Наталия Елизарова. СТИХИ В ЖУРНАЛЕ “ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА” №4, 2020

Тексты подборки Наталии Елизаровой объединяет тема зимы, но это лишь нить, на которую нанизаны и «сказки снежные» с «предчувствием счастья», и «стон, леденящий жильё», и радость Рождества, и грусть одиночества. Московский поэт Геннадий Калашников писал о Наталье: «Её стихи настолько искренни и точны, что выдерживают любую «прозаическую нагрузку», оставаясь стихами». Сейчас о поэтической искренности говорят многие, но читатель обычно верит только своим ощущениям, всегда хочет убедиться лично. Мы дадим ему такую возможность.

Д. Л.

* * *

Выпадет снег поутру: подойду к окну.
Если меня вот так оставлять одну,
сразу начну выдумывать сказки снежные.
Что-то тревожно шепчется изнутри,
словно за руку берёт, говорит: «Смотри,
это – предчувствие снега, предчувствие счастья!».
Нежный мой и далекий, ты не печалься,
я не пойду в вечерние фонари,
буду смотреть одна из окна луну.

* * *

Из стылого дня в ледяное нутро постели –
свернуться, сложиться, словно тебя и нет.
И только лишь ясное слово – рассвет…
Но тьма и мороз и застывшие стёкла на деле.
Бредёшь наугад, только ветер колючий в лицо,
а хочется света, огня, тёплой радости в доме…
Но ты одинока, как анахореты и вдовы,
и черпаешь сил в разговорах с небесным Отцом.
Идёшь через стужу, спасибо ему говоря
за то, что дает испытания, вьюгу и ветер,
за то, что любимые также вот мёрзнут на свете
и мимо плывут в этом сумеречье января.

* * *

По застывшему озеру, крытому корками льда
ты идёшь мне навстречу, только одна беда:
в лёгком тумане, в искрящейся белизне
словно не можешь ты подойти ко мне.
Кажется – шаг, и трону тебя рукой,
медленно падает снег, хрустит под стопой.
Губы обветренно шепчут: «Иди…иди…».
Каева льдинка сковала огонь в груди.
Встреча нема, как чёрная полынья.
Ждёт она жертвы, пусть только не ты, не я.

Холод сминает волю, сжимает плоть.
Глыбу прозрачного льда нам не побороть.
Убеждаю себя, что лед – это просто стекло.
Не уходи за обледенелый склон.

* * *

Козерожья зима настигает, ступает на пятки,
заставляет по дому искать на меху сапоги.
Не услышав вопроса, киваешь обычно: «В порядке»
и идёшь на работу – с работы, печёшь пироги,
вяжешь варежки… Врёшь! Ты вязать не умеешь,
не научена многим простым, но и важным вещам.
В осень липнет хандра, а зимою, конечно, болеешь,
что-то вечно роняешь и ранишься по мелочам.
Не с кем слова сказать? Снегири – погляди – прилетели,
и сидят на рябинах, и ягоды гордо клюют.
Обещают под тридцать мороз и метель на неделе,
Брось им крошек тогда или что там обычно дают?..

УМБА

Ольге Сульчинской

Здесь ощущенье света края
понятней и ясней.
И кажется, что жизнь чужая
реальнее своей.
Бредёшь, как тень, по белу снегу,
не званная в дома,
чьи крыши заметала слепо
кудельница-зима.
Скрипят под тяжестью ботинка
брусчатые мостки,
и с ёлок ледяная паутинка
ложится на виски.
И неба синего, ночного
глубины далеки.
Из тягостного, из земного
рождаются стихи.

РОЖДЕСТВО

Снег, а в проталинах – чёрное крошево,
ближе к дороге – огни.
Друг, не грусти и не требуй хорошего,
люди в печали – одни.
Как рассветет, станет ясно и радостно,
жить встрепенётся душа.
Ох уж все эти загульные празднества:
жизнь во хмелю хороша!
После стоишь у разбитого, трещины –
в мыслях, пустоты – в речах.
Что там поёт эта светлая женщина,
что-то про милость в очах?
Звон растекается, улица светится,
тянется к храму народ.
Вот бы еще с ней когда-нибудь встретиться –
с той, что так дивно поёт.

* * *

В списке ушедших становится больше имён,
список живых, увы, нестерпимо краток.
Клён облетел во дворе, из моих тетрадок
памяти книгу сложи и, когда ты нем,
то есть, когда слова и горьки, и смысла
не добавляют к горечи, что внутри,
просто открой – и на строчки мои смотри,
а между ними читай – осторожно – мысли.
Мало любила людей, но всегда – насквозь,
и в лобовую, вдребезги – на осколки.
Под руку тронешь: «Здесь осторожно – скользко».
Вместе – надёжно, но всё же придется врозь.
Ты не сжигай этих тонких черновиков,
ибо тогда кто расскажет тебе о лете,
о кузнецах в траве, о втором билете…
Поезд в семнадцать: Москва. Ленинградский – Псков.

* * *

Летящий снег успеть заворожить,
чтобы соткать салфетки кружевные.
И просто есть на них, и просто жить.
И яблоки наивно-наливные
бросать в сугроб и видеть, как лежат,
теряя яркость жизни уходящей.
И руку до суставной боли сжать.
Зима. Сугробы. Фрукты. Длинный ящик.

* * *

В Каменке нет камней, есть огромный ком –
глыба из снега и льда обняла дома.
Если до города ночью идти пешком
или замёрзнешь, или сойдёшь с ума.
Канешь в бессмыслицу жадной сырой степи,
ляжет в низах туман, поглощая крик.
Вроде бы молод ещё, вроде – кровь кипит,
кинешься к зеркалу – смотрит седой старик.

* * *

Иней с еловых обиженных лап
сыплется серебром.
Вечер. Дорожка ведёт не в сад,
а уводит к метро.
Вечность мне в спину тебя кричать,
варежкой рот зажав.
Стало так холодно по ночам.
С верхнего этажа
крики доносятся: «Горько! Эй,
суженый пьёт до дна!»
Среди бессонниц и площадей
я у тебя одна.

* * *

Я чищу снег, его здесь намело
на три зимы, и каждый в тёплом доме
сидит, пьёт чай, кругом белым-бело,
в мои остервенелые ладони
шершавый деревянный черенок
ложится, как последняя надежда,
весной когда-то прорасти он мог
и корни дать и быть побегом свежим.
Но вот зима, и стынет всё кругом,
собаку прямо в будке заметает.
Под белым пледом засыпает дом,
и мир под песню вьюги засыпает.
Гудят за перелеском поезда,
и вот в полях закат уже алеет.
Я не о чем ушедшем не жалею.
Жаль, разве, что твой поезд запоздал.

* * *

Мне кажется, зима вновь сменится зимой,
и эти глыбы льда, как сахар кусковой,
что никогда не тает…
Ну или, может быть, всё это – просто сон,
и кто-то из мешка вверху просыпал соль,
урон теперь считает.
Но если претерпеть и таянье и грязь,
то солнышко опять к нам кинется, смеясь,
птиц пение услышишь…
Но что оно для тех, кто выморожен весь,
осталась только тень, осадок, сгусток, взвесь,
и что теперь попишешь…

* * *

Вот так и вспомнится потом:
мы – три фигуры в зимнем поле.
Кобель, виляющий хвостом.
Внутри ни радости, ни боли.
Прогулка, и почти что март,
пытаюсь догонять собаку,
а позади – отец и мать,
а впереди ещё, однако,
полжизни – поле перейти
по насту снежному, по корке,
где каждый шаг – провал почти
туда, куда уходят корни,
куда уходят тихо все
любимые неумолимо.
Прогулка в средней полосе,
машины пролетают мимо.

* * *

На дороге зимней – грязь, приглядишься – соль.
И наступишь трижды, а всё ж не оставишь след.
Эта боль в подреберье – только моя лишь боль,
этот отблеск случайный – самый надёжный свет.
Притаиться задумаешь, тенью безликой стать,
в одеяла зарыться пуховые до весны,
обезличить барашков и досчитать до ста,
когда сын был маленький, были иные сны.
А сейчас только чёрточки, палочки и тире,
а сейчас только слёзы смолы на сухой коре.

* * *

И ветер, и стужа, и стон, леденящий жильё.
О, горе чужое, мы в нём непрестанно живём.
Главу отворотим, нам – мимо смотрящим, насквозь –
так просто, привычно даётся движение вскользь.
И вот, огибая неровности, скрепы, углы,
мы угли к себе подгребаем и кучку золы,
что рук не согреет, не даст разгореться костру.
И наша душа застывает в сугробе к утру.

* * *

Спать осталось устало-блаженные семь часов:
можешь книгу взять или сесть за компьютер – в сеть
и войти в семейство не жаворонков, а сов,
только утро снова разбудит – «клевать и петь».
Наплевать, что светает к полудню и стынет день
от мороза, ползущего к тридцати.
Превращаешься в свой пуховик – голубую тень,
маршируешь ей сипло: откуда-куда идти.
Коченеют пальцы и замерзает мысль –
та, спасительная: лучше обратно в дом.
И змеится дорога, имя которой жизнь,
заметая тебя чудным кружевом-серебром.

* * *

Врастать корнями в ледяное дно,
узнать судьбу поющего в пустыне.
Радеть о дальних, если не дано
беречь своих. Не горько и не стыдно
латать в ночи с прорехами бельё,
кормить залётных птиц, котов приблудных.
И прибирать, и украшать жильё,
и целовать любимого прилюдно.
Немилые, как много вас окрест,
как душно, как мне тесно нынче платье.
И тщетно ждать с утра благую весть,
душа её – не сможет – не оплатит.

* * *

Каждый год примиряешься с февралём,
с белизной и холодом заоконным.
Так Господь задумывал мир, а в нём –
суть зимы ледяной подковой.
Скачет тройка в лес, а ты лишь блажишь вослед:
мол, зима год от года становится тяжелее.
«Холодно ль девице?» – никому и мороки нет,
девица стынет, стонет и вот – стареет.
Шаркая ботами, месит февральскую грязь,
пташек прикармливает, кошек бродячих жалеет.
Жизнь удалась? Ну, конечно же, жизнь удалась!
Только бы смерть быстрее.

* * *

Хочется, чтобы с утра – мороз, чтобы ты пришёл,
прямо с мороза, с утра, со снежинками на пальто.
Я бы сказала тебе: «Как хорошо!
Как же ты вовремя! Ну же, садись за стол,
будем пить чай и завтракать». И ещё
я говорила бы что-то, не знаю, о чём,
ты бы легонько меня потянул за плечо…
Чай бы остыл, на плите подгорел омлет.
Я бы смотрела на снег – на тебя – на свет.

Сколько же зим, сколько долгих студёных лет
не заметает позёмка забытый след.

* * *

Чистят дворники снег по ночам.
Да, такого давно снегопада
не бывало. В предутренний час
ты – свидетель греха и распада.
Вот стена в человеческий рост
грязно-серого мятого снега.
Вот таджик, набирающий горсть
крупной соли и сыплющий слева
и направо, все наши пути
солоны, и от Мытной до Тульской
снежной кашей солёной брести
вдоль дороги нечищеной узкой,
целиком занесённых машин,
единичных светящихся окон,
одиночек – нетрезвых мужчин,
запоздавших домой ненароком.
Мимо рынка, трамвайных путей,
светофоров, мигающих жёлтым,
круглосуточных баров, аптек
и забытой, неубранной ёлки.
Потоптавшись на станции ЗИЛ,
погрозив электричке вдогонку,
волочёшься домой по грязи
и вздыхаешь – бессильно и горько.

Опубликовано в Эмигрантская лира №4, 2020