грузинами» на институтской спортплощадке, где они гоняли в футбол, кто в трико, кто в спортивных трусах, с густоволосатыми ногами, руками и грудью, точно покрытые чёрной шерстью. Пока мы сидели на скамейке и ждали своей очереди, то развлекались с Костиком тем, что показывали пальцем, то на того, то на другого игрока и говорили, смеясь, друг другу: «Это Отар Габелия! А это Рамаз Шенгелия!» А потом кто-нибудь из нас низким бархатным голосом добавлял: «И ваш комментатор Котэ Махарадзе!»
Итак, мы сели на лавочку в скверике, чтобы осмотреться. Как раз напротив нас и было то заветное приоткрытое окно. Уже стемнело и зажглись фонари, но там, где были свалены ящики за сеткой, имелась «слепая зона», до которой не доставало уличное освещение.
«Грузины» курили на лоджиях и гортанно перекрикивались друг с другом, отчего гул вокруг стоял как у нас на переменах в школе. То тут, то там вниз летели горящие окурки и закуривались новые сигареты. Мне вспомнилось, как в прошлом году мы разучивали на уроке пения «Звёзды» Высоцкого – «Вон снова упала, и я загадал – выйти живым из боя!» Я нащупал в кармане кусачки дяди Саши и до боли сжал их в руке, стиснув зубы.
– Ну что? Пора?! – обратился я к товарищам.
– Пора! – решительно кивнул Ментусечка.
– Пора, пацаны! – восторженно подтвердил Тридцатик.
– У меня живот болит! – скорчился Юшман и согнулся пополам.
– И что ты предлагаешь? – недоверчиво усмехнулся Бережной.
– Я быстро в посадку сбегаю! – и Юшмана как ветром сдуло с лавочки.
Мимо нас прошёл высокий и сутулый, сзади у него было что – то похожее на небольшой горб, русский парень. «Грузины» сразу оживились и сигаретные огоньки, как рой светляков во тьме, заплясали в их машущих руках:
– Эй, верблюд, эй!
Парень раздражённо махнул им рукой и пошёл дальше, не останавливаясь. Вскоре вернулся Юшман, но в этот раз мы решили обождать. Вдруг кто ещё пройдет. Через пятнадцать минут мы задумали повторить попытку.
– У меня опять живот! – снова страдальчески скорчился Юшман.
– Знаешь что?! Иди домой! – разозлился я.
– Я последний раз! – взмолился Юшман.
– Ну смотри! – Ментусечка назидательно поднял вверх указательный палец. – В последний раз! Семеро одного не ждут!
Мы сидели на лавочке, болтая ногами, и мне казалось, что общежитие – это какой – то термитник, населённый горластыми насекомыми с огненными оранжевыми глазками, внимательно следящими за нами.
– Мы когда с папкой в милицейской форме гуляем по городу, – осклабился Бережной, – так он подходит к разным дядькам и вежливо спрашивает: «У вас не будет сигаретки?» Они ему дают, а папка у них на глазах ломает сигарету пополам и смеётся: «А я не курю!»
– Козёл твой папка, – осуждающе фыркнул, уже вернувшийся из кустов, Юшман.
– Ты охренел, Ю – юша?! – набычился Ментусечка.
– А зачем он дядькам сигареты портит? – возмутился Юшман. – Они их на свои кровные купили!
– Курить вредно! – грозно упёрся рогом Бережной.
– Всё! Хватит! – оборвал я их спор. – Уже часов одиннадцать! Нам пора!
Я встал и быстро пошёл в «слепую зону», не оглядываясь, потому что был уверен, что все последуют моему примеру. Под окном кулинарии в тёмном углу, стыкующим стену с забором, мы решили немного отдышаться. Сердца у всех бешено колотились, а Юшмана ещё и трясло как последнее трусло.
Мне вспомнился кадр из фильма про Сталинград, в котором бои шли за каждый дом – вдоль стены крались четыре солдата, один из них размахнулся, чтобы бросить гранату в дверной проём, а за ним тесно жались друг к другу ещё три автоматчика, готовые к штурму, и сердца у них колотились, наверное, не меньше нашего.
Я достал кусачки и стал перерезать одно за другим кольца сетки ограждения. Ментусечка мне светил фонариком, а Юшман и Тридцатик прикрывали нас своими спинами, глядя в разные стороны, как царский двуглавый орёл.
– Блина-а! – забеспокоился Метусечка, – Лежа-а! Надо быстрее!
Но быстрее оказалось не так-то просто. Очень скоро я набил на обеих руках болезненные мозоли.
– Никого там нет? – спросил я.
– Никого, – деревянным голосом ответил Юшман.
– А «грузины»? – снова спросил я, чтобы потянуть время и не посеять панику.
– Курят, – отозвался Тридцатик.
– «Грузины» молодцы! – подтвердил Ментусечка.
Наконец, я закончил свою работу и, оттянув сетку, мы забрались за ограждение, где присели на дорожку передохнуть на ящиках.
– Пацаны, интересно, что там? – мечтательно улыбнулся Тридцатик, запрокинув голову вверх.
– Да повара всё съели, наверное, – плаксиво предположил Юшман.
– Нытик! – презрительно процедил Ментусечка.
Собравшись с духом, я полез наверх, прокладывая на ходу из беспорядочно разбросанных ящиков тропу к заветному окну второго этажа. Забираясь всё выше и выше, я думал о своём прадеде, на похороны которого бабушка с дедом ездили недавно в Калининград.
Дядя Саша рассказывал, что дед Тимоха был из терских казаков – пластунов, служил в военной разведке и имел настоящие ордена за взятие «языков». Ловко оперируя в полутьме попадающими под руки и под ноги ящиками, я гордился своим прадедом, дошедшим до Берлина, и удивлялся тому, как у меня получается бесшумно передвигаться и незаметно просачиваться, подобно пластунам – следопытам, в таком нагромождении и хаосе, где сам чёрт ногу сломит.
Добравшись до проёма окна, в котором, как в «Квадрате» Малевича, сквозь мрак виднелись неясные очертания каких – то предметов, я оглянулся назад, и сердце упало. Трое моих товарищей стояли внизу и походили на желторотых птенцов, не умеющих летать.
– Вы почему не лезете?! – возмутился громким шёпотом я.
– А как?! – в тон мне ответил Ментусечка, картинно развёл руки в стороны и слегка присел.
Пришлось мне спускаться вниз и заново проводить мастер – класс. Только теперь первым лез Ментусечка, вторым Тридцатик, за ним Юшман, а я зымыкающим группу.
– Блина-а! – выругался Ментусечка, после того как ящик выскользнул из – под его руки и полетел вниз.
– Возьми вон тот сбоку! – подсказал я.
Бережной первым добрался до окна и, став на подоконник, победоносно оглянулся:
– Ну всё, пацаны, я полез!
Следом за ним, как эхо повторил Тридцатик:
– Пацаны, я полез!
Когда очередь дошла до Юшмана, то он, как слепой шаря и барабаня трясущимися пальцами по подоконнику, оглянулся и посмотрел на меня такими глазами, словно я хотел столкнуть его в пропасть.
– Опять живот? – сочувственно спросил я.
– Да! – мученически скривился Юшман, сел на ящик и, обхватив голову руками, уткнулся ею в колени.
Вдруг, за окном в помещении раздался дребезжащий грохот. То ли кастрюльная крышка, то ли здоровенный черпак, но что-то металлическое звонко упало на кафельный пол.
– Блина-а! – зашипел Ментусечка. – Серега-а! Ты ебенторий!
Юшман вскинул голову, будто его кто-то схватил и рванул за волосы вверх, и смотрел на меня непонимающими и немигающими глазами полными ужаса.
– Тихо! – схватил я его за плечо, чтобы он не наделал глупостей.
– Меня мамка убьёт! – жалобно заплакал Юшман.
– Нас не заметят! – пообещал я.
Мы с ним сидели как изваяния на ящиках под окном второго этажа, прижавшись к шершавой и прохладной штукатуренной стене, я левой щекой, а Юшман правой. Через пять минут над нами кто-то свистнул. Евтухов зажмурился, левая щека у него задёргалась, а правым ухом он, что было мочи, прижался к стене, словно хотел врасти в неё.
Я отклонил голову от штукатурки и посмотрел вверх. Надо мной, в душной сгустившейся тьме южнорусской ночи, сверкнули белые, как снега Килиманджаро, зубы Доронина. Рядом показался силуэт головы Бережного – тыковка с оттопыренными ушами.
– Пацаны! – радостно прошептал Ментусечка. – Принимайте!
Они нагнулись и подняли за ручки большую алюминиевую кастрюлю, которые тогда повсеместно использовали в советском общепите.
– Что там? – спросил я.
– Повидло! – облизнулся Тридцатик. – Вкусное!
Мы с Юшманом приняли кастрюлю. Повидла там был слой сантиметров десять. Спускаясь на корточках по ящикам следом за мной и держась за противоположную ручку кастрюли, Евтухов был похож на утку, переваливающуюся с боку на бок. Лицо его было бледным и отрешённым как у лунатика. Я подумал, что мой бедный товарищ сошёл с ума.
Оставив кастрюлю внизу возле распоротой нами сетки ограждения, мы с Юшманом снова забрались наверх. Из окна выглянул счастливо улыбающийся Тридцатик с полным подносом бисквитных обрезков.
– Это нам к повидлу, пацаны! – ликующе прошептал Доронин.
Я осторожно взял у него поднос и заметил, что Ментусечка собирается вылезти из окна.
– Ты куда? – удивился я.
– Мы всё забрали, – ответил Бережной, оседлав подоконник.
– А в других комнатах? – напомнил я про наш дневной разговор насчёт мороженого и заварных пирожных.
– Мы туда не полезем, – наотрез отказался Ментусечка. – Там может сторож сидеть.
-Ай, тридцатик! – пискнул Юшман. – Ты мне пальцы отдавил!
– Не ори! – перепуганным шёпотом закричал Ментусечка. – Сам тридцатик! Чего суёшь свои грабли мне под ноги?
– Ху…ху…ху…ху… – прерывисто дул на свои тонкие, скрюченные пальцы Юшман и кисть его руки была похожа на лапку голубя.
У меня отлегло от сердца – значит Евтухов ещё не сошёл с ума. Вскоре мы выбрались за ограждение. «Грузины» уже накурились досыта и легли спать. Теперь свет горел лишь в нескольких окнах общежития. Мы выдвинулись в таком боевом порядке – впереди я, за мной Ментусечка и Тридцатик с кастрюлей, а последним Юшман с подносом бисквитов.
Когда мы повернули за угол общежития, то с торца здания обнаружили ещё один «огонёк». За зашторенным окном в приглушённом свете плясали силуэты людей, а зажигательная кавказская музыка соперничала с дробным топотом каблуков лихих танцоров. В ноздри ударил дразнящий запах острой пищи.
– «Грузины» чачу пьют! – восхищенно воскликнул Тридцатик.
– А вот у нас в Кабардино – Балкарии, – как взбесившаяся лошадь понесся вперёд и в сторону от окна Ментусечка, увлекая за собой Доронина, – по вечерам все жарят яичницу с помидорами!
Родители Бережного переехали с Северного Кавказа в тихий и спокойный Белгород перед поступлением их сына в школу. О своей малой родине Ментусечка заговаривал часто. Всё начиналось с коронной присказки: «А вот у нас в Кабардино – Балкарии!» Потом от ностальгии глаза и разум его затуманивались и, упираясь плечом в плечо и постепенно отклоняя нас от дороги, он мог завести в такие дебри, что быть бы живу.
– Идиот! – закричал Тридцатик, спотыкаясь на ходу и никак не попадая в ритм галопа Ментусечки. – Тпррр!
Бережной остановился и презрительно расхохотался, а в насмешливых сузившихся глазах блеснули недобрые огоньки.
– Что хохочешь, сена хочешь? – обиделся было Доронин, но тут же, испугавшись ментусечкиного взгляда, стушевался.
Дальше мы пошли через дорогу институтского городка к учебному корпусу. Было уже за полночь, вокруг ни души, и мы чувствовали себя уверенно и расслабленно. Даже Юшман, с подносом в руках, что-то мурлыкал себе под нос, надышавшись ароматом свежих бисквитов.
Мы свернули за угол учебного корпуса и направились к тому месту, где храм науки соединялся со спортзалом, образуя здание Г – образной формы. Мы любили этот уютный уголок с маленькой зелёной лужайкой, с торчащим из стены водопроводным краном для полива, местом нашего водопоя после футбола на спортплощадке, с двумя большими раскидистыми ивами, ветви которых касались земли, образуя природный шатёр.
Мы поставили кастрюлю на середине лужайки, залитой волшебным лунным светом и, поджав ноги под себя, расселись вокруг неё, как узбеки у казана с пловом. Ели не торопясь, даже голодным глазом легко было определить, что еды хватит всем вволю. Каждый брал с подноса кусочки бисквитов и старательно вычищал ими кастрюлю от повидла. Со стороны это, наверное, и выглядело как чистка, подобная той, когда хозяйки, ругаясь, оттирают металлической губкой донышки котелков и ковшиков от пригоревшей каши.
Тридцатик чавкал у меня над ухом, Юшман, причмокивая, обсасывал пальцы, а Бережной урчал, опустив голову ниже всех. Мы без труда понимали, что означает это утробное урчание Ментусечки в переводе на человеческий: «А вот у нас в Кабардино – Балкарии…»
Голодные люди крошек на столе не оставляют, и мои товарищи пока всё не съели, не встали с травы. Наевшись до отвала, мы с трудом добрались до воды и пили жадно, обхватив губами кран и ощущая привкус металла во рту. Дядя Саша говорил, что пить водку на полный желудок вредно, потому что не опьянеешь. А мы, объевшиеся, упились водой и окосели так, что в глазах помутнело.
Я первым плюхнулся на траву и попытался сосредоточиться. Вокруг бешено стрекотали сверчки и так же бешено билось мое сердце, а в ушах звенело. Напротив меня тяжело опустился на колени Тридцатик. Наклонившись и уперевшись ладонями в толстые ручки кастрюли, он перевернул её вверх дном и гладкая алюминиевая поверхность сразу поймала яркий лунный свет и отразила его сияние в синих глазах Доронина, которые зажглись как фонари на бульваре.
Встряхнув лохматой головой, Тридцатик энергично и звонко забарабанил ладошками по днищу кастрюли, точно на неё обрушился град, а потом, широко оскалившись, как динозаврик, всеми белоснежными, крупными зубами, он запел хриплым голосом так проникновенно, что мне казалось, будто это поёт не человек, а его неимоверно счастливая душа:
– Чунга-чанга, синий небосвод! Чунга-чанга, лето круглый год!
Ментусечка с Юшманом, собравшиеся было сесть вместе с нами, сначала вопросительно переглянулись, но потом их сытые глаза заискрились озорством. Разминая плечи и покачивая бёдрами, они задумали исполнить самый популярный в мире танец.
Я вспомнил, как месяц назад дядя Саша пришёл выпивший после работы домой и воскликнул: «Племяш! Хочешь научу тебя танцевать Ламбаду?! Подогни колени, как будто ты собирался сесть на унитаз, но потом передумал, и рисуй в воздухе жопой восьмёрку!»
А сегодня утром дядя Саша, собираясь на работу и натягивая новые джинсы – варёнки, одновременно рисуя задом в воздухе восьмёрку, будучи в отличном настроении в зарплатный день, весело напевал: «Ветер нам принёс песню из далёких жарких стран!»
В тот год на наши неокрепшие советские умы вместе с Ламбадой обрушились Рабыни Изауры, Терминаторы, шаолиньские монахи с наунчаками, кооперативы и «бархатные» революции в странах соцлагеря. Тех, кто не поспевал за переменами, презрительно называли – «тормоз перестройки».
– Жуй кокосы! Ешь бананы! Жуй кокосы! Ешь бананы! Чунга-чанга! – продолжал исступлённо барабанить по кастрюле Тридцатик.
– Ах, ламбада-ритм! Будем танцевать мы до зари, – приглушённым с хрипотцой голосом напевал Юшман.
– Чудо-остров, чудо-остров! Жить на нем легко и просто! – самозабвенно перекрикивал Тридцатик.
– Ла – ла – ламбада! – сжав кулаки, топотал как слон, головастый и ушастый Ментусечка в белой футболке с Микки Маусом.
Счастливые и довольные мы пошли домой мимо спортплощадки весёлыми ногами, постоянно сбиваясь с тропинки, петляющей между ёлками и берёзами. «Вот так и дядя Саша со своими дружками, – думал я, – лазил после получки по карьерам и приходил заполночь пьяный, весь в глине или в мелу».
– Пацаны! А давайте завтра ещё! – восторженно воскликнул Тридцатик.
– Если меня мамка дома не запрёт, – усомнился Юшман.
– А ты в окно вылазь! Ты же на первом живёшь! – подсказал Бережной.
В девяностые Ментусечка станет, как он сам о себе скажет при встрече, «мажором с голдовой цепурой на шее», а следы Тридцатика и Юшмана затеряются насовсем. Наверное, как потом скажет один бесчеловечный реформатор: «Они не вписались в рынок».
Домой я добирался пешком на пятый этаж, лифт уже не работал. Поднявшись на площадку, я увидел тонкий, похожий на бильярдный кий, луч света от нашей чуть приоткрытой двери.
На трельяже сидел дядя Саша с голым торсом в перепачканных полезными ископаемыми нашего края «варёнках». В руках он держал свои чёрные носки и глупо рассматривал их. Напротив, у стены с вешалкой, стояла бабушка в сером халате.
– А ты ще пошукай! – пытливо и страдальчески глядя в глаза сыну, попросила она.
– Да нету, мам! – разозлился дядя Саша. – Я точно помню, что прятал получку в носок, только не помню какой!
– Дурак! – громко каркнул дед, стоявший напротив входной двери, и трофейные немецкие часы над его головой, добытые прадедом Тимохой в Пруссии, пробили два раза.
– А ты де був? – заметила меня бабушка.
Не говоря ни слова, неприятно ощущая как в животе у меня никак не уляжется повидло с бисквитами, я скинул сандалии и поплёлся спать.
– Посказылись хлопци! – растерянно вскрикнула бабушка.
– Твоё воспитание! – сардонически рявкнул дед и лютые огоньки сверкнули в его чёрных глазах.
– Да замовкни, скотына бэзрога! – в сердцах закричала бабушка на сына терского казака. Дед был «быковатым», но «безрогим».
А я, вернувшись с «пати», завалился спати. Последнее, что я слышал, это как бабушка открыла на всю кран в ванной, бросив в неё замачиваться грязные вещи дяди Саши. А потом на кухне запахло подогретыми котлетами, бабушка не могла позволить, чтобы дядя Саша лёг спать голодным.
Недавно мне попалась на глаза афиша одного халтурно – официозного мероприятия под названием «Пушкин – party», анонсирующая «перфомансы», «хедлайнеры», «скетчи» и прочее. Ознакомившись с этой афишей, я выругался про себя: «Пушкин – пати», твою мати!» Вспоминая сейчас нашу «вечеринку» с повидлом под луной, я решил что это как раз тот случай, когда иначе как «пати» эту авантюру и не назовёшь.
Опубликовано в Дрон №1, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!