Наталья Мелёхина. ВЕСНА И СМЕРТЬ СЕМЁНОВА

Семёнов так долго жил на земле, что уже не был уверен в необходимости этого утомительного занятия. Он был настолько стар, что у него, вопреки законам медицины, теперь и не болело ничего: под тяжестью прожитых лет боль словно бы истончилась, истлела, как съеденный молью ветхий полушубок. Однако глаза без очков не видели, ноги без палочки не шагали, желудок без таблеток не переваривал, и только сердце до сих пор не нуждалось ни в валидоле, ни в нитроглицерине.
В православных молитвах Семёнов прочитал выражение «многотрудная плоть». Когда он думал о своём сморщенном, ослабевшем теле, в котором всё ещё зачем-то бьётся жизнь, он мысленно повторял про себя:
«Плоть, плоть многотрудная».
Если бы можно было просто закрыть глаза и велеть своему сердцу остановиться, Семёнов, наверное, именно так и поступил бы. Но упрямый живучий комок в груди не подчинялся ему и продолжал бессмысленную работу. Впрочем, всё дело в силе желания. В глубине души старик был уверен: стоит ему отпустить напряжённую тетиву своей воли, захотеть по-настоящему, и сердце послушается, замрёт, как солдат по приказу «смирно», и стрела жизни улетит за горизонт в руки костлявой невесты.
Недавно продырявились зимние ботинки. Февраль был на исходе. Семёнов никак не мог решить: покупать новые или нет? К весне сыграешь в ящик, и к чему тогда была бы эта пустая беготня по магазинам и напрасная трата пенсии.
Семёнов жил в Вологде вдвоём с нелюбимым старшим сыном. Он не хотел даже самого его рождения. Тогда, в молодости, нищий Семёнов боялся, что не сможет прокормить бабу с ребёнком. Уговаривал жену Настёну (давно уже покойницу) сделать аборт, да она не послушалась, не взяла греха на душу.
Молодой Семёнов познакомился с будущей невестой на танцах. Настёна тогда только-только школу закончила, наивная дурёха была, а вот он сам уже успел нахлебаться горюшка. Семёнов вырос в послевоенной деревне, напахался до пуповой грыжи, наголодался до кишечных колик, насиделся на картошке в соусе из солёного пота. После армии три года и три месяца, совсем как в сказке, тянул колхозную лямку, зарабатывал на переезд в город, а потом рванул в строительный техникум. Не уехал, а удрапал, не учился, а спасался от крестьянской судьбы. И только ноша полегчала, вдруг — дитё. А, значит, снова — пахать, пахать, пахать…
Днём — лекции, вечером — зубрёжка, с утра — дворником подрабатывал, а в выходные — уборщиком в городской бане.
Родился Вовка вопреки воле отца, да так и остался перчинкой-поперечинкой.
Больше всего Семёнова бесило, что первенец пошёл не в отцовскую породу, а в Настёнину фамилию, в городскую интеллигенцию (тесть у Семёнова историю преподавал в школе, а тёща там же работала библиотекарем). В семёновском роду все как на подбор — и мужчины, и женщины — крепкие, рослые и кряжистые, а Вовка — тонкий и невысокий. У Семёновых носы росли, как картофель в сухой год, — продолговатые, кривоватые и длинные, а у Вовки не нос, а кнопочка. Руки у Семёновых — что те грабли, а у Вовки — как у барина.
Ещё в детском садике жена стала водить Вовку на танцы и вконец испортила парня. Семёнов ругался, что не для мужика это занятие, но упрямая была Настёна и до сердечных судорог любимая. Спорить-то с ней Семёнов, конечно, спорил, да как-то само собой получалось, что насчёт Вовки всю жизнь уступал. В чём другом — ни-ни! Мужнее слово — закон, но ни один закон не существует без исключений, и Вовка стал тем самым исключением. Из танцевального кружка сына взяли в Детский музыкальный театр, а после начальной школы — в Пермь, в хореографическое училище.
С самого Вовкиного рождения отец и сын жили в разных реальностях.
Сначала молодой Семёнов учился и работал, а его первенец в это время делал неуверенные шаги по коридору в общаге и произносил первые слова. Затем Семёнов стал инженером в «Стройтресте-75», а Вовка танцевал дебютные роли в детских спектаклях. Семёнова по направлению райкома партии отправили учиться в институт, а потом назначили директором «Стройтреста-75», а Вовка в это время уже жил в Перми. Начнут мужики на работе сыновьями хвастать: у одного — хулиган, у другого — футболист, у третьего — рыбак. А у Семёнова кто? Балерина?
Даже на коротких каникулах, когда сын приезжал в Вологду навестить родителей, гонять мяч или шайбу ему запрещалось. «У балетных ноги — важный инструмент», — говаривала Настёна. К счастью, вскоре родился второй сын — Борька. Крепкий отросток от семёновского корня. Вот с ним всё сложилось — и походы на стадион, и поездки за рыбой. А про старшего сына Семёнов мужикам на работе не рассказывал. Так Вовка и вырос под крылом у матери. Когда старший сын поступил в хореографическое, Настёна иногда ездила к нему в Пермь. Семёнов не навестил ни разу.
Во время каникул он напоминал старшему сыну: «Смотри, Вовка, всю жизнь на сцене проживёшь, для себя времени не останется». Вовка молчал. Он не спорил вслух, но и не соглашался, только ещё прямее держал и без того безупречно ровную спину, только ещё выше поднимал подбородок. Это был протест тишины. И Семёнов бесился — лучше бы парень орал с пеной у рта, что хочет и будет танцевать, показал бы свой мужской характер, а то получилась какая-то нелепая игра в молчанку, растянувшаяся на многие годы.
Вышло всё по отцовскому слову: Вовка продрыгался до тридцати лет на сцене, там, в Перми. Получил раннюю балетную пенсию и стал преподавать. Не женился. Почему не сложилось, ни Семёнов, ни Настёна не спрашивали. Семёнову про эту неслучившуюся женитьбу думать особенно не хотелось — страшно. Известно ведь, как у них, у балетных, бывает…
Семейные узы между отцом и сыном особенно ослабли, когда порвалось главное звено между ними: в одно особенно знойное лето умерла Настёна. Рано мужа покинула. Сердечный приступ, вызванный жарой. Слабое сердечко у неё было, не семёновское. Вовка на похоронах горевал так страшно, так бесслёзно и бессловно, что Семёнов почему-то боялся, что у старшего сына, как у жены, случится сердечный приступ прямо на кладбище, тем более, что солнце в тот траурный день пекло под + 40, однако обошлось. Вернувшись после похорон в Пермь, Вовка изредка звонил отцу, чтобы поздравить с Новым годом да с очередным юбилеем. У Семёнова остался Борька. Младший выбрал отцовскую стезю: стал инженером, работал в том же «Стройтресте-75». Женился. Внуки пошли.
Через целую жизнь Вовка вдруг вернулся к Семёнову в родную Вологду. Что-то не поделил с руководством театра. Семёнов толком так и не понял, в чём заключалась суть конфликта, хотя сын и пытался объяснить, а отец честно, как велит родительский долг, пытался вникнуть в проблему. Но никак не давались разумению Семёнова тонкие хитросплетения балетного мира, вот Настёна, она бы разобралась…
Сын устроился работать педагогом-хореографом в детскую танцевальную студию. Своего жилья у Вовки в Вологде не было, квартира осталась в Перми, поэтому жить он стал с отцом в родительской «трёшке». Причём так рассудил сам Семёнов. Он принимал это решение по-крестьянски здраво. Разумеется, с Борькой приятней было бы под старость лет остаться. Но у Борьки росло трое ребятишек (жильём многодетная семья, слава богу, была обеспечена), а значит, по справедливости бездетному Вовке выпадала судьба ухаживать за стариком-отцом, раз своего дома не построил и сына не родил. Ну а Борька пусть в покое потомство растит.
Вовка взял на себя все бытовые хлопоты — мыл полы, готовил, бегал для отца в аптеку и поликлинику… Семёнов с сыном почти не разговаривал, разве что перекидывался парой слов о погоде да о повышении пенсии. Они оба вели себя по отношению друг к другу как благовоспитанные соседи, будто существовал негласный договор не лезть в чужие дела.
Иногда приходили к Вовке гости. Они тихо беседовали о непонятных Семёнову вещах, сидели до полуночи за столом на кухне. Пили чай, и никогда не приносили спиртного. Старик только здоровался с друзьями сына и не более того.
И всё-таки когда Вовка уходил учить ребятишек, Семёнову становилось тоскливо одному. Весна в этом году задерживалась. В марте ещё стояли морозы. Хотелось выйти на улицу, да куда пойдёшь в дырявых ботинках?
Но однажды выдался солнечный денек, и старик не усидел дома. Обулся в дырявые ботинки, надел ветхую рабочую куртку, взял пакет с мусором и пошёл выносить. Уже у подъезда понял, что забыл дома ключи от квартиры и домофона. Дверь захлопнулась. Слава богу, сотовый лежал в кармане пальто. Совсем недавно с грехом пополам Семёнов освоил «мобильник».
Позвонил Вовке, но тот, видимо, был на уроке, и сотовый у него не отвечал.
Думая, что делать дальше, Семёнов так и остался стоять у мусорных баков. В это время к помойке подошёл пожилой человек маленького росточка в засаленной куртке и огромных, не по размеру дырявых ботинках. На голове у человека возвышалась высокая вязаная шапка, похожая на тюрбан из грязи, а из-под неё блестели коричневые глазки, почти неразличимые на коричневом и от этого будто загорелом лице. Человёк вёз за собой саночки, а на саночках — кучу грязных мешков.
— Уходи! — решительно заявил он хриплым голосом, не то простуженным, не то испитым.
— Чего это ты меня гонишь? — удивился Семёнов.
— Это моя помойка! Ты себе другую ищи!
— Я не бомж! Не нужна мне твоя помойка! — недовольно забурчал Семёнов, понимая, что из-за дырявых ботинок и старой куртки бродяга принял его за своего «коллегу».
— Заливай, давай! Как дети из дому выгонят, все вы так говорите!
А потом по чужим помойкам все банки соберёте. Говорю — проваливай!
— А тебя, что же, тоже дети выгнали? — спросил ошарашенный Семёнов.
— Нет, меня жизнь из дому выгнала, — уклончиво ответил бомж и, более не обращая внимания на Семёнова, принялся разбирать мусор.
Семёнов в изумлении от такого ответа остался стоять на месте и наблюдать за бомжом. Тот неторопливо, с достоинством бывалого охотника выискивал алюминиевые банки из-под пива и лимонада, давил их ногами и складывал в мешок.
— Вижу — в новинку тебе всё. Жрать захочешь, иди лучше к супермаркету на Герцена, — вдруг посоветовал бродяга, видно, сжалившись над стариком. — Там отходов много. На всех хватает. А ночевать — в «деревяшку» на Козленской, к Танюхе, только она бесплатно не пускает. Настойку боярышника ей принесёшь. Ну, или хлеба.
И тут Семёнов по какой-то неуловимой мягкой интонации в голосе понял, что перед ним женщина — не бомж, а бомжиха. Почему-то от этого открытия нехорошо засосало под ложечкой. Старик смотрел на бродяжку, как смотрит лекарь на неизлечимо больного и при этом заразного пациента. Он и сочувствовал ей, и понимал, что ничем не может помочь, и боялся оказаться на её месте, потому что там, на улице, что-то такое происходило с людьми, что даже женщины превращались в существ без определённого пола, возраста и внешности, но при этом как-то умудрялись сохранить жалостливое женское сердце.
— Да не конкурент я тебе, — ещё раз успокоил Семёнов. — С сыном живу. Вышел мусор выносить без ключей, а дверь захлопнулась.
— А сын-то у тебя кто? — полюбопытствовала бродяжка, не прекращая рыться в мусоре.
— Хореограф. Детей учит танцевать. На уроке, наверное. Дозвониться не могу, — объяснил старик.
— Красиво, наверное, — мечтательно проговорила женщина.
— Красиво что? — удивлённо переспросил Семёнов.
— Танцует, наверное, красиво сын у тебя. Танцоры вообще все красивые.
Семёнов не знал, что ответить. Красиво ли танцевал его сын? Был ли Вовка красив? Старик никогда не думал об этом. Он неожиданно остро почувствовал, как некрепкий весенний морозец начал проникать в дырки на ботинках. Старик поджал озябшие пальцы и зашаркал прочь. Хотел зайти погреться в местный минимаркет, но увидел на крыльце охранника. Молодой парень в синей форменной куртке жадно затягивался сигаретой на свежем ветру. Он явно изнывал от безделья и скуки. Заметив старика, охранник так сурово глянул на дырявые, разношенные ботинки, будто вынес приговор. Семёнов невольно поёжился и понял, что ни за что не подойдёт к этому сопляку. Чтобы его, уважаемого человека, бывшего директора «Стройтреста-75», не пустили в магазин! Чтоб приняли за бомжа!
Семёнов вернулся во двор и встал у своего подъезда в надежде, что кто-нибудь из соседей пойдёт домой и впустит его хотя бы в подъезд. Конечно, можно было и самому позвонить к кому-то в квартиру, но и для этого Семёнов был слишком горд. Он ненавидел попадать в неловкие ситуации и при одной мысли, что придётся рассказывать соседям историю о забытых ключах, его начинало трясти хуже, чем от холода.
И тут раздался звонок мобильного.
— Папа? Что случилось? — зазвучал в трубке обеспокоенный Вовкин голос. Семёнов впервые за всю жизнь сам звонил сыну, и тот сразу же сообразил, что происходит что-то неладное.
— Пошёл мусор выносить. Дверь захлопнулась. Стою у подъезда.
Ключи привези, — коротко объяснил Семёнов. Он всегда, с самого раннего детства, так разговаривал с Вовкой. Короткими рублеными фразами. Строго по делу.
— В старых ботинках? — уточнил сын.
— А в каких еще?! — рявкнул Семёнов.
— Сейчас приеду, — коротко пообещал сын.
Вовка примчался на такси. Отвёл отца домой, растёр ему спиртом спину и грудь, налил кружку крепкого сладкого чая, а для ног принёс тазик с горячей водой. Семёнов опустил ступни в ванночку, отхлебнул из кружки и впал в блаженство: он был в своей квартире. В доме, который сам построил, будучи ещё инженером, тогда ещё даже не директором «Стройтреста-75». В своём любимом кресле, возле которого ждали такие родные, такие ласковые тапочки, совсем как пушистые кошечки льнущие к старым ногам. Как будто и не было помойки, бомжихи, минимаркета, охранника, мерзкого холода в ботинках…
Перед ним на коленях стоял старший сын. Несмотря на солидный уже возраст, Вовка по-прежнему безупречно держал осанку. Плечи его были развёрнуты в идеально точную, совершенную линию. О, да, права бомжиха — Вовка был красив. Семёнов медленно осознавал, что его сын на самом деле никогда не нуждался в словах; чтобы сказать о чём-то. Вовка умел общаться на языке движений. Вот, например, сейчас он растирал Семёнову ноги сначала жёсткой мочалкой, а потом махровым полотенцем, нагретым на батарее отопления. К старческой клеёнчатой коже с бурыми пигментными пятнами прикасались горячие и нежные руки, так похожие на руки Настёны. Это и была речь, обращённая к отцу. И впервые Семёнов не смог не ответить.
— Упрямый ты. Не то как мать, не то — в меня, — сказал старик.
Он неумело погладил сына по голове и привычными рублеными фразами произнёс:
— Я старый стал. Совсем. Ты моешь мне ноги… Ты. Прости.
Вовка отвернулся в сторону прихожей, чтобы отец не видел его повлажневших глаз, и кивнул на белый пакет у шкафа-обувницы.
— Папа, я тебе ботинки новые купил. Ещё до Нового года. Я тебе говорил, но ты, наверное, не услышал меня. Правда, не знаю, угадал ли с размером.
Вовка легко, по-прежнему с прямой спиной, поднялся и ушёл выливать грязную воду из таза, будто протанцевал по коридору. Семёнов хмыкнул и проворчал про себя: «Устроил тут па-де-де с тазиком».
Он глядел на нераспечатанную обновку в белом пакете и понимал, что Вовка опять всё поперёк сделал, и теперь ради него придётся протянуть ещё хотя бы одну зиму. Не пропадать же новым ботинкам. И непреклонно, как часы, стучало сердце многотрудной плоти, отпуская драгоценное время так щедро и безоговорочно, как грешникам отпускают долги.