Наталия Санникова. ДЕНЬ ПОСЛЕДНЕГО НОЯ

* * *
Небесам для чего-то нужны чудаки с тонкой кожей.
Эволюция предпочитает особ – погрубей.
В чудной светлой аллее дежурит спецназ голубей,
в нагло бреющем – на перехват – атакует прохожих.

Бьет под дых заржавелым крылом деловито, молчком,
в клюве проще представить бычок, а не ветку оливы.
Прикрываясь руками, прохожий бежит молчаливый.
Птица мира глядит наливным красноватым зрачком.

С высоты опадает перо – это время линяет,
это время линять облакам и другим кочевым.
От себя не сбежать, если к холоду с детства привык.
Костерок разжигают в аллее и ждут – не меня ли?

Не меняя привычки вокруг удивлённо глазеть,
понимаешь, что небу – земля, голубям – голубое,
миру – мир, но ему подавай поле боя,
птиц кровавых из желтых бессмертных газет.

Небесам – чудаки, просветлевшие до нищеты,
отдающие банде пернатых последние крохи.
Сквозь тончайшую кожу прут заросли чертополоха
и цветы.

* * *
нынче птицы идут косяком
или в стаю сбиваются рыбы –
снизу видится, будто легко
круг за кругом раскачивать глыбу,
свет под крыльями нежно нести
восходящему солнцу навстречу
и в зрачок попытаться вместить
бесконечность

в эти синие тысячи льё
я смотрю, словно в иллюминатор,
выйдет в плаванье, дальний полёт
жизнь однажды, скользнув по канатам
проводов, может быть, проводник
поутру соберет всех и – тайно –
стая мягко качнётся в зенит,
на мгновенье взойдет и растает

* * *
На электронном табло – день последнего ноя,
будто бы дальше – апгрейд и наступит иное,
смоет приставшую грязь, бестолковую пену.
Рейсом прямым из Уфы в недоступную Вену
кто-то летит, но не я, у меня – ипотека.
К пенсии выйду из рабства другим человеком,
если счастливый билет на далекий ноябрь
выдаст кондуктор, ну, или не выдаст хотя бы
зайцем шмыгнувшую тень на ковчег незаконно.

Волны одна за одной, день за днём заоконно.
Я ли, волнуясь, плыву заодно, за одним ли?

Пар, покидающих нудные долгие зимы,
в небе немного, но сладко им будет бок о бок
без саркастичных кавычек, подтекстов и скобок,
выплывут к твёрдой земле, где маслины- оливы,
и прекратится навязчивый снег,
превратившийся в ливень.

Море прекраснейшей суши…
Прости – слишком мало
видела гор и долин и не тем любовалась.
Если когда- нибудь выйду из рабства, из плена,
сразу по водным артериям, трепетным венам –
к обетованному, где заждались,
приготовили ложе
из неземной красоты, ни на что непохожей.

* * *
Под натиском панических атак
меня ещё спасает красота,
обычная земная, неземная,
её я слышу в голосе твоём,
мы в красоте немыслимой живём,
от недостатка воздуха зевая.
Нет передышки в беспокойном сне,
и нет конца удушливой вой не,
под рёбрами грохочет поле брани,
а в небе птицы вешние парят,
я верю – бездны красоты не зря,
рвы ран земных рубцуются цветами.
В борьбе с удушьем кто-то преуспел,
недостижимо просто, нараспев,
блистательно сгорел в священном трансе,
а я в потешном будничном строю,
быть может, лишний слог,
и я сбою,
смешно тебе пою, что я не сдамся.

* * *
Воздух над Белой поёт о высоком,
я подставляю солнцу висок и
жизнь принимаю, не понимая.
Здравствуй, весна без конца и без края!
Тронулся лёд, небо тронулось тоже,
тронешься сам, если неосторожен,
водит река ледяными боками
и в полусне шевелит облаками,
тянет березовым соком холодным,
вишней в цвету пахнут вешние своды.
Странно как прежде себя обнаружить
и беззащитным, и безоружным.
С памяти снять нержавеющий блок и
вспомнить нечаянно о невысоком.

* * *
Один неверный шаг и –
здравствуй, космос!
Галактики проносятся, кружась.
Отдельно взятым гоголевским носом
витает ужас, где-то здесь –
межа,
условная, как переход границы
через дыру в заборе, этот лаз
зияет на асфальте чёрной птицей,
а накрывает – будто медный таз.
В глубоком звоне цветовые окна
сливаются в симфонию судьбы.
Вдруг, радугу невиданную схлопнув,
быть разрешают снова.
Иль не быть.

* * *
Невинно счастье тихого дождя,
волнующий и возбужденный шёпот.
День тянется сто лет, не выходя,
сидишь в тепле, чужой листая опыт.
Волшебное шуршание страниц
и запах книжный вперемешку с нежным
цветочным, мятным щебетаньем птиц,
на время затаенным. И, как прежде,
когда приходит дождик затяжной
в мой взрослый быт, и ластится, и длится,
я детство перечитываю с нот,
рассеянных в густой траве и листьях.

* * *
Вынырнула внезапно из-за угла,
будто недопроявленный фотоснимок,
тьмой беспросветной уставилась вместо глаз.
Мимо иди, безумная, мимо,
мимо.
Дверь нараспашку, дом не скопил добра.
Зла не держали тоже. И окна – настежь.
Вдруг прилетела птица из серебра
и оказалась певчею, настоящей.
Баба рукой костлявою, что урвать
ищет, и к птице тянется, жутко скалясь,
Вдруг из земли – серебряная трава.
Кто-то посеял, и вот она отыскалась.
Страх для кошмаров – лакомая еда.
Силится ведьма не утащить – так ранить.
С неба стеной – серебряная вода.
И голос:
— Не бойся! – светом за филигранью.

* * *
Сомкнёшь плотнее веки –
чур, я в домике –
укроешься в избушке лубяной.
И глубже – в слове, больше негде, кроме как.
Наш нановек бабачит за стеной.
Зажмуришься, как в детстве, чтоб чудовищам
тебя не разглядеть, не отыскать,
но – поздно – в голове все то же сонмище,
больших и мелких, как в реке – песка.
До дрожи этой нечистью измотанный,
рискнёшь – клин клином – выколотить мрак,
за шиворот возьмёшь себя – и вот они,
голубчики, с тобой плетутся в парк.
Лес выступит навстречу – чёрный с золотом,
задышит в три десятых иггдрасил,
нахмурится и молвит: «Что ж, не скоро ты».
И что-то непечатно пробасит.
Идёшь сквозь тьму, вибрируя поджилками,
вся жизнь перед глазами – фильм немой.
Кошмары в голове шуршат опилками
и каркают негромко «невермор…»

* * *
Держись
за воздух, взгляд, улыбку, вдох,
за долгий дождь, рассеянный и нервный,
держись, как подобает: от и до,
вокруг – примеры.
Смотри, как дерзко держится листва,
читай ветвей сумбурные штрихкоды.
Кружись, моя смешная голова,
из прошлого тысячелетья родом.
Прекрасное далёко – далеко,
жаль в эту пору… далее – по тексту.
На рыжем лу пылает красный ко
костром неугасающего детства.
А здесь – посадки, искорки идей
на изнуренной, выдохшейся почве.
В тумане, ёжась, доверяй воде,
в которую упасть уполномочен.
Склонись, любя, под ласковый покров,
под нежные рассветы и закаты,
пока ты здесь, пока ты
не готов

* * *
Я помню вечера под потолком. Свет лампочки, свечение икон.
Ты говорила с Богом, не спеша, на языке неведомом, красивом, и тишины
расцвечивалась шаль узором красным, золотым и синим.
Баюкало дремотное тепло, шершавое под перьевой подушкой, и слово х л е б
среди неясных слов мне улыбалось солнечной горбушкой.
Я в сотый раз про вмятину в стене:
— Ну, расскажи…
— Ох, слушай, коль охота…
Дед Фёдор был рабочим на вой не. Трудлагерь, голод, лебеда, чахотка…
От слов колючих – тени по углам. Глядит во тьму встревоженная кошка. Cвет
съёжился, как будто бы ослаб. Ты плечи укрываешь мне ш а л е ш к о й.
— Про вмятину, бабуля, не забудь.
И ты смеёшься ласково, беззубо. Затёрла глиной, говоришь, избу, ещё сырой,
видать, был этот угол. Дед влез на печь-то (ростом – каланча) и голой пяткой
вляпался в замазку. Спи, егоза, умаялася, чать.
А мне рассказ твой – лучше всякой сказки.
Мне снится дед, идущий босиком, в каких-то вспышках, золотых и синих.
Не разглядеть лица – он далеко. И белые следы на красной глине.

* * *
На белом ярче проступает жизнь,
отчетливей детали и границы,
как будто что-то в воздухе кружит,
и тайное готово проявиться.

Птиц письмена слетаются в слова,
пытаюсь прочитать, но – ни бельмеса,
дырявая кружится голова,
все буквы разлетаются над лесом.

Свет приглушён, рассеян и размыт,
вступает музыка, пока она беззвучна,
еще чуть-чуть – и прояснится смысл,
еще февраль и – разойдутся тучи.

Хотя, пожалуй, вряд ли, если март
за февралём, но всё теперь не точно.
Как будто что-то светит сквозь туман.
И между строчек.

Опубликовано в Бельские просторы №4, 2020