Миляуша Кагарманова. ГОЛУБАЯ ПУГОВКА

Рассказ. Перевод с башкирского языка Ильяса Сафина

Не успела плетка Хафиза опуститься, издав резкий хлесткий звук, как распахнулась тяжелая дубовая дверь. Все сразу замолчали и повернулись к входящему. Смекнувший, что он не вовремя, но уже закинувший правую ногу за порог, старик-странник застыл, не зная, как поступить дальше – то ли войти и поздороваться, то ли молча выйти обратно. Лица женщин, за секунду до этого готовых разнести весь дом, отразили сначала смятение, затем стеснение, желание исчезнуть, сгореть со стыда, ускользнуть в любую щель. Двое из них так и поступили – успели юркнуть за шторку, разделяющую жилище на женскую и общую половины. Оставшаяся – та, что постарше, прикрыв разгоряченное от спора лицо уголком платка, потянулась и ткнула все еще вскинутую и застывшую на взмахе руку мужа. Хафиз, опомнившись, торопливо закинул камчи[1] под урындык[2].
– Ассала-а-му Гале-е-йкум! Мир этому до-ому! – протяжно поздоровался вошедший, сделав вид, что не заметил происходящего.
Хафиз взял себя в руки и, узнав гостя, по-детски обрадовался:
– Вагалайкум Ассалам! И вам мира, Дервиш-хазрат! Айда-те, входите! Проходите на самое почетное место!
Хватило одного его взгляда на жену, как та поспешила к лавке у печки, подхватила за ручку лежащий на боку самовар. Тут же одна из спрятавшихся за занавеской молодых жен шустро взяла его у старшей из рук и выбежала на улицу, чтобы наполнить водой. Пока старшая жена расставляла мясо и другие угощения на урындык, совсем уж юная девица – младшая жена, робко выйдя из-за занавески и присев у печи, быстро сбила кочергой с горевших поленьев угли, собрала их в совок и выбежала на улицу раздувать самовар.
Тем временем мужчины, степенно поздоровавшись, расспросив, как полагается, друг друга о житье-бытье, уселись на урындык. Тут же старшая жена подала серебряный кувшин и медный таз для омовения, Хафиз помог гостю ополоснуть руки и лицо. После, когда самовар уже занял свое место и был готов чай, хозяин едва уловимым движением руки велел женам удалиться. Они быстро подхватили на руки детей, играющих на женской половине, прихватили кое-какие нужные вещи и перешли в пристрой – специально построенный для таких случаев маленький домик.
Гость был странником, ученым-богословом. Его настоящее имя никто не знал, да и спрашивать не осмеливался. При ходьбе он всегда напевал и приговаривал непонятные религиозные тексты, часто повторяя слова “Хыу-хак, хыу-хак”. Так его и прозвали – Старик Хыухак. Без устали странствуя из деревни в деревню, он нигде надолго не останавливался. Побывав во всех ближних и дальних окрестностях, один бог знает где еще, он заслужил себе прозвище “Дервиш”. Его авторитетные толкования религиозных текстов и красочные рассказы историй жизнеописания святых пророков распространили среди слушателей, моментально собираюшихся в местах его визитов, славу Суфия-хазрата, ученого-богослова. Его всегда и везде с удовольствием встречали – дверь любого дома была для него открыта. Будь то день или ночь – для него непременно находили время, готовили баню, угощения, совершали вместе с ним молитвенный намаз и при прощании старались получить от него благословение. Старик был очень порядочным, сдержанным и опрятным человеком. Женщины, которые брались постирать и высушить его вещи, отмечали, что обычно в этом не было никакой надобности, потому что те и так были в полном порядке. В еде он был неприхотлив и очень умерен. Только после изрядных уговоров хозяина дервиш мог немного попробовать того или иного блюда. Всем было известно, что в дорогу он брал только один кусок хлеба и немного курута[3]. Ну а если эта святая душа постучалась в чьи-то ворота, то это считалось большой честью для хозяев этого дома. Даже не имеющие достатка сельчане старались на совесть выполнить выпавшую на них обязанность, потому что считали, что это сам Хызыр Ильяс[4] явился к ним в гости. Был ли старец на самом деле тем самым странствующим пророком – никто не спорил, каждый лишь старался чем-то угодить дервишу и этим получить его благословение. Говорят, он побывал во многих дальних странах, даже в Мекке… и большую часть своих дорог прошел пешком.
…По тому, как хозяин отослал своих жен сразу же, как они приготовили чай, дервиш понял, что они его сильно раздосадовали. К тому же, входя в дом, он стал невольным свидетелем какой-то неурядицы в семье. Чем-то жены очень сильно разгневали своего мужа.

– Долго обиду в себе не держи, из-за нее все вокруг тебе в черном цвете будет казаться. За обидой бывает ошибка, за ошибкой лежит беда – помни об этом…
Хафиз понял, что от старика ситуацию не утаишь, да и самому ему хочется поделиться наболевшим:
– Ох уж эти женщины, хазрат, – довели до белого каления… Если бы ты вовремя не появился, то на этот раз точно бы их побил…
– Э-эй, братец. Если бы битьем можно было кого-нибудь уму-разуму научить – умнее коровы бы не было скотины на свете. Сколько ты ее бьешь – давно бы уже заговорила! – покряхтел своим коротким смешком старик.

– Что же мне с ними делать? Ума не приложу!
– Если не справляешься, то чего же ты их аж троих завел? Жадность это или есть другая причина?
– Какая там жадность… Старшая жена мне от брата моего досталась… С двумя детьми после смерти мужа. Отец мой быстро все решил. Пока до меня, семнадцатилетнего юнца, дошло – что к чему, дело было уже сделано, обо всем обговорено. Да я и не обижаюсь, она мудрая женщина, всегда меня во всем поддерживает, с ней я стал мужчиной. Весь дом, все хозяйство под ее присмотром, детей моих всех воспитывает.
– Это ты правильно сделал, что взял под крыло одинокую женщину, не бросил на произвол судьбы ее детей – кровных родственников твоих. Очень хорошо, очень похвально!
– Вторую жену я взял по любви. Двадцать пять лет мне было, когда поехал в степные края уголь продавать. Там в одной из деревень и увидел красивую девушку, потерял душевный покой. Почувствовав мои переживания, жена стала меня расспрашивать, ну я и рассказал – с малых лет же привык с ней со всеми своими секретами делиться. Она подумала-подумала и отправила меня в путь, чтобы я поговорил с этой самой девушкой. Я поехал, нашел, разговор завел – а оказалось, что и она тоже с той встречи не могла меня забыть… Вернувшись, сразу же отправил сватов, вскоре и свадьбу справили.
– Ну а третья-то зачем тебе понадобилась, если, как ты говоришь, к этой душа лежала?
– Третью я в городе, когда ездил на рынок, подобрал. В том году повсюду свирепствовал голод… Тринадцать-четырнадцать лет от роду ей было, когда она без сил упала в голодный обморок… Прямо в сугробе ее нашел, на краю города… Проезжающие мимо шарахались от тела, я же, на свою голову, слез с саней и подошел ближе. Гляжу – живая… Поднял на руки, положил поверх поклажи и привез домой. Один тощий скелет был да нос пуговкой… Жены мои выходили ее. Мишарских кровей оказалась девочка. Оставшись без родителей, жила у старушки-родственницы. Та от болезни и старости вскоре скончалась, и осталась она одна без куска хлеба… Девочка эта у нас выросла, очень старательной, смышленой оказалась. Под присмотром моих жен быстро всему по хозяйству научилась. Расцвела. Через несколько лет стали с ближних сел сваты заезжать. После очередного такого визита, когда я уже все обдумал и уже было согласился, девчонка эта подкараулила меня в проходе между сараями и, устремив в мои глаза свой пронзительный взгляд, выпалила: “Дядя Хафиз, не отдавай меня никому, себе возьми! Если отдашь – все равно сбегу, я тебя только люблю”. Я чуть не упал прямо там на месте… Потом выяснялось, что про эту ее любовь и жены мои знают, и им она плакалась: “Не отдавайте чужим!” Обе жены кинулись меня уговаривать: “Привыкли мы все к ней… в чьи руки еще попадет… Убежит, жалко будет… Слишком уж бесшабашная она..” Подумали-поговорили и решили оставить…
– Ну и… Чему недоволен-то был сегодня?
– Да я-то доволен… только раздор постоянно у них… Из-за пустяка могут такой шум поднять… Вот что они не могут поделить? У каждой же есть свой угол, у каждой дети… Стараюсь их не обделять, не выделять никого – нет, не могут жить без спора и препирательств.
Старик, хитро прищурив глаза, смеется:
– Что могут делить три жены одного мужа?! Окромя мужней любви… Каждая желает, чтобы твоя душа принадлежала только ей одной.
– Как же только одной я должен принадлежать, хазрат? Они же знают, что их трое. Сами так решили, по своему желанию устроили такую жизнь.
– Э-э, братец, до седых волос дожил, не одной, а трем женам хозяин, а как ублажить женскую натуру все еще не знаешь, оказывается…
– Как же это узнать, хазрат? В чем секрет? Сможешь ли ты мне помочь?
– Ты, братец мой, вот как попробуй…

…В один из базарных дней, купив женам все, что они заказывали, Хафиз прикупил и себе кое-что. Это был ладно подогнанный, как у богатых городских купцов, сшитый из толстого черного бархата камзол. Увидев обновку, жены кинулись его щупать-разглядывать, чуть ли не выхватывая друг у друга из рук. Вдоволь налюбовавшись, тут же надели на мужа и, отойдя чуть в сторону, принялись нахваливать, каждая на свой лад:
– Алля-ля-ля-а! А идет-то как!
– Как же преображает человека наряд! Ну-ка, дорогой, повернись!
– А пуговки-то, пуговки! Одни самоцветы!
Действительно, изготовленные из сине-голубого самоцветного камня в серебряной оправе пуговицы камзола блестели и сверкали на свету, словно драгоценные изумруды.
– Пуговицы обошлись по цене материи. Портной-татарин заладил свое: «Только эти пуговицы подойдут и никакие другие!» Что поделаешь?! Согласился уж! Ни разу такого не носил, дай-ка, думаю, попробую.
– Очень правильно поступил! – с одобрением подхватывает старшая жена. – Со знатными людьми общаешься, а при случае и надеть-то нечего. Вот так тебе и нужно всегда ходить!

…В ту же ночь – как раз настала ее очередь ночевать с мужем – младшая жена начала жаловаться на своих старших соперниц:
– Алтынбика-апай целый день сегодня недовольная ходила – то это не так я сделала, то другое ей не нравится. Я что им – прислуга? И Райхана туда же: своим детям мягкий кумас[5] дала, а моим черствый достался…
Муж, не дожидаясь конца ее жалобных речей, мягко перебил:
– Нажия, ты на них не обращай никакого внимания, ладно? Это они из зависти к тебе так себя ведут. Знают, что я только тебя одну люблю всей своей душой!
Молодая женщина, заморгав длинными ресницами красивых глаз, обескураженно вымолвила:
– Эт-то правда?
– Да, душа моя, правда! Только ты в моем сердце! В моем доме самая красивая, самая близкая мне – это ты! Ты, моя ласточка… мой цветочек…
После этих слов муж снял с гвоздя висящий на потолочной балке камзол и, оторвав с него одну пуговицу, вручил ее жене:
– Держи, моя красавица, это знак моей любви к тебе! Пришей его в самое укромное место своей одежды и не показывай никому. Об этом знаем только я и ты, договорились?
– Да, дорогой! – прослезилась жена от нахлынувших чувств и прижалась к груди мужа: – Я так и думала, что ты одну меня любишь… Только меня…

…В доме постепенно, мало-помалу, установился мир и покой. Женские распри стали происходить намного реже и тише. Но иногда-таки они случались… Вот как сегодня, когда ехали с сенокоса: из-за расшалившихся детей две молодые мамы сами не на шутку разругались. Желая утихомирить их, старшая жена тоже не заметила, как включилась в перебранку с обеими. Чувствуя, что этому спору не будет ни конца ни края, сидящий впереди с поводьями в руках муж тихонечко затянул песню:

Голубая пуговка у той, кто дорог мне!
И цвет моей любви к тебе того же цвета!
Воспоминанья о наполненных любовью днях
Расцветят мир вокруг волшебным светом!

Услышав песню, жены замолчали. Подобрели. Даже немного смутились. Понемногу подбородки их приподнялись, лица просветлели и озарились едва заметной улыбкой. Сидящая спиной к мужу старшая жена крепче прижалась к нему спиной. Ее соседка, средняя жена, незаметно для остальных пару раз успевает кинуть на мужа многозначительные взгляды. Младшая же, баюкающая на задке телеги на коленях малыша, потянулась и стряхнула с плеча мужа мелкие травинки. Каждая из них хочет послать мужу сигнал, что она поняла, что она здесь, рядом. Каждая вспоминает зашитую в укромное место одежды бесценную голубую пуговицу и те сладкие слова, которые муж говорил, когда дарил этот подарок… Каждая знает, почему на камзоле мужа не хватает четвертой пуговицы, и только ей известно, где она…
…А о том, сколько этих пуговиц было на самом деле, знают только Хафиз и старик-дервиш, имя которого никогда не забывает упомянуть в своих молитвах благодарный муж троих жен.

…Лиричная песня продолжает ласкать слух зачарованных женщин:

Голубую пуговку – мое обещание –
Ты сохрани в груди ради нас.
Лебедкой белой в мои сновидения
Ты входишь в мой предрассветный час.

Опубликовано в Бельские просторы №8, 2021