Соседи
Сосед, что живёт в хате напротив, похож на хромого воробушка: ходит, смешно подпрыгивая, попискивает негромко, часами сидит в палисаднике под веткой дремучего вяза, кричит зазевавшимся: «Вижу, вижу!»
Жена его выступает на крик тяжело, будто горы ворочает, ручищами машет, блестит золотой коронкой, гаркает, простреливая окрестности вороненым глазом, и трепещет под взглядом её все, что травы не ниже.
Сосед, что в избушке слева, – журавль, долговязый, тощий, в исподнем бродит, путается в бурьяне, разросшемся выше крыши, кажется, ищет память, ушедшую вместе с женой бесследно, шатается то ли от горя, то ли от голода, всплескивает руками, как взлетающий или тонущий. Говорят, приблудная, новой хозяйкой шуршащая в избе его тише мыши, беспамятства подсыпает ему к обеду, а сама привела кобеля какого-то.
Справа сосед – орёл, выправил дом, чтоб было, где приземлиться. Мотается на железном сивке по ухабам да буеракам в опостылевший город – доработать до пенсии. Говорит, в деревню тянет его силком, наверное, родина. Сад посадил вишневый, развёл огурцы в теплице. Хлеб свой насущный с блохастой делит собакой. Бывает, запрется один в дому, поёт песни. Выберется – обещает: построит что-то на пустыре, часовню, вроде бы.
И вот к пустырю подступает лес, не леса. Сколько нынче потерь на земных часах? В старых гнёздах – фантомные голоса. Живучая память – длится. Желторотое птичье дитё с высоты на меня дивится: ну а ты, человек залётный, что за птица?
Про девочку и кошку со странностями
Сначала с неба падали птицы. Девочка вырывала трепыхающиеся тельца из клыкастой урчащей пасти. Кошка смотрела на нее как-то странно.
Безнадежно обескрыленные отказывались выживать. За домом среди лопухов вырастали неприметные холмики.
Однажды девочка решила покормить цыплят, рассыпавшихся по лужайке желторотыми одуванчиками. Присела на корточки, цып-цып.
Все произошло мгновенно, а после долго снилось в замедленных кошмарах.
Вот взлетает, распахнув крылья и клюв, огромная клокочущая гневом орлица.
Вот ей наперерез летит что-то маленькое-гибкое-полосатое.
Кошка накрывает своим легким телом и прижимает лапами к земле ошарашенную клушку.
А потом взрослые отдали Кошку жившей неподалеку вечно пьяной семейке «напрокат» – крысы чуть не откусили что-то очередному соседскому новорожденному.
С тех пор девочка, которая гуляла сама по себе, и Кошка, не отходившая далеко от чужого дома, встречались редко. Девочка уговаривала Кошку вернуться.
Кошка смотрела на нее как-то странно.
* * *
По узенькой тропке мимо дремлющего журавля, опушённого инеем, и колодца, полного – не вычерпать – заиндевевших звёзд, идут «полуночники».
Снежок похрустывает под двумя парами подшитых валенок.
Впереди – след побольше, рядом с ним отметина от деревянной палки, на которую опирается первый путник, за ним – маленький верткий след, он, петляя, заигрывает с тропинкой, прыгает в пушистое снежно-лунное мерцание, рассеянное вдоль дороги, наступает на пятки старшему.
– Вот я тебе, озорница, – не оборачиваясь, грозится бабушка.
Но я-то слышу, что она улыбается. Просто не умеет сердиться.
Вслед нам светят окна дома моей тети Маруси. Бабушка Поля живёт рядом, на другой стороне улицы. Днём я преодолеваю этот путь в пять прыжков. Ночью – другое дело. Мы идём «из гостей» не спеша.
То, что вертится над мелкой парой валенок, обвязано крест-накрест шалью. Шальные пушинки у раскрасневшегося лица надышались морозом добела и щекочут щеки.
Стянутая узлом шаль мешает смотреть вверх, на звёзды, такие яркие и крупные, что кажется – протяни руку, подпрыгни и непременно сорвёшь.
Но мне сегодня нужна только одна. Особенная, самая яркая. Потому я так и иду, петляя и спотыкаясь, с неловко задранной вверх ошалевшей головой.
И земля под ногами кружится и плывёт, а я боюсь сморгнуть набежавшие слезы, чтобы не проглядеть ненароком новорождённую Звезду…
* * *
Давным-давно, когда сугробы были до неба,
я любила пышные хрустящие пирожки
из муки высочайшего сорта
с обжигающей солнечной начинкой,
прямо из снежной печки, с морозного пылу-жару.
Наешься от души и бежишь домой запивать горячим какао.
Смешное слово пахнет молоком и счастьем,
зовет на теплую (самую настоящую) печку,
где, навевая дрему, мурлычет Кошка,
а под подушкой ждет недочитанная сказка.
(– Я тебе говорила, что читать лежа вредно?
– Да, мамочка, еще чуть-чуть, ладно?)
Кухонное окошко залеплено снегом и сумерками,
лампочка светит тускло, строчки расплываются,
и ты тоже как будто плывешь под самым потолком…
Где-то далеко-далеко оживает старенький «Рекорд»,
слышится веселая песенка про чудо-остров.
Мама трогает прохладной ладонью мой лоб, вздыхает.
В моем полусне маячит загадочный Чунга-Чанга,
где никто не знает бед. И я их пока не знаю.
Даже болеть интересно, когда ты еще бессмертен.
Зарисовка крещенская
Окунаясь до пояса в снежную целину, пробиваемся к роднику. Родник – в овражке. Овражек – под горой. На горе – лес. Над лесом – закат. Морозец ничего себе. Крещенский.
От дома до овражка летом рукой подать. Зимой – падать и падать, а в руках – бидоны. У меня – поменьше, у брата – литров на пять, на желтом эмалированном боку – веселенький василек. И мне весело. И жарко.
Брат идет напролом заданным курсом. Я барахтаюсь в фарватере.
В овражке – огольцовая речка Шарлама. Питают её подземные воды. Ключи бьют откуда-то из-под горы. Точнее, наверно, это все-таки холм, переходящий в протяженную возвышенность, заросшую лесной чащей.
Холм смотрит на деревню, деревня четырьмя окошками – на холм. Над макушкой холма – закатный нимб. Его прощальное сияние отражается в глазах нашего дома. Отсюда не видно, но я помню.
Спускаемся к роднику. Здороваемся. Отвечает что-то на своем наречии. Светится.
Черпаем.
Несем домой, стараясь не расплескать.
Полные бидоны живой воды.
Полные валенки снега.
И радости… да, много…
* * *
Ночь. Безлюдный сельский двор. Косой фонарь освещает крыши кривых сараев. В поле его рассеянного зрения вплывает девушка с ведром. На ней какая-то зябкая тряпица, бледные ноги в калошах разъезжаются по льду, из ведра плещется, красиво поблёскивая, вода.
Девица воровато озирается.
Фонарь подмигивает.
Оба косятся на развалившиеся неподалёку сараи.
Затем та, что с ведром, соскальзывает с обледенелой тропинки в сугроб, легким движением одной руки ловко скидывает с себя халатик, вдыхает и выдыхает одновременно и спортивным напряжением второй руки производит захват и опрокидывание ведра над головой.
Фонарь ошалело моргает.
Девица замирает и отмирает.
Подхватывает одежду и ведро, ныряет в калоши и скользящей походкой уходит, скрываясь «в пелене января», да ладно, несется, хлопая пустым ведром по горящим ляжкам. И, чуть не навернувшись на подлой кочке, выпадает из поля зрения фонаря.
Так давно это было, что уже почти неправда. А в прорубь я не решаюсь. А вы?
Прелюдия и фуга
Его звали Альтаир.
Не знаю, откуда он, «парящий орёл», свалился в нашу глухомань.
Мне тогда было лет двенадцать.
Родители, думаю, сильно сомневались, выйдет ли из меня музыкант, но инструмент для ничего-не-обещающей ученицы районной музшколы все-таки купили.
Аккордеон.
Упругие матовые клавиши, податливые басы, крепкие, пахнущие кожей ремни, тугие новые меха, гладкие малиновые бока, на один из которых я тут же на радостях налепила дымчатого котёнка с переводной наклейки.
И вот мы с этим красавцем учимся дышать в унисон.
Меха наполняются, обнажая широкую аккордеонную душу, однако на выдохе норовят больно ущипнуть то за коленки, то за подбородок.
Альтаир мне великоват. Или, скорее, я для него – мелка.
Особо колено– и душещипательными выдыхаются у нас прелюдии и фуги Баха. Я терзаю инструмент, он мстит по мере своих инструментальных сил и возможностей. Тело мое начинает ныть и крениться, в нотах обнаруживается птичья непоседливость, теряющая на лету бемоли, диезы, бекары, а вместе с ними – смысл коллективного нотно-станного бытия.
Соседи, будь это городская квартира, могли бы получить фугасно-осколочные ранения в процессе моих занятий, но в деревне жертвы усердного музицирования – родители.
Они терпят.
И мои классические страдания, и прочую цыганочку с «выходом.
Отдушина для них – романсы, вальсы, песни, народные и популярные, которые я освоила довольно быстро и сносно.
– «Чёрное море» давай, – просит передышки между фугами папа, служивший на Черноморском флоте.
– «Дурманом сладким веяло»,– заказывает мама любимую песню из репертуара Анны Герман.
И разливается Чёрное море малиновым звоном, дурманом сладким веет от подмосковных вечеров на сопках Маньчжурии, где ночь была с ливнями, на безымянной высоте бьется в тесной печурке огонь, ямщик долго и страшно замерзает в степи, из-за острова на стрежень задорно выходит Катюша, разводя руками боль, и верится, что все я сумею, все смогу. Что это только прелюдия. Раз-бег. От слова «фуга».
И здесь начинается прошедшее время.
Фигушки, не вышло из меня музыканта. Расстались мы с моим Альтаиром на долгие годы, когда я сбежала в Уфу учиться «на журналиста».
Теперь, потерявший несколько клавиш, с западающими кнопками басов, не парит мой «орёл» – мирно покоится под кроватью в родительском доме.
Когда я приезжаю навестить маму, бывает, извлекаю его из пыльного саркофага-футляра, пальцы что-то смутно припоминают, спотыкаясь о выступающие безголосые клавиши.
Аккордеон теперь лёгкий, почти игрушечный, но тяжело дышит, хрипит ветхими мехами. И, кажется, вместе со мной мучительно пытается вспомнить. Что-то в миноре, красивое, густого глубокого звучания, почти органное, в переложении для баяна и аккордеона.
* * *
– Галя, виходим? – дважды повторил мужской голос с игривым восточным акцентом.
– Кого это он так ласково приглашает выйти? – подумалось мне сквозь дрему.
В это утро моей пассажирской особе выпал счастливый билет в виде тёплого местечка возле окна, сразу за водительской «ширмой». Но наш горячий рулевой до такой степени раскочегарил «печку», что я, подгорая с одного бока, впала в жаркое томление на грани полусна.
«Кочегар» 255-го между тем снова попросил Галю на выход.
Пришлось разлепить запекшиеся веки, чтоб глянуть на эту цацу, которую надо так долго уговаривать выйти из автобуса.
Загадочная Галя оказалось остановкой «Округ Галле», названной в честь дружбы Башкортостана с немецким городом, и несколько пассажиров на моих глазах выпрыгнули из «пазика» в дружелюбные «Галины» объятия, а я в очередной раз мысленно призналась в любви Уфе, сердцу Евразии, где так нежно сливаются восток и запад.
* * *
– И чего ты домой-то не пришёл? – выговаривала она ему с обидой, присев на корточки и раскладывая перед ним на газете завтрак.
Он, глядя куда-то сквозь неё и мимо ливерной колбасы, молчал.
– Ешь, горе! – убеждала она ласково, но он только одичало жался к стене, горбил спину, морщился и жмурился всем своим тщедушным существом.
– Ну, посмотри, на кого ты похож! – причитала она, пытаясь платочком стереть с его помятой физиономии печать въевшегося социального неблагополучия.
Он вяло сопротивлялся, нервно дергая облезлым хвостом и выцветшим, оттенка осенней тоски глазом, так что казалось, ещё немного и рявкнет языком человеческим:
– Оставь меня, старушка, я в печали.
А может, и рявкнул – утром понедельника в городе и сам себя не всегда услышишь.
Опубликовано в Бельские просторы №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!