Дымные дела
Люба смотрела в потолок и любовалась тоской.
Какой-то негодяй влюбил ее в себя, подсунул Хайдеггера, а потом убежал, разбив сердце на мелкие осколочки.
Она хотела пойти на работу — но тоска. Хотела увидеться с друзьями — но тоска. Легла и попыталась уснуть — но тоска. Надвое распилила стул, на котором этот негодяй сидел, — но тоска. Мама позвонила насчет их поездки в Тоскану — но тоска. И незачем, незачем, незачем из нее выбираться: и все черно-белое, и каждый предмет, стол, книжки, плюшевая альпака — всмотришься повнимательнее — уже заранее мертвое, слепленное из пепла, который почему-то с гордой ухмылочкой еще держится — как столбик ловко выкуренной сигареты.
Чтобы провалиться в эту глухую и иссушающую тоску до конца, Люба надела валенки — и на электричку. Дом был дедушкин, под Тарусой — рядом и Цветаева бывала (смотрела на Оку и, наверное, тоже тосковала). Траншеи тропок, мутные тучи леса, замерзающая сопля, бесконечный сугроб-могила, печка, книжки — тоска!
Дни вились белым маревом, стаптываясь в какое-то никуда, а Люба смотрела в окно, пила кофе, ела гречку и спала за довольно дурной печкой в компании метлы, на которой когда-то думала улететь в Южную Америку (в давнем-давнем детстве…).
Скрипа валенок не было, как и людей, — только метель-метель, Хайдеггер и собаки (соседи-то были — вонючие хиппари, скинхед, живущий с мамой, и несколько старообрядцев, — но все прятали носы по домам). Метель-метель, Хайдеггер, собаки. Метель-метель. Хайдеггер. Собаки.
Довольно быстро Люба освоилась с деревенской тоской. Вот, сейчас, неторопливо себе колею до туалета накатает — и будет ходить по ней, пока снега не станет по горло. И доски пилить, каждый день пилить — и подбрасывать в печку: а потом немного жить и снова пилить, и еще пилить — и снова подбрасывать в эту печку, которая даже толком не греет (трещина шла наискось), — и потом идти спать на этом вечно сыром матрасе, и просыпаться среди ночи от холода, и до смерти топить эту печь — пока рожа не оплывет, как свечка.
— Да будь проклят этот Хайдеггер, да будь проклята эта молодость! — вскричала она среди ночной тишины (и ни луны) — вдруг.
Хайдеггера Люба сразу в печку и запихнула поглубже кочергой. А вот с молодостью сделать ничего не могла — ей было двадцать один, вместо этого бросилась спать: и смотреть черно-белые сны, где она вроде бы ненадолго забывалась, отвлекалась, даже читала с кафедры какой-то доклад, и все ей хлопали, какая ты молодец! — но вот снова Тоска с улыбочкой проходит на кухню, садится на табуретку, и они молчат ночь напролет непонятно о чем.
Проснулась она утром-утром (чего с ней не бывало уж давно); пахло бабушкиными оладьями и лекарствами (деревенские пледы, деревенский гардероб). Люба поднялась, потерла простуженные кости, вытряхнула из турки кофейный налет, взяла зубную щетку и пошла к умывальнику — из крохотного зеркала на нее смотрела старуха.
— Ешки-барашки! — вскрикнула она, хотя вообще-то собиралась сматериться (но слова катились не те), и в ужасе присела.
Так! Так! Спокойно! Может, это какой-то фокус-покус, а не зеркало?
Люба встала бесстрашно.
Морщины, в которые можно редьку сажать, глумливые бородавки у левого края рта, волосы, белые, как молоко, сгорбившийся нос с клюкой — рука послушно двигалась в зеркале, ощупывая разруху.
Сперва она, конечно, огорчилась: не прокатиться ей теперь на велике, не сходить подэнсить в клуб, не позаниматься йогой, не познакомиться с красивым мальчиком, не почитать книжку без очков, не забраться на Эверест — вся прошедшая жизнь свернулась в одну глумливую фигу. Но скоро в ее рассуждении обнаружилась и выгода: будут теперь в метро место уступать, больше не надо суетиться, ходить на йогу, в клуб, на свидания с красивыми мальчиками — еще и пенсия к тому же! (Но почему так быстро? Почему?)
— А говорила мама, не морщи лоб, а то состаришься… — проворчала она и пошла обратно в комнату, все охая да подбочениваясь.
В новых обстоятельствах ее вполне устроило бы просто полежать на диване и посмотреть в окно (а то в спине стреляет), но она посмотрела на пустую турку, посмотрела на газовую плитку (портативную, неудобную) — и поняла, что кофию-то нетуть.
Ну тут Люба (хотя уже не Люба, а Любовь Сергевна), скрипя суставами и половицами, с мукой и жмурками, за полчаса, с Божьей помощью, оделась (сгодились бабкины вещи и трость с загогулиной — еще меховую шапку из какого-то буйвола нашла), бросила на зеркало взгляд — лубок ходячий — да на варикозных ногах своих пошла до сельпо потихоньку.
Идти было восемь килóметров — и хоть бы кто подвез! Э, нет! — кому бабка бедная сдалась! А главное, дымочек-то теплится у всех — и рожи к стеклам поприлипли, сучье племя прохиндейское! А по такому снегу пока дойдешь — состаришься вдвое, ох, е-е-ей!..
Мимо трусил бродячих цветов пес Алтай (чернющий; это была какая-то поддельная овчарка). Он понюхал руку Любовь Сергевны и вместо того чтобы проводить (как обычно делал со скуки), облаял и убежал в кусты.
— Ну что за!.. Даже пес шкерится! Кудой это все котится…
А сверху бестолково лыбилось морозное солнце.
Зимой всегда так: только забудешь про солнце — и вдруг явится. И небо такое голубое, что снег режет по глазам; и знаешь, что тепло только кажется, но все равно спину лучикам подставляешь… Даже укутанная, как капуста, сморщенная, как курага, Любовь Сергевна, выпутывающая ноги из снега все трудней и трудней, — и та подставляла. Да! Не сахар восемь килóметров пешкодрала! И дернул же ее черт на кофий подсесть!.. А дома огурцы незасоленные, сканворды нерешенные, ой-ой-ой!
Чалилась она, несчастная, пыхтя, по ослепительной колее совсем одинешенька — домá и заборы уже поредели, пошел вместо них лес. Вдруг — поднимает глаза, дух перевесть, и видит: чудо из чудес — автомагазин. Газелька, с навесом синим, в какую-то снежную обочину вжалась. И на боку у нее: Табак Открыто Входите Любовь Сергевна и вошла.
Автомагазин весь состоял из табака: прилавок был из картонных коробок, а стены наглухо обклеены пачками (и все «Данхилл», «Парламент», забугорные даже). Рекламными голосами со всех сторон вопило: «Гангрена! Мучительная смерть! Мертворождение! Онкология!»
— Сигареты для бабушки?
На нее смотрел депрессивный молодой человек, почти растворившийся в дыму, — с сигаретой в зубах, понурой физиономией, смуглыми глазами, в футболке Radiohead. Было видно, что ему тяжело.
Это не было что-то конкретное — скорее, гравитация: тяжесть, с которой борешься каждый день.
— Я тебе не бабушка, — прошамкала Любовь Сергевна. — Мне кофе надо.
— Кофе нет, уважаемая небабушка.
Любовь Сергевна смотрела, причмокивая, на сизый дым, обползший все помещение (и свет от лампы расходится ниточками):
— Ты чего такой курилка? Это вредно.
— Я специально. Сигарета — это маленькая смерть. Хотите? — Он протянул пачку «Галуаса», из которой смотрелись рыжехвостые, даже как-то сладковатые сигареты. — Заграничные.
— Табак черт придумал.
Она постояла-постояла, но соблазнилась и прикурила от аккуратно щелкнувшей «зиппо»: дым, продирая, пробежался по легким.
— Вы присаживайтесь. — Табачный искуситель освободил ей табуретку.
— Ну спасибо, сынок, уважил. — Она затянулась, но неумело, как курят дети, и горько закашлялась. — А самое глупое, что мне только двадцать один…
Продавец посмотрел на нее пристально:
— Бывает.
— Это тебе хорошо — смерть в шею не дышит, вона и балуешься. — Она затушила сигарету в хрустальную пепельницу, но какое-то омерзение еще бегало на языке.
— Это только кажется. Смерть всегда в шею дышит, — ответил продавец флегматично. — Вы танцевать не пробовали?
— Что-что?
— Танцевать. Это молодит и душу, и тело.
— Ха-а-а! Над старухой смеешься? А я не старуха!
Но продавец уже поставил с телефона какую-то удивительно грустную, закрадывающуюся прямо под ребра песню — гитара дергала точно те веревочки, от которых в душе не оставалось ничего, кроме сухой тоски — той самой тоски, которой хочется подавиться, — и прижигать окурки в руку.
Look into my eyes, I’m not coming back.
Любовь Сергевна с удивлением заметила, что нога начала притоптывать, тело принялось качаться — и вот она уже на ногах, дрыгает плечами в каком-то отрешенном аутичном танце.
Песня, ударив последним проигрышем, исчезла — Любовь Сергевна, не веря, смотрела на свои руки: они снова были гладкие, нежные и просто лопались от молодости. Она зазвенела и завизжала:
— Сработало-о-о! — И подскочила продавцу прямо в объятье. — Спасибо вам!
Но уже через секунду в его руках снова была старуха.
— Хм-м-м. Значит, все-таки есть привязка к месту. — Он стоял, сложив руку-пистолет у подбородка. — Вы далеко живете?
— Нет-нет, совсем нет! Метров пятьсот. — Тут она вспомнила свою дорогу. — О-ох…
— Пойдемте.
Он накинул бушлат и надвинул шапку (все не туша сигареты), Любовь Сергевна — робко — за ним.
И хотя суставы пискляво молили о пощаде, под ногами снова заскрипели мороз и снега.
— Меня зовут Сам. Как Сэм, только через «а», — сказал продавец, отправляя на воздух очередной цеппелин из дыма. — Я по деревням езжу и духов гоняю. Вы, по всей видимости, прокляты.
— Я-то? — Любовь Сергевна не все слова могла дослышать (на такой-то скорости!).
— Похоже, поработала серьезная ведьма. Вы ни с кем, случайно, не ссорились?
— Да я говорила-то с вами первым за неделю.
Сам кивнул со знанием дела:
— Тоска?
— Ну да. Русская такая — просто эх! И ведь обо всем на свете: что не сбылось, что прошло, что сейчас проходит, что никогда не пройдет… Я думаю, это у нас в природе — тосковать, потому что девять месяцев только сугробы и печка.
— Так работает бес уныния, — веско бросил Сам. — Потом приходит бес блуда и говорит: пошли, развеемся! Тут-то и ловит.
— Они у вас стратеги прям какие-то!
— Генералы.
Мимо пробегал Алтай (язык высунув кайфово) — он вдруг замер и залаял на них злобно. Но тут же как бы забыл и побежал себе дальше.
— Тварь неблагодарная! — погрозила Любовь Сергевна клюкой.
Прошли ржавую калитку, поднялись по шатающимся ступенькам, отряхнули сапоги — и скорее в дом, в единственную комнату, которую (еще вчера такая молодая) Люба топила. Сам продолжал курить и в доме, внимательно поджигая от одной сигареты следующую.
— Это тоже от духов? — прищурилась Любовь Сергевна.
— Да. Они табак не любят.
— Умно…
Неряшливо обставленная, комната внимательно обсмотрела гостей.
— Для начала надо проверить печку, — сказал Сам, жуя сигарету.
— Зачем печку? — Любовь Сергевна плюхнулась на охнувший диван.
— Иногда печники, с которыми обращались плохо, кладут кулек с проклятием. Или ртуть закладывают.
Кто печку делал?
— Молдаване какие-то… — Неправдоподобно, до очужения далекое, детство вдруг прыгнуло к ней в голову.
— Дешево? — раздалось дурманно-далеко.
— Очень дешево! Дедушка был жадина-говядина…
— У вас есть кувалда?
Любовь Сергевна вяло указала на ящик с инструментами и ухнулась в воспоминания — как лежала на этом же диване, смотрела в потолок и качала пяткой… как молдаване хихикали на нее и звали замуж… как трещина выскочила в первую же неделю, и дедушка ужасно громко ругался, а Люба узнавала новые слова…
Немножко посапывая, Любовь Сергевна встала, заварила чаю с мяткой и предложила гостю, но Сам был занят, он печь ломал (не забывая прикуривать одну от другой): и раз — и звяк — и раз — и бряк!
Довольно скоро от печки не осталось даже ровного места, из дымохода, торчавшего сверху, заныло прохладой, а в комнате стало очень накурено. Любовь Сергевна, сдерживая скепсис, накинула шаль и стала болтать ложкой в кружке.
— Не пойму, в чем дело… — Хрустя ботинком по крошкам, Сам почесал в затылке.
— Ну уж точно не в печке! — беззубо усмехнулась Любовь Сергевна. Но тут же с ужасной серьезностью заглянула в чай. — Это все Хайдеггер.
— Что-что?
— Да сожгла я. По дурости.
Сам внимательно прищурился на Любовь Сергевну.
— А вы, случаем, никаких обрядов не совершали?
Гадали, может? — И еще закурил.
— Ха! — С улыбкой воспоминания она уставилась в густую чашку. — В детстве я ведьмой хотела стать, Булгакова начиталась. Вышла в лес, в полночь, и сожгла по бумажке с заклинанием на четыре стороны света. Вот.
— Ну значит, вы сами себя и заколдовали.
Любовь Сергевна зябко поежилась на диване — ей начинало нравиться быть старушкой.
— И что тогда делать? — сказала она.
— Три раза повторите у зеркала: «Чтоб тебе молоду быть».
С удивительной готовностью он достал из кармана зеркальце и ей протянул. Любовь Сергевна поймала в мелкое отражение свое лицо, уставилась в морщины и забормотала (как-то раскачивая слова):
— Чтоб тебе молоду быть… Чтоб тебе молоду быть… Чтоб тебе молоду быть — сучья ты стерва!
И враз — морщины стянулись, впалости обросли румянцем, проплешины завились пышным локоном — вся зацветая, Люба прыгала и скакала по дивану и хлопала в ладоши, как мартышка, которую все-таки взяли в цирк.
— Вы просто мой спаситель!
И она подлетела, хватая его в объятье, глядя глаза в глаза, готовая отблагодарить своего спасителя поцелуем длинною в ночь — и тот уже приоткрыл разморенный страстью рот, но тут сигарета выпала и…
У него вдруг стал свинячий нос, два небольших рожка (почти из затылка), зубы размером с забор и запах прокисшего чесночного соуса. Видя, что дело обернулось в непоправимый швах, Сам шлепнул хвостом по лбу, закурил очередную и грустно пошел вон, оставив Любу у разбитой печки, дальше катиться по зимушке русской в своей табачной таратайке, околдовывая и расколдовывая тоскующих девиц в надежде на кое-какие благодарности.
Январь 2021 года
Ведьмочка в снегах
Пес-Алтай-погуляй, пес-Алтай-не-болтай, пес-Алтай-все-про-все-знай! Про деревню, про сугробы, где хавчик достать, кто где ходит, с какой стороны мох, где можно пузико погреть, где помыться — все знает, ага.
Вот тут у нас люди мохнатые (почти как собаки), за речкой у нас люди цветастые (травой еще какой-то пахнут), вот здесь пустуют дома, тут колодец. Ага — вот и Маруська по снегу чапает: домой с ведром идет — буль-буль-буль — обалденная…
— Здравствуй, Алтай! — Красивая, как фуфырики, и прическа-луковка. Только грустная чего-то. — Опять всех провожаешь?
— Аф! Аф!
— Какой ты джентльмен!
У нее ноги до неба, руки хваткие, как у мартышки, и такие вкусные валенки! От такой и Алтай с ума сойдет, ага.
— Уф-ф! Аф-аф!
— Чернющий какой! Тебя бы помыть…
Калитка лязгнула — аж досюда дымом с шишкой пахнет. У них вообще кошки дома, но не слишком противные. Каши бы теперь, э-э-эх!
— Сейчас, принесу тебе что-нибудь вкусненькое.
Ушла, ускрипела. Алтай не скучает, можно понюхать ее следы. У-у-у-у! Да это же каша!
— Кушай, кушай… — А сама подсела на корточки и растеклась щекой на кулачок. — Хорошо тебе, Алтай, никаких у тебя проблем нет…
У, какая каша! Вот это каша так каша!
— А у меня мама ведьма.
Да там еще на миску налипло с прошлого раза.
Ого! Это же кошачий корм!
— И бабушка ведьма. У нас все ведьмы. — Маруська сидит, такая красивая и обреченная. — Сегодня я тоже ведьма стану — без вариантов. Солнцестояние зимнее.
— Ам-ам-ам!
— А я не хочу быть ведьмой! — Маруська совсем растеклась в ладони и расхныкалась. — А если не соглашусь — мама из дому выгонит.
— Аф-аф-аф-уф!
— Не хочу быть ведьмой. Вообще не хочу быть. — Она лицо достает и грустной рукой дотрагивается до загривка, и эти руки — они о-бал-ден-ны-е!!! — Алтай-все-знай… Счастливчик ты чернявый…
Ну все, дальше побежал — авось еще где хавчик перепадет. Спасибо! Калитка лязг, и лапы в пляс!
Так, ну тут эти цветастые, они мяса не едят, с них просить неча. Смешной же язык этот человечий — все бубнят и бубнят. О! Бобик, братик! Давно хвосты не нюхали!
— Аф, аф, аф, аф!
— Уф-уф, уф-уф, уф, уф, уф!
— Аф, яф, яф-аф-аф, аф!
— Уф, фуф, фувыф, выф, ыф.
— Аф, аф, аф! Ну ладно, я пошел, пока!
— Покедова!
Весь облез, совсем старик, а сам только на два месяца старше… Это потому что с цветастыми водится и молоко одно хлещет. Э, жисть! Еще территорию пометить надо успеть… Так. Стопэ. Почему Алтай сам не допетрил до этого? Назад-назад-назад!
Но как он ей объяснит? Оп — а тут у нас в заборе дырень, ага. И дверка открытая…
— Алтай, хитрая жопка! Я же тебя покормила. Фу!
Не надо на кровать!
— Аф-аф! Уф-уф!
— Ты что-то хочешь сказать?
— Аф-уф!
— Про обряд? Ты что-то знаешь? Ну чего ты по полу катаешься?
За ухом затрепала и посмотрела со своими глупыми глазами. Ну Маруська, ну как ты не понимаешь, тяпа ты такая!
— У тебя лапка болит?
Нет, надо поубедительней.
—Ау-ау-ау-ау-ау-ау-ау-ау!!!
— Ладно, пошли, только не лай. Сейчас рюкзак соберу.
У-у-у, вот побегаем! Солнце закатилось почти — красное, просто пчела! А Алтай пчел любит, она забавные и веселые — особенно когда улей перевернешь и бегаешь липкий, и они потом жужжат в паху.
Э! Ну долго она там?
— Извини, Алтай, рюкзак найти не могла. Пошли.
Это мы умеем! Нет, не сюда, а через лес — тут мы с братишками дорогу набегали. В снег только не падай, а то шерсть намочишь, ага.
— Ты знаешь, что ты на черного пуделя похож, Алтай? Или на овчарку? И хвост замусленный такой!
Хи!
Сама замусленная! Алтай-все-знай, Алтай-погуляй! Так, так, этот куст пометил Фуфик. Так. Так.
А тут уже старина Боб пасется.
— Знаешь, Алтай. Я сон сегодня видела. — И шлепает со своим рюкзаком: э, кабы не завязла! — Во сне этом наш дом весь разваливается… как будто корабль в воде долго простоял: разлагающаяся ракушка такая или песок гниющий… И что он всегда такой на самом деле был.
— Аф! Аф! Уф!
— И там женщины голые были, у каждой по ведру между ног… И они собираются пить кровь, но их обступает кто-то — с головами как видюшники для кассет: видел, у дедушки стоит три штуки? Вот, и эти с головами-видиками обступают мою маму, — а она там главная смотрела, — видики с голов скручивают и бьют ее — до смерти бьют, а потом разбегаются, как на звонок. И деревья из леса как бы все выдергиваются.
— Аф-аф-аф-аф!
— Блин… Я уже рассказываю свои сны собакам…
Балда! Там ручей незамерзший! Ну да ладно, еще успеем высохнуть. Темно тебе, Маруська? А Алтай и так умеет — правда, все серое, но для краски есть нюх. Алтай-нюх-нюх, Алтай-все-видать — даже жопку ежика.
— Алтай, куда ты меня ведешь? — Озирается Маруська, не доверяет, значится. — Уже темно, Алтай!
Где мы?
Да, а вот тут переправа, кстати. Надо только…
Ну нет!
— А. — Маруська очень стройная и медленная пошла. — Пограничники…
Коты — ровно девять штук — перегородили со своими партизанами бревно для переправы. И драные же, сукины дети! Раньше хоть речка промерзала, можно было разбойников обойти, а теперь все отходы разъели.
— Мр-мяу! — один из них, рыжий, с серьгой и египетским загаром, говорит.
Паршиво, что Алтай по-ихнему не знает.
— Аф-аф-аф-аф, — им отвечает.
Те мяучат, Алтай лает — еще вороны слетелись поворчать для полного концерту.
— Ты погоди. — Маруська в рюкзак руку запустила. — Не бойтесь, мы не вредные. Держите!
И кидает им рыбину отменную. Даже Алтай бы не отказался! Но не тут-то — коты на рыбу глаза вытопырили, с презрением эдак — они, дескать, серьезные коты и аристократы, а не шантрапа какая-то.
— М-м-мяю! — Их атаман покривился ноздрей.
Алтай, конечно, не растерялся и рыбку давай сам точить. Ну а тут Маруська в рюкзак и за ножик, что с кухни стибрила, возьмись. Алтай не даст! Алтай аф-аф-аф! А эта балда себе по ладошке — и нож с кровью, хвастливо так, этим безобразникам тянет, как билетик.
Хвосты попрятав, в усы подув, коты от этой выходки разошлись с трусливыми носами. Алтаю рыбки, конечно, было жаль, но зато, пока шел по бревну, этим сукиным детям языки показывал, ага.
На той стороне Маруська даже на корточки села и за шею взяла, в глаза прям говорит:
— Алтай, тут ведь кончается мамин лес?
— Аф! Аф!
— Тут же может быть опасно?
— Аф! Аф!
Вся нехотя вздохнув, она встала и посмотрела туда и сюда. Потом на дерево — усталое такое — уставилась и застыла, сама как дерево. Алтай за ухом почесал и дальше смотреть, ага. А Маруська расслабилась вся и с лесом начала дышать — и вся заизвивалась: деревья в черном любопытно обступили ее, а она давай танцевать, мама не горюй!
И ветки на нее смотрят, довольные, и обнимают, а у нее руки листьями покрываются, и жучками, и бабочками, — а Алтай давай скулить и не понимать, и не знать, совсем-совсем не знать, угу!
Ветер по макушкам дунул мощный, деревья охнули и поклонились — они у нас о-го-го старички: а повыше — из-за бледного тумана подглядывает подлая луна, и сосны от ветра закачались, поклоны раздавая, и запах странный поднялся: очень нехороший, как селедка в слюнях вся.
— Ау-ау-ау-ау, аф!
— Тише.
И впрямь — тише стало, даже ветер не двигается.
Из-за плоских веток — как будто бы его кусочком была, — выходит голая, с грудями и кустиком под животом: длинные волосы, светлые, на иву похожие: бледно-голая, на белом-белом снегу.
— Ирочка! — Маруська тюкнулась к ней, но внезапно зачем-то остановилась на половине пути. — Так ты же в город уехала, нет?
— Иногда я и город навещаю, — улыбнулась эта Ира хищная капельку. — А ты что тут забыла, сестричка?
— Да мама… сказала в обряде участвовать, а я не хочу! Я в университет учиться хочу, а не вот эти вот полеты на метле и заговóры…
У Иры — Алтай все разглядел — было текучее какое-то лицо, как мертвая ракушка: и глаза белые, и ноги — глыбы. Ира подошла и протянула Маруське лапу. Такую тонкую и когтястую лапу Алтай никогда-никогда бы не взял, нет!
— А этот кто? — Ира глянула на Алтая, как самая старшая утка здесь.
— Это Алтай, он меня привел сюда.
— Ишь, черненький какой. Привел! На ту сторону, небось, водишь?
А эта Ира не только голая, но и мудрая! Бывает, Алтай батрачит, да.
— Ладно. — Ира погладила небрежно. — Пусть с нами будет. Хватай его.
Ай-ай-ай! Алтая нельзя на руки — испачкаете же! Фу — человеком пропах… А Ира за лапу Маруську хвать — и полетели, что ворона твоя, ага.
Выставив руку, голая Ира летела, а Маруська с Алтаем болтались хвостом. Летели не по лесу, не под лесом и не над, а как-то сквозь. Ветки хлещут — знакомые кроты — промерзшая земля — дуб какой-то — дупло светится как костер — дверь отлетает. Прямо в яму и влетели.
Никого в дубовой этой яме не было, даже мышей: только жирные черные змейки, а на земле огромная железная коробка жужжит и синим помаргивает, как хитрый китаец (Алтаю доводилось беседовать с китайскими собаками-беженцами — странные собаки; и еще они очень плохо играют в карты).
— Что это такое? — Маруська поставила Алтая на место.
— Сервер. — Ира похлопала коробку как что-то живое. — Здесь спасение наше.
— От кого?
— От мамы. — Ира, вся растекаясь и болтаясь, как сопля в речке, заходила ходуном. — Я еще в детстве подумала: дом, школа, скрипка, ведьмовство — если это все от мамы, навязано мамой, то где, получается, я?
— Ты зря на нее сердишься…
— Сказала избалованная младшенькая!..
— Ну хватит уже. Я не понимаю, при чем тут сервер?
— Это замена клану мамы и остальным кланам.
Кибер-ведьмы.
Маруська помолчала минутку и почесала за ухом:
— А это… не перебор?
— А по-твоему, лучше домохозяечкой или так по кланам и бегать? Проекции, как видишь, у нас очень приличные — ты даже не догадалась, что меня оцифровали.
— А по-другому нельзя?
— Аф! Аф!
Стоят, болтают — одна с луковкой на голове, другая с ивой на голове, — а главного-то не замечают, что все затряслось, заходило, и засыпало, и зарычало!..
— Что это? — Маруська заметила, Маруська молодец.
— Мамочки!.. — Ира накрыла рот, полный ужаса.
— Но это же вроде не ее лес?
— Мы аренду забыли продлить… Так, приготовься, будем колдовать.
— Будем — что?
Потолок как-то весь съело, и тело, голое, как луна, показалось — но не целиком, нет, влез только кусочек, — такое огромное! И даже не просто кусочек, а гигантская грудь с соском, размером с мяч футбольный (Алтай, на него глядя, припомнил детство, съежился и заскулил). А грудь уплыла из ямы — появилось лицо: ужаснозубая, с волосами-горгонами и какими-то яблоками вместо скул, да еще и голос такой, что только прятаться:
— ОПЯТЬ КУРОЛЕСИШЬ! А НУ!
Алтай перетрухнул мальца и наделал, но тут же зарыл в землю, ага.
А та дым какой-то в головы запустила — и мысли сразу душные: типа — да хорошая мама, ну размером с многоэтажку, ну и ладно. Алтай-то-все-про-всезнай, но этот дым дурацкий…
Ира, дыма не выдержав, свои колдовства бросила, запрыгнула маме в рот, за зубища эти, и укрылась языком как одеялом.
— ТЕПЕРЬ ТЫ, МАРУСЯ!
— Мама! Я не маленькая! — сказала Маруська, как маленькая.
И ветер со всех сторон такой ух, и какое-то головокружение, и все вдруг бледное, как смерть, — и мама эта ручищу пытается запустить, Маруську ловить, но рука большая, и лицо сунуть некуда, хватать приходится наобум. А Алтай с Маруськой кругом мотыляются (коробка с сервером просто катается по углам), и Маруська еще дразнится, балда:
— Я! Не буду! Ведьмой!
Мама рассмеялась и растрясла всю яму этим хохотом (и вся земля с ней вместе — о-хо-хо! о-хохо-хо!). А потом она убрала руку и сунула глаз посмотреть, но промахнулась и попала грудью.
— Аф! Аф! — И дернуть Маруськину штанину.
Что такое, Алтай?
— Аф-ф, аф-аф-аф!
Алтай собакой поклялся бы, что Маруська на секунду стала понимать по-собачьи. Она сделала, как Алтай и сказал: уцепилась ему в хвост и подняла над головой повыше, а уже там, наверху, Алтай от души куснул этот непомерный сосок, ага.
— А-А-А-А-А-А-А! — завопило все вместе с этим соском и с этой грудью (способной и прибить) — Алтай и Маруська полетели наверх.
В удачный момент Алтай разжал зубы: они летели повыше мутных облаков, прямо под фиолетовой простыней — пульнуло их как следует. Вблизи луна уже не казалась такой бандиткой: она протягивала свои лучи — голая, бездымная, — приглашая на раут в высшем собачьем обществе, но их уже потянуло вниз, как будто они налопались каши — вниз, к сугробам и непонятностям — вниз.
— Алта-а-а-а-ай! — Маруська закричала, но хвоста не отпустила.
Луна мельче-мельче, ехидная — ветки застучали по спинам и бокам — бух! — сугроб. Маруська лежала распластанная, с Алтаем за хвост (у которого, если что, хвост чуть не оторвался!), и смотрела, как ее обступают костлявые старикашки-деревья — умиленные, как над люлькой.
— Ай-ай-аф! Аф-аф!
— Куда ты меня тащишь, Алтай? Я устала. Я потеряла рюкзак. Я рассорилась с мамой. Эй! Не кусайся!
Наконец-то встала! Да тут недалеко уже! И красотень какая — нетронутые сугробы, сказочные елки в пуховиках из снега… Дальше без тропинки, но уж это извиняйте! Ветки пригибай, в глаз не залепляй!
— Интересно, а чей это лес?
— Пока ничей — хочешь, твой будет.
— Алтай! Ты научился говорить?
— Просто ты научилась меня понимать.
Вон эта опушка — ага, где лисицыны следы: тут по кромочке… Здесь щенками базу делали, тут купаться ходили, или нет — нет, не это дерево, слишком жирное; нет, не это, — слишком сухое. Ага. Ага.
Тут. И посидеть еще можно, отдышаться — уф!
— Куда ты меня привел, Алтай? — Маруська подсела на корточки — как настоящая собака.
— Могилка мамкина. Мы с братишками сделали.
Где три бревна треугольником, видишь?
Маруська, обхватив коленки, уважила и помолчала:
— А сколько вас?
— Было восемь, но двое откинулись. Еще один на Кавказ ушел, юга смотреть. Осталось пять.
— Понятно.
Так Маруська посидела немного и вдруг начала плакать. Алтай ее, конечно, давай утешать, морду лизать, плечико покусывать, а Маруська его отпихнула и прямо в землю рыдать. Долго плакала, скулила и задыхалась, пока не проплакала сугроб насквозь.
И как подняла лицо — так увидела, что в кружочке этом вырос нежный фиолетовый цветочек.
Больше Алтай Маруську не видал — он на восток подался, но братишки и левые собаки (а они ужасные болтуны) передавали, что в город она все-таки переехала и даже поступила в институт (что-то там связанное с экологией). А летом — поехала к маме, уже как гостья, чай с сушками пить, и очень смеялась, когда увидела, что на холодильнике жужжит какая-то коробка — светится синим и щурится по-китайски.
Февраль 2021 года
Опубликовано в Юность №7, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!