Художественно-публицистические заметки о классиках
1. Глубокое погружение Антона Ч.
Как томский страж порядка водил писателя Чехова в «яму»
Антон Чехов, который по договорённости с редактором «Нового времени» Алексеем Сувориным отправился на Сахалин через всю Россию, в мае 1890 года прибыл в Томск. На неделю писатель остановился в деревянной гостинице «Россия» и в приватной беседе с немногочисленными гостями своего номера разоткровенничался.
Может быть, сверх того или уж и впрямь устал с дороги: мол, едет он на этот каторжный остров «делать двугривенные»…
Именно столько платил Суворин своему специальному корреспонденту, командированному на край света: двадцать копеек за печатную строку. При крепости царского целкового (не какой-то нашенский рубль!) — просто прекрасный гонорар, мечта литератора нынешнего.
На провинциалов это действовало, а чтобы набраться храбрости в дальнейших отношениях со знаменитостью, они скромно просили в номер водки. Вероятно, поэтому Антон Павлович составил о местной интеллигенции не очень лестное мнение. Ему и родной брат Николай своими запоями надоел, а теперь вот гляди ещё и на сибирских говорунов, столь рьяно принимающих на грудь…
Вообще о самом большом городе за Уралом у Чехова сложилось не совсем верное представление, что позволило писателю очень смело сравнить Томск со «свиньёй в ермолке». Спецкор вспомнил Гоголя, его бессмертного «Ревизора»: это выражение относилось к попечителю богоугодных заведений Землянике и означало «чванливого человека с необыкновенно большими претензиями».
Не берусь здесь за детальный лексический разбор, но фраза явно оскорбительная: свинья есть свинья, тут уж не столько чванство, сколько грязь.
Положим, нечистот в Томске, который до постройки Великого Сибирского пути был во многом деревянным, действительно хватало: Сибирь не Европа, улицы в конце девятнадцатого века здесь ещё не мостили. Но один весьма любопытный визит многое объясняет.
В первый же вечер к Чехову, когда он сидел за столом и писал первые путевые заметки «Из Сибири», явился помощник томского полицмейстера Пётр Аршаулов. Он даже время выбрал не совсем гостевое, ближе к ночи. Имел полное право, на то он и страж порядка.
Правда, цель не совсем оправдывала средства: Аршаулов баловался сочинительством и хотел показать мэтру кое-что. Когда ещё в Сибири литератор такого уровня окажется проездом и при этом не предстанет в кандалах? Чехов нашёл рассказ гостя «недурным».
Без водки и здесь не обошлось, а дальше Пётр Петрович, этот «пристав с длинными усами», предложил писателю посмотреть на жизнь, так сказать, изнутри, отправившись в… публичный дом.
Что это было: Болотная улица или Мухин бугор, где частенько бывали приисковые старатели после завершения сезона, заглядывали чиновники, купчишки и прочий относительно обеспеченный люд, пробовавший всё на ощупь,— мы уже и не узнаем. В истории литературы осталась только одна откровенная строчка после этой импровизированной инспекции корреспондента «Нового времени» и томского блюстителя: «Противно!»
Впрочем, если уж быть до конца последовательным, дневниковая запись Антона Павловича в данном случае не оригинальна. Эта же самая фраза срывается с языка его героя — московского студента-юриста Васильева, который вместе с двумя приятелями посетил ряд злачных заведений в С-овом переулке, откуда вылетали весёлые звуки роялей и скрипок. Но рассказ «Припадок» появился в печати за два года до поездки в Сибирь. В этих первых подступах к теме юный герой лишь попытался найти решение проблемы и, конечно, не смог. Не только в силу того, что к несчастному подступил душевный припадок.
Самому Чехову нужно было становиться Львом Толстым, усматривая корень зла в общественном темпераменте, для которого женщина выступала и выступает как источник наслаждения.
Может быть, именно посещение томских притонов стало для Чехова тем самым открытием, которое всё и решило в его творческой судьбе: посмотреть на грязь ещё раз и больше не браться за эту тему никогда, предоставив её другим. Потому как не его! Открытие открытием, а осадок остался.
…Купив в Томске тарантас и покидая навсегда «Сибирские Афины», Антон Павлович уже не сомневался в истинности слов, что искусство всегда требует жертв, когда дело касается глубокого погружения литератора для предметного изучения нравов. Вот она и всплыла, свинья-то!..
2. По улицам ходила…
Роковой Февраль в оценке патриарха Серебряного века
Горькая эмигрантская жизнь научила его быть острословом. Его, намного пережившего современников, которые, как и он, тоже были свидетелями крушения великой Империи. В своих воспоминаниях писатель Борис Зайцев (1881–1972) ностальгировал по былому и, следуя чеховской манере, изъяснялся кратко и афористично. О традиционном литературоведческом делении двух культурных эпох выразился так: «Наш Золотой век — урожай гениальности, Серебряный — урожай талантов».
Классически точным можно считать и его высказывание относительно рокового Февраля, оно впервые появилось у писателя в эмигрантском сборнике «Москва», увидевшем свет в Париже в 1939 году.
Мемуары классика о том периоде, когда «прежний, грозно-крепкий строй обратился в некий призрак», в значительной степени носят дневниковый характер, имея несколько амбициозное название «Мы, военные…». Но Зайцев тут же поправляется, переходя на сленг в пояснении для читателей: «Записки шляпы». Как продукт Серебряного века, он невольно впитал в себя его ироничный модернизм.
«Шляпа» — это прозвище обозначало «безнадёжно штатского и нерасторопного человека». И такой «шляпой» Борис Константинович стал осенью 1916 года, когда его, уже известного в России литератора, зачислили ратником ополчения второго разряда, а писатель всё же решил получить чин пехотного прапорщика на ускоренных четырёхмесячных курсах Александровского военного училища в Москве. Окончание учёбы тридцатипятилетнего юнкера совпало с «медовым» месяцем второй русской революции — печальными событиями февраля-марта 1917 года.
Разложение армии, во многом инициированное самим Временным правительством, набирало обороты, и это хорошо показано у Зайцева во второй части его военных мемуаров «Офицеры (1917)». Правда, изобразительные средства здесь используются иные, непривычные для его детализированной, живописной прозы. Зато они предельно рельефны — почти густые мазки. Вот сцена отправления железнодорожного эшелона на фронт. Духовой оркестр играет популярный марш «Дни нашей жизни», который ещё считается официальным гимном одного из пехотных полков, только теперь маршевую музыку сопровождают хулиганские куплеты:
По улицам ходила
Большая крокодила.
Она, она зелёная была…
Где она только в те «окаянные дни» не звучала, эта песенка сомнительного содержания! «О знаменитая музыка революции, Блоку мерещившаяся,— Большая крокодила»,— именно так, мысленно полемизируя с ушедшим в вечность Поэтом, охарактеризовал Борис Зайцев это состояние полной раскрепощённости общества.
От себя добавлю: когда рушатся устои, человек как биологический организм реагирует мгновенно — он высвобождает порой самые низменные инстинкты. И в этом железная логика любой революции. Кстати, «совместная российско-американская революция» образца 1991 года, растянувшаяся на четверть века с гаком, вовсе не исключение. Она наглядно демонстрирует: хочешь узнать человека как следует — совсем не обязательно съесть с ним пуд поваренной соли, достаточно однажды вступить в товарно-денежные отноше – ния…
Революция — это всегда разрушение, а где «осколки разбитого вдребезги», там почти не находится места для творческих изысков, ведь чрезвычайные обстоятельства зачастую рождают что-то низкопробное, а то и вовсе плагиат. В песнях тех революционных лет он просто зашкаливал. Скажем, «Марш сибирских стрелков», созданный на стихи «дяди Гиляя» в 1915 году, с уже изменённым текстом стал у белых гимном Дроздовского полка. Свои слова к этой же мелодии были даже у махновцев, а песенники, сражающиеся в отрядах дальневосточных партизан, опять же внесли свою лепту (известный всем шлягер «По долинам и по взгорьям»).
В том злополучном Феврале рушилась не только культура, но и судьбы. Тему грядущей русской Голгофы патриарх Серебряного века обозначал в «Офицерах» пунктирной метафорой:
«Юношеское лицо в пенсне, конечно, в слезах, виднелось из окна вагона. Белый платочек, да ветер, да солнце. Скоро и мой черёд».
Но от окопов и германских снарядов прапорщика 192-го запасного пехотного полка Московского гарнизона спасла тяжёлая форма воспаления лёгких — сказались военные лагеря, Бог писателя уберёг.
Он не стал ограничивать в свободе выбора, а вмешался лишь в самый ответственный час, определив окончательно, что мастер философсколирической прозы никоим образом не воин.
«День и ночь, радость и горе, достижения и падения — всегда научают. Бессмысленного нет».
Соглашусь и я с русским классиком: школа жизни, донесённая до современного читателя, хотя бы избавит от многих ошибок, причём не только личного плана.
3. Рождение эмбрионов
Об одном прогнозе Василия Розанова
Когда мы были молодыми, нас учили профессии по «Новой Рейнской газете», а надо бы, как мне представляется, по «Новому времени» — самой популярной ежедневной газете Российской империи.
Одним из штатных сотрудников знаменитого суворинского издания без малого двадцать лет, вплоть до молниеносного закрытия газеты с приходом большевиков, был Василий Розанов (столетие со дня смерти этого выдающегося русского философа и литератора уже прошло и осталось почти незамеченным). Журналистика кормила его хорошо, иначе каким бы образом появилась у него свободная наличность на формирование богатейшей нумизматической коллекции? Это тысячи античных монет, и каждая со своим паспортом; их некогда срисовывала даже одна «мадонна» Серебряного века, а сам обладатель с тремя любимыми золотыми вообще не расставался, постоянно таская их в кармане. В петербургской квартире Розанова гости буквально терялись, да и было от чего. Может, это и не столичное жильё недавнего чиновника особых поручений Государственного контроля, а частная библиотека или музей? И всюду множество книг: в этой не совсем домашней обстановке со стен, точно в галерее, смотрели на людей живописные полотна античного мира…
С наступлением полночи Розанов принимался разбирать раритеты, вооружившись лупой, засиживался над ними порой до утра и вёл с «древними тенями» только ему понятный разговор. Но одно другому не мешало: благодаря очень редкому в те годы увлечению, собственно, и родился новый в художественной публицистике жанр — эмбрионы Розанова, спонтанные дневниковые записи, без которых немыслим нынче свободный Интернет. И отнюдь не случайно на страницах «Уединённого» (1912) литератор отсылал читателей к завершающему курсиву в скобках: («за нумизматикой»).
Вот так и создавались великолепным стилистом раздумья о славе, о писателях, о Родине, о народе, о церкви, о том, «как мучительно трудно быть русским» (оценка Максима-горемыки, который Горький). Словом, всего набиралось понемногу в том льющемся потоке сознания, когда страстный комментатор событий прогуливался по Троицкому мосту, или мчался в вагоне, или когда ямщицкая «лошадёнка бежала». И здесь же, в раскиданной по страницам эссеистике, звучал суровый приговор периодике, которую в семье известного человека России читать детям строго запрещалось:
«Газеты, я думаю, так же пройдут, как и „вечные войны“ Средних веков, как и „турнюры“ женщин и т. д.».
Французское словечко «турнюры» в блестящем футуристическом прогнозе Розанова выглядит просто убийственным: это ведь не что иное, как скрытые подушечки, придававшие реверсу великосветского дамского платья (обратной стороне двух симпатичных «лун») пикантную приподнятость.
О многострадальные наши газеты, партийные и беспартийные, ангажированные и независимые,— вот так, по ходу дела, они запросто могут угодить и коту под хвост! Тут уж найдутся, как водится, злопыхатели, тоном знатоков утверждающие: мол, приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
4. Рыночник с деревяшкой
От Ремарка к Михалкову и далее по жизни
Амплуа Эриха Марии Ремарка, который из зарубежных классиков у нас считается едва ли не главным литературным обвинителем милитаризма, вполне может быть расширено ещё и до строгого судьи рыночных отношений.
Как бы ни любил сам писатель сидеть в каком-нибудь кафе за нескончаемой рюмкой кальвадоса, не только зная толк в закуске и выпивке, но и хорошо реагируя на красный фонарь небезызвестного уличного заведения, где-то в глубине души он остался решительным противником безжалостного капитализма.
Хотелось бы сказать «европейского», потому что в России он был, я думаю, несколько иной, и Ремарк в «Триумфальной арке» это неплохо показывает. Всего лишь один литературный эпизод, связанный с автомобильным ДТП и как следствие — несчастным случаем в жизни французского мальчика Жанно, которому раздробило ногу. Её теперь хирургу и главному герою культового романа придётся, однако, удалять.
О чём же в эти минуты думает попавший под колёса судьбы парижский подросток? Разве не о том, что ему больше не придётся гонять мяч, стараясь в этой тривиальной детской состязательности обойти сверстников, выделиться? А может, кровь вдруг ударяет ему в лицо?
Как же он увидит теперь Люси из соседнего дома, представ перед ней искалеченным?..
Писатель являет нам пример классического рыночника, этакого юного Егора Гайдара чисто французского разлива. Жанно первым делом записал номер машины и теперь предъявит свой счёт страховой компании, получив за это солидный куш.
Разумеется, ему очень важно узнать у доктора, до каких пределов предстоит лишиться конечности. Выше колена — значит, и размер выплаты будет значительно больший. К тому же он сможет сделать бизнес и на протезе: выторгует самый дорогой, затем продаст его в том же ортопедическом магазинчике, а взамен обойдётся элементарной деревяшкой.
На какие только жертвы не пойдёшь, если детской мечтой подростка остаётся открытие собственной молочной? Вот Жанно и задаёт простой риторический вопрос (и герою, и всем нам), и вопрос этот в одночасье делает его не по летам взрослым:
«Должно же человеку повезти хоть раз в жизни, а?»
Блестяще вырисовывая эту сцену, Ремарк и представить себе не мог, что его литературный собрат в далёкой Москве, создавший уже слова гимна Советского Союза, не столько отражал реалии суровой действительности, сколько старался, по крайней мере, внести свою лепту в воспитание экономической бережливости у подрастающего поколения советских людей. Это был, конечно, знаменитый Сергей Михалков, сочинивший по такому случаю даже сказку-памфлет «Похождение рубля» (1967).
«Я настоящий трудовой Рубль! — с гордостью думал я.— Интересно, что меня ждёт впереди? Что со мной будет дальше? Как меня будут тратить и, главное, на что?..»
Вопросы советского классика детской литературы, казалось, безответно улетели в Космос, в загадочное наше будущее…
Говорят, сегодня в наиболее продвинутых школах России уже ввели финансовую грамоту — надо же как-то готовить молодую поросль к свалившемуся ей на головы капитализму, чтобы всем гримасам рынка можно было скорчить адекватную рожу. Или в ближайшей перспективе показать кукиш тем самым дельцам, которые рассчитывают бюджет по заниженным нефтедолларам, а разницу от реальной цены национального экономического мерила марки «Брент» кладут в некую кубышку, окутанную важной государственной тайной.
Но это уже совсем не сказочка, которую пишут ежегодно финансисты-монетаристы, а горькая наша быль, достойная пера отважных публицистов.
5. Стакан с талантом
Застольное правило для начинающих писателей
В литературе это аксиома: язык делает писателя, к какой бы школе он себя ни причислял, какой бы мето ´ды ни придерживался; если язык сочный, образный, музыкальный — читатель с благодарностью примет новое имя.
В этом плане Викентий Вересаев не добился каких-то особенных успехов — с его сухостью, академичностью стиля он не мог быть, разумеется, заметной фигурой Серебряного века. Зато у большевиков литератору повезло больше: словно с неба свалилась Пушкинская премия, присуждённая за переводы древнегреческих поэтов. Затем пожаловали орден Трудового Красного Знамени, а потом и Сталинскую премию первой степени.
Сталинским лауреатом он стал, можно сказать, по выслуге лет, но есть и другое толкование: именно в этот период получила актуальность его старая биографическая повесть «Записки врача». Тогда, в разгар Великой Отечественной войны, проблема медицинских экспериментов над людьми, обозначенная орденоносцем в одной из глав, приобретала новое звучание в связи с бесчеловечными опытами, которые вели нацистские эскулапы над узниками в концлагерях.
Отсюда и поощрение, с задержкой в сорок с лишним лет, да к тому же за прозу из другого мира — факт в советской литературе редкостный, наводящий на некоторые ассоциативные вольности.
Все эти «тупики», «поветрия», «бездорожья», обозначенные Вересаевым в повестях и романах, могли бы стать его любимой темой и в наши дни, доживи писатель до «светлых» нулевых. Мы не слишком далеко ушли от предреволюционной интеллигенции: больше четверти века блужданий между Сциллой и Харибдой, двумя взаимоисключающими общественно-политическими формациями, и жалкое подражание всё тому же Западу. Чем не пища для пристального изучения действительности?
Нет ничего удивительного в том, что буквально с первых лет существования новой власти вчерашний марксист с учёной степенью кандидата исторических наук становится настоящим мэтром и начинает поучать малообразованную рабоче-крестьянскую молодёжь. До наших времён дошла его лекция для литературной студии с претенциозным названием «Что нужно для того, чтобы быть писателем?».
Ничего практического из рекомендаций и наставлений «безграмотный вятский мужик, безвыездно живший в своей глухой деревушке», или тот же «тёмный фабричный ткач, забитый долгим, тяжёлым и нездоровым трудом», ни при каких обстоятельствах извлечь бы не смогли. Да и что почерпнёт человек из низов, пусть он хоть трижды самородок, из такого, к примеру, совета Вересаева — быть самим собой? Это всё общие слова, грубо говоря, менторский трёп. Но какие зажигательные метафоры его дальше-то, по ходу дела, наполняют:
«Главное — чтоб был свой стакан. Если он есть у вас, если есть хоть маленькая своя рюмочка, то вы — художник, вы вправе сидеть за тем столом, где с огромными своими чашами восседают Гомер, Эсхил, Данте, Шекспир, Гёте, Пушкин, Толстой, Ибсен».
Столь красноречивое наставление для начинающих писателей появилось на свет в голодном 1921 году, и вряд ли кто-либо из партийной верхушки обратил на него должное внимание — не до «рюмочки», был бы хлебушек. У товарища Сталина, который уже вскоре возьмёт персональное шефство над «инженерами человеческих душ», до литфронта ещё руки не дошли. Вересаеву просто подфартило — в противном случае за возвеличивание богемной жизни (к ней, собственно, во все века тяготела писательская братия), ему бы не поздоровилось.
Вождь не любил изрядных выпивох, хотя саму процедуру застолья, оставаясь верным кавказскому радушию и гостеприимству, никогда не отвергал.
Да что теперь об этом! Тут и ежу, приходящему иногда на писательские огороды, понятно: чтобы крепко держать гранёный пролетарский стакан (дамам, естественно, можно предложить и хрустальную рюмочку), требуется богатырское здоровье. По силам ли это дело носителям новой культуры, не надорвутся ли они, как случалось со многими буржуазными литераторами,— вот вопрос, который волновал и Горького, и Сталина, когда они вдвоём закладывали в Переделкине единственный на земном шаре Писательский городок.
В самом названии подмосковной деревушки уже подразумевался принцип партийности в искусстве, обязывающий авторов включать на полную катушку свой внутренний редактор и тут же переделывать рукопись, если вдруг «что-то пошло не так»…
Один мой знакомый, предпочитавший проводить лето в Переделкине, как-то поведал, что именно там, под легендарными сводами, ему однажды приснился страшный сон. (Возможно, сказался тот самый злополучный стакан, который на заре советской власти рекомендовалось крепко держать в руках.) Будто бы товарищ Сталин приехал в Дом творчества и тихой сапой, как он это частенько делал, двигаясь почти бесшумно в своих знаменитых сапогах, достал из-за голенища казачью нагайку и начал прохаживаться по меблированным комнатам ко всеобщей панике постояльцев.
Для кого предназначалась публичная порка, догадаться нетрудно: для именитых писателей и кандидатов в оные — других-то ведь у товарища Сталина и впрямь не было!
6. «На речке, на речке, на том бережочке…»
Этюд в продолжение «Затесей»
В маршрутном «пазике», ведомом лихим киргизом, которому более бы подошёл реальный степной жеребец, а не железный автохлам, подпрыгивающий на колдобинах, пахнет свежей речной рыбой. И мне хочется оглянуться, чтобы среди немногих пассажиров вычислить того успешного рыбака, кто возвращается к обеду непременно с уловом. Где ловил — это, разумеется, его большой секрет! Но ведь и этот разбитый автобус везёт меня на реку, стало быть, я тоже скоро вживую увижу, как трепыхается на прибрежной гальке побеждённый обитатель иного, подводного мира и обдаёт тебя привнесённым оттуда запахом придонного ила…
Енисей встречает хмуро, неприветливо; с крутого берега, каменно нависшего над глубокой поймой реки, это особенно заметно — угрюмый вид зеркальной глади почти сливается с мрачноватыми обложными тучами. Кажется, они совсем прикрыли собой и полдневный свет, и былую утреннюю лазурь, а в итоге сейчас не видать ни проблеска: хмарь на небе несусветная, а временами даже чуть-чуть пробрызгивает.
И только небольшая моторка, что оставляет после себя блестящий волнорезный клин, да люди в ней в оранжевых жилетах, точно огненные бутоны таёжных жарков, вносят разнообразие в унылую картину. Рыбаки в надувной лодке забрались на самую середину, идут строго по фарватеру, у прибрежных же заводей промышляют те, кому с водным транспортом не особо повезло.
Это сколько же нужно простоять на студёной быстрине, чтобы в один прекрасный момент какой-нибудь оголодавший ленок вдруг соблазнился на приманку и клюнул?! Два одиноких рыбака — как две забитых в воду сваи, с крутизны их и не воспринимаешь как-то иначе, по-другому. Вот бы многим из нас такое упорство в достижении цели, но здесь не столько цель, сколько спортивный интерес и охота, которая, как известно, пуще неволи…
Искал, но нигде не нашёл подтверждения, чтобы сибирский классик, подобно суворовским «чудо-богатырям», спускался вниз той тропой, по которой сейчас осторожно продвигаюсь я. Он только сетовал на то, что была когда-то прибрежная дорога (её проложила братия монастыря), да наводнение на реке, случившееся ещё в начале двадцатого века, слизало всё холодным языком. Суров он, Енисей-батюшка!
Видимо, здесь, глядя вниз с крутизны, нависшей над водой буквально в нескольких шагах от городской квартиры писателя, он однажды философски заметил: «Реки — что человеческие судьбы: у них много поворотов, но нет пути назад».
Помню, как я откровенно обрадовался, что смогу показать этот кратчайший путь в обитель случайной незнакомке, которая, словно горная козочка, весело прыгала на своих высоких ботинках вплоть до середины маршрута. А потом на неё нашёл страх, она замерла над обрывом, торопливо объясняя, что у неё, оказывается, слабая нога: как назло, подворачивается в самой холке; стало быть, теперь моей спутнице придётся передать пакет, где лежат испечённые накануне куличи, столь дорогие ко Христову дню.
…Я стоял внизу, с грустью смотрел на удаляющуюся фигурку незадачливой прихожанки и думал, что дело, собственно, вовсе не в субтильной женской ножке, а в том лукавом шансе что-то переиграть в самый последний момент, который в качестве свободы выбора всегда имеет каждый из нас. Может быть, и впрямь измельчал современный человек? Он живёт бок о бок с великой природой, но почему-то не берёт пример с могучих рек — уж они-то ни за что не согласятся повернуть назад!
В тот пасхальный день немного взгрустнулось о том, что мне не удалось похристосоваться с хрупкой спутницей, зато я помолился за рабу Божию Татиану, которая умеет печь куличи и однажды всё-таки кратчайшим путём придёт в храм, но это уже будет другая затесь в дань уважения большому мастеру слова.
Опубликовано в Енисей №2, 2020
