Нина Ягольницер. ДУРНОГЛАЗЫЙ

(фрагмент романа «Бес в серебряной ловушке)

Джузеппе не помнил своей фамилии. В памяти сохрани­лось лишь окончание «джи», затерянное среди множества та­ких же случайных обрывков, из которых сотканы человеческие воспоминания о детстве. Там, среди вороха клочков и нитей, была задумчивая черноглазая женщина в вышитой котте, за­бавная лодка с высоким носом и кто-то широкоплечий и силь­ный, кто любил петь и иногда пах вином.
Все эти яркие цветные кусочки беспорядочной вереницей тянулись до одного дня, после которого Пеппо помнил свою жизнь отчетливо и подробно. В тот день он утратил две ценно­сти разом – семью и зрение. Последними воспоминаниями той прежней эпохи было нарядное зарево, стоящее над крышей бревенчатого домика, плеск больно-оранжевых лоскутов в ок­нах, чьи-то крики и сухой треск. Высокая фигура в черном, на­распев читающая невнятные слова. Потом отчаянный бег куда-то в рокот и шелест, хриплое дыхание, крепкий запах палой листвы. И весь этот сумбур оканчивался ударом по затылку, по­сле которого настала ночь, уже не сменившаяся рассветом.
И тот же страшный день, отнявший у шестилетнего Пеппо прежнюю жизнь, подарил ему Алессу. Она никогда не рассказы­вала ему, кто и почему сделал его сиротой. Вероятно, она этого вовсе не знала.
О себе самой Алесса рассказывала мало, поскольку женщи­ной была простой и жизнь вела самую непримечательную. Она выросла в монастырском приюте, совсем юной овдовела, так и не успев завести детей. А потому, подобрав в лесу близ сель­ского тракта ребенка с разбитой головой, она приняла свою на­ходку как дар Божий и никогда ни словом не упоминала, что Пеппо ей не родной сын.
Алесса одиноко жила на окраине Па­дуи, была недурной белошвейкой, заказов ей хватало вдоволь, и приемыш ни в чем не нуждался. Поначалу Алесса надеялась вернуть малышу зрение, обращалась к врачам и сельским зна­харям, но и те, и другие качали головами. И тогда, смирившись с их бессилием, женщина решила, что научит Пеппо жить незрячим.
Медленно оправляясь от раны на затылке, мальчик целыми часами безутешно плакал, до крови раз­дирал веки, пытаясь вырваться из глухого мрака своей слепоты, вскрикивал сквозь слезы, вздрагивал от каждого прикосновения и отчаянно, горестно звал мать. Но Алесса не знала устали. Не умея даже читать, она обладала невероятной чуткостью и острым умом. Нерастраченная же за годы одиночества лю­бовь, перестоявшая и вызревшая, как крепкое осеннее вино, благодарно устремилась в обретенное русло.
Алесса начинала с малого. Она не выпускала малыша из объятий, беспрерывно говорила с ним о чем попало, проры­вая голосом стену его одиночества во тьме. Десятки раз повто­ряла, что никогда его не бросит, и снова обнимала, напевая все известные ей песни вперемешку, пока Пеппо не засыпал тре­вожным и тяжелым сном.
Он заново учился ходить, подолгу не решаясь сделать следу­ющий шаг, до хруста сжимая руку Алессы, пояс или край фарту­ка. Он часто падал, неловко взмахивая в воздухе руками, будто под ним вдруг разверзалась пропасть.
Алесса опасалась, что мальчик забудет, как выглядит мир. Пространно и многословно описывала ему все, что происходи­ло вокруг, не скупясь на сравнения и детали. Водила его ладо­нями по земле, шершавым доскам забора и мягким перьям кур, давала в руки десятки вещей, прося угадать, что это, и на­граждая за успехи поцелуями.
И Пеппо начал различать… Сна­чала миски и горшки, потом пуговицы и монеты, потом иглы и булавки, а потом толщину ниток в вышивке и пшеничные зерна среди просяных. Он начал по запаху отличать речную воду от озерной, а золу костра от золы камина. Находить кро­хотные трещины в гладких крышках ларей и шкатулок. По вку­су определять сорта муки и яблок. Считать деньги, по весу, раз­меру и толщине различая их достоинство.
Алесса выселила кота в амбар и заставила сына ловить в до­ме мышей, отыскивая их убежища по едва слышному шороху. Она неожиданно бросала в него мелкие предметы – мотки пря­жи, орехи, ложки, луковицы – требуя, чтоб Пеппо ловил их на лету. Ребенок плакал и бунтовал, обиженно садился в угол и всхлипывал, что он не может, не умеет… не видит. А Алесса об­нимала его, утирала слезы и через минуту снова вскрикивала: «Лови!». И он пытался ловить. И вещи били по плечам и подбо­родку, градом сыпались на пол, пока однажды мальчик не под­метил почти неуловимый свист летящей катушки. С того дня он понял, что у любого движения есть свой звук, и через полгода мог подряд поймать три глиняные кружки, ни одну не обронив.
Мать запретила сыну считать себя увечным, восторгаясь его успехами и напоминая ему, что ни один из зрячих не сумеет по запаху ветра определить, что в двух днях пути от города где-то тлеет торф. Он осторожно открывал калитку, а Алесса строго кричала вслед, чтоб он не смел задирать на улице мальчишек, а не то она ему задаст. И Пеппо верил, что он и правда, озорник, способный затеять потасовку с соседской детворой.
Усилия белошвейки не прошли даром. К десяти годам для Пеппо остались позади и разбитые колени, и ссаженные локти. Он утратил робость, умел седлать лошадь или колоть дрова не хуже сверстников и различал даже пятна на ткани, никогда не путая лампадное масло с кухонным, а куриную кровь со сви­ной. Он отточил память на шаги, голоса и другие признаки, по которым узнавал человека, которого встречал хотя бы раз. Его невозможно было обмануть на рынке, поскольку в запахах рыбы, мяса и овощей он разбирался почище бывалой дворовой собаки.
Помимо же уроков матери мальчишка непрестанно получал и другие. Несколько раз крепко избитый сверстниками, он уяс­нил: слабого всегда травят. Надо прослыть сильным – и от него отстанут.
Приняв решение, Пеппо начал затевать свирепые дра­ки с каждым, кто хотя бы усмехался в его сторону, обостренным чутьем выискивая болезненные точки, а по воздушным потокам пытаясь предугадать направление удара противника. Это стоило ему много раз разбитого лица и однажды сломанной руки, но вскоре слепой мальчишка заработал твердую репутацию непредсказуемого сорвиголовы, и нападки на него прекрати­лись. Он чуял чужой страх, ложь или ненависть по какому-то ему одному ведомому душку. Он стал насмешлив и бесстрашен, веря в свое непогрешимое оружие – могучее чутье.
Главной ценностью в жизни Пеппо оставалась Алесса, кото­рую он давно называл матерью. Она походила на войлочный плащ. Простая и надежная, слегка жесткая, слегка колючая, но неизменно готовая укрыть от ветра и сохранить доверенное ей хрупкое тепло. Она всегда поддерживала сына, но никогда ни от кого не защищала. И Пеппо знал – так нужно, потому что он должен защищать себя сам. Он доверял ей во всем, никогда не сомневаясь ни в правоте Алессы, ни в ее любви. И именно к ней он пришел с тяготившим его вопросом: отчего никто из детей никогда не завязывал с ним дружбы, а многие взрос­лые избегают их дома?
На что Алесса невозмутимо ответила:
– Потому что ты не соблюдаешь правил. Тебе положено быть калекой и вызывать жалость. Тогда тебя бы привечали, а мной восхищались. Людям нравятся ничтожные и убогие, это помогает им чувствовать себя сильнее и значительней, не при­лагая никаких усилий.
Пеппо усмехнулся и с тех пор не искал ничьей дружбы. И он все равно был счастлив, любимый приемной матерью и еще слишком юный, чтоб задумываться о своем туманном будущем. Ему было уютно в его тесном теплом мире, слепота стала при­вычной и похожей на темную, но родную каморку. И он почти не замечал, как все больше становится чужим большому миру, простиравшемуся за ее пределами.
А меж тем соседи, поначалу просто сторонившиеся его, на­чали побаиваться слепого паренька. Слишком ловко он вскаки­вал верхом на лошадь, слишком сноровисто резал из дерева иг­рушки, слишком уверенно ходил по улице.
А однажды Пеппо бесхитростно ляпнул гончару, что тот хвор и должен показаться лекарю. Здоровяк расхохотался мальчишке в лицо… а через неделю слег в постель, надсадно хрипя от боли и сгибаясь вдвое. Десять дней спустя гончар умер от желудочного кровоте­чения, а Пеппо, выходя из лавки, получил камень в бедро. «Ведьмак поганый! Душегуб!» – взвизгнула темнота. Это было впервые. И тогда мальчик просто растерялся, стоя посреди ули­цы и что-то лепеча. А мимо уха свистнул второй камень, и Пеппо бросился бежать, опрометью натыкаясь на изгороди и столбы, чего с ним не случалось уже несколько лет.
Дома он рыдал от злости и обиды, взахлеб объясняя матери, что от гончара про­сто стало иначе пахнуть, дурно и тяжело. Алесса молчала. Она знала, что будут и другие камни. Пеппо же усвоил, что людей нужно опасаться, и поклялся себе, что никогда больше не будет ни лезть к ним с сочувствием, ни реветь из-за их паскудства.
А через два года разразилась беда. Пеппо уже не раз заме­чал, что запястья Алессы стали тоньше, а пальцы часто холодны. Что мать едва прикасается к еде и быстро устает, что все чаще задерживает выполнение заказа, потому что ее дурно слушают­ся руки. Она ссылалась то на сезонные хвори, то на женское недомогание, но Пеппо чувствовал, что отговорки эти пустые. За врачом он съездил сам, поскольку Алесса и слышать не хоте­ла о лекарях. В тот же вечер мальчик узнал, что мать тяжело больна.
Во второй раз привычный мир Пеппо пошел трещинами, с грохотом осыпаясь в пустоту. Вскоре он понял, чего стоила в Падуе его своеобразная репутация. Врачи не хотели браться за приемную мать «дурноглазо­го». Конечно, среди эскулапов хватало людей науки, прекрасно знавших нехитрую природу этой дурной славы, но и лекарю нужно зарабатывать на хлеб. А взявшись за подобную пациент­ку, можно было шутя лишиться практики. Пеппо отчаянно пытал­ся ухаживать за матерью сам, брался за любую работу и лез из кожи вон, но болезнь Алессы требовала все больших расхо­дов.
И Пеппо принял непростое решение. Скрепя сердце, он продал дом, с трудом выручив за него полцены, и увез мать в Тревизо, где поместил в монастырский госпиталь, оплатил ее лечение на несколько месяцев вперед и принялся за поиски заработка.
Но слепого мальчишку не спешили брать в подмастерья или прислуги. Жизнь в Тревизо была недешева, уход за Алессой и подавно, и вскоре отчаявшийся Пеппо, оставшись без гроша, принялся промышлять мелкими кражами на местном рынке, пользуясь своими чуткими пальцами, развитыми инстинктами и особым пренебрежительным отношением, с которым окружа­ющие относились к слепому мальцу.
Поначалу было невыносимо. Краденая еда казалась горькой, а руки – грязными. Пеппо приходил в церковь, пытаясь каяться, подолгу стоял в душном вареве людских скорбей, не зная, как объяснить Ему, незримому, необъятному, пахнущему воском и ладаном, что иначе не сможет платить за келью в госпитале. А мать угасала, и скоро он понял – его не слушают. Господу не до него. И Пеппо перестал оправдываться.
Он привык. Он становился все ловчей и изворотливей. Те­перь вместо еды он крал деньги, иногда выуживая мо­нету из плохо завязанной мошны, а иногда дерзко срезая ко­шель с ремня.
Но, как известно, любой вьющейся веревочке всегда нахо­дится конец. Пеппо буквально поймал за руку Винченцо, владе­лец оружейной мастерской. Поймал по сущей безделице, слу­чайно потянувшись передвинуть пояс на объемистом животе.
Это и был тот самый конец, и Пеппо уже приготовился сначала к побоям, а потом к колодкам во дворе городской управы. Но Винченцо вдруг задумчиво хмыкнул, с ленцой отвесил вору пощечину и поволок за собой в тратторию, где накормил и подробно рас­спросил.
Все было очень просто. Выпивоха и сквалыга Винченцо знал толк в мастерах оружейного дела. Уже собираясь проучить поган­ца, он обратил внимание на длинные крепкие пальцы, которых не почувствовал в плотно висевшем на теле кошеле.
Уже к вечеру Пеппо стал подмастерьем тетивщика Чезаре в мастерской Винченцо, и его сумбурная жизнь обрела подобие устойчивости. Оружейник был скуп, однако рабочих кормил ис­правно, а в каморке при мастерской спалось куда спокойней, чем в угольном сарае на окраине Тревизо, где Пеппо тайком но­чевал до сих пор.
Пораженный своей нежданной удачей, Пеппо бросил опасный воровской промысел и рьяно взялся за освое­ние ремесла.
Огнестрельное оружие все прочнее входило в военный оби­ход, но даже заржавленная аркебуза была мало кому по карма­ну. Надежный же дедовский арбалет исправно нес свою службу, не требуя особых затрат. Винченцо, человек практичный и дело­вой, правильно оценивал ситуацию и не велся на новомодные веяния других мастерских. А посему почти все арбалетчики в двух окрестных городах были его постоянными покупателями, и он бдительно следил за качеством своего товара.
Тетивщик Чезаре был превосходным мастером, но Винчен­цо знал, что хлопок бутылочной пробки напрочь лишает того воли, и возлагал большие надежды на мальчугана с ловкими пальцами.
Плетение тетивы было искусством непростым, но осязание в нем играло решающую роль. Через несколько месяцев Пеппо уже различал все виды материалов, их качество, а затем и ману­фактуру, где они были изготовлены. Через полгода одним щип­ком тетивы по звону или дребезгу распознавал, нет ли в корпусе арбалета трещин. Через год безошибочно подмечал мельчай­шие дефекты, и у Винченцо резко снизилось число недовольных клиентов. А вскоре Чезаре преставился от неумеренного при­страстия к стакану, и Пеппо занял его место.
К семнадцати годам слепой тетивщик был одним из лучших мастеров в округе и приносил хозяину твердый барыш. Но Вин­ченцо не спешил повышать Пеппо в звании. Называться «масте­ром» парень не вышел годами, да и жалованье ему полага­лось бы совсем иное, а потому хозяин всегда выискивал новую причину, и Пеппо по-прежнему числился подмастерьем.
Но Винченцо знал, что мальчишка нуждался в деньгах, и опасался, что тетивщика сманит кто-то другой. Джу­зеппе же обладал отменным здоровьем и полным равнодушием к выпивке, и расставаться с ним было не с руки. А потому хозяин негласно позволял ему браться за любые приработки, вроде чистки оружия, заточки клинков и мелких ремонтов, а также дал прочим мастерам указание без всяких отговорок наставлять мальчишку в любых вопросах.
Это положение поначалу устраивало всех – самого Пеппо, Винченцо и остальных рабочих, охотно сваливавших на слепого подмастерья скучную и грязную возню. Но время шло, Пеппо становился старше и шире в плечах, и у него уже нельзя было походя отнять полученные за работу медяки.
Сам Винченцо относился к своему мастеру неоднозначно. Он ценил его умелые руки и быстрый ум. Но дерзость и незави­симость Джузеппе раздражали хозяина, ожидавшего беспреко­словной покорности благодетелю. Пронизывающий же незрячий взгляд вызывал содрогание, которое и подвигло Винченцо пове­сить над головой тетивщика образ Богоматери, словно та могла присмотреть за строптивцем.
Винченцо, сам того не замечая, неустанно пытался доказать Пеппо собственную власть над его судьбой. Редкую неделю те­тивщик не был сечен плетью за те или другие прегрешения. Тя­желую руку хозяина знали и остальные рабочие мастерской, но слепой мальчишка, ухмылявшийся в ответ на первый удар, приводил Винченцо в бешенство и бывал порот с особым усер­дием.
Однако работа не приносила Пеппо достаточных средств. Алессу медленно подтачивал недуг. Она то оживлялась, гуляя с сыном в церковном саду, вышивая и даже посещая мессу, то снова лишалась сил и безучастно лежала в своей тесной келье.
Сестры-монахини осторожно сообщили Пеппо, что болезнь кро­ви, терзающая его мать, не имеет излечения. Он же убеждал се­бя, что не верит, и старался, как мог, продлить ее дни.
Пеппо снова начал воровать, но теперь уже не стыдился своего промысла. Более того, он больше не надеялся на скупое Божье милосердие и предпочитал, чтоб небеса не вмешивались. Теперь он грешил почти с вызовом, будто надеясь отвлечь их гнев на себя и заставить забыть об Алессе.
Друзей в Тревизо Пеппо тоже не нашел. И здесь одни де­монстративно не замечали его, другие глумились над его увечьем, и все побаивались ярких, нахальных слепых глаз, жив­ших на лице, по мнению обывателей, какой-то своей потаенной жизнью.
Пересуды и шепотки за спиной окончательно ожесточили Пеппо. Насмешливость его стала саркастичной, язык приобрел ядовитую остроту, а привычка тетивщика криво усмехаться од­ним углом рта, слыша оскорбление, прочно закрепила за ним дурную славу.
И вот теперь репутация эта, одевавшая Пеппо прочной бро­ней самообладания, сослужила ему скверную службу. Он не мог сам засыпать землей тело женщины, вернувшей ему жизнь. Ибо к могиле той, кого хоронил «дурноглазый», не подойдет даже мальчик-служка.
…Пути до мастерской Пеппо не заметил, погруженный в мут­ную тоску. Он знал, что это лишь первая боль утраты. Завтра ум просеет мелким ситом сегодняшнюю шелуху неверия и ошелом­ления, оставив на поверхности лишь ничем не прикрытое остро­зубое отчаяние.
Пеппо толкнул дверь мастерской и тут же был выдернут из раздумий суровым голосом Винченцо:
–      Где ты шлялся?
Пеппо повел головой, будто просыпаясь.
–     Я закончил работу, мессер.
Безучастность этой фразы Винченцо принял за раскаяние и шагнул ближе.
–     Я не отпускал тебя, Джузеппе. И не тебе решать, когда твоя работа окончена, – вкрадчивость голоса хозяина выдавала закипающий гнев, но Пеппо сегодня было не до настроений Винченцо.
–     Мне нужно было уйти, а вас не было здесь, чтоб запре­тить.
Неприкрытое нахальство фразы лишило оружейника остат­ков выдержки, и он рявкнул:
–     И по какой же нужде ты шатаешься по улицам в такое время? Или накопил медяков на шлюху?
Пеппо дернулся, как от пощечины, и медленно поднял го­лову.
–      У меня умерла мать.
Винченцо попятился, встретившись взглядом с неподвиж­ным ледяным кобальтом. Внезапно его охватил страх. На миг ему показалось, что налитые холодной злобой глаза вполне зря­че сверлят его ненавидящим взором. Винченцо вспомнил, что он один в мастерской с этим странным мальчишкой, гнев и па­ника захлестнули его с головой, и он завизжал:
–     Да откуда у тебя мать! Таких пащенков, как ты, блудницы от Сатаны нагуливают!
Секунду Пеппо стоял неподвижно, а потом молча ринулся к хозяину, но тот уже сдернул со скобы плеть.
Резкий визг мет­нулся тетивщику навстречу, тот уклонился от тугой волны рвуще­гося воздуха, и жгучая полоса впилась в руку пониже плеча, вы­дирая клок рукава.
Пеппо молниеносно выбросил вперед кисть, охватил тугие крученые полоски кожи и рванул на себя. По инерции Винченцо качнулся вперед, и тут же длинные силь­ные пальцы клещами сдавили кадык. Оружейник сдавленно всхрапнул и с размаху ткнул Пеппо под дых рукоятью плети.
От боли пальцы рефлекторно разжались, и Винченцо ударил мальчишку в лицо. Перехватил плеть и обрушил на упавшего град остервенелых ударов.
Страх и ярость оглушали оружейника, кровь разрывала виски. Он хлестал и хлестал, слов­но в тумане видя, как поганец катается по полу, вскрикивая, ры­ча и хватаясь за беспощадную плеть.
Мальчишка не защищал лица, не сжимался в комок. Плеть вырывалась из цепких рук, сдирая с них кожу, кровь брызгала на рукава камизы и спутан­ные волосы, а Винченцо не мог остановиться. Он хотел, чтоб мерзавец попросил пощады, и это единственное желание затме­вало любые иные мысли этого прежде вовсе не жестокого чело­века.
И вдруг оружейник выронил плеть, словно кто-то сдернул с глаз пелену.
–      Джузеппе?
Разметавшийся на полу тетивщик не шевелился. Винченцо осторожно шагнул вперед и слегка пнул того носком башмака.
–      Пеппо… Чертов бездельник, ужо тебе прикидываться!
За гневной интонацией Винченцо звучало замешательство. Одно дело учить кнутом ленивых подмастерьев: то дело бого­угодное, да и самим неслухам оно на пользу. Но забитый на­смерть рабочий – это уже совсем другая канитель. Это грозило судом.
А окровавленный мальчишка лежал у его ног, безжизнен­но раскинутые истерзанные руки непривычно спокойно распро­стерлись на дощатом полу, исполосованная багровыми отмети­нами веста не колыхалась на груди.
Винченцо огляделся, отирая о камизу вспотевшие ладони и отрывисто дыша.
Мастерская была пуста.

Опубликовано в Литературный портал: Восток – Запад №12, 2021