НЕМОЕ КИНО
Когда я уеду из мест,
где жил за полвека до смерти,
что вспомню? Я вспомню подъезд,
под аркой, на Невском проспекте.
Как давний пустяк, невзначай,
как кадры немых кинохроник,
я вспомню облупленный рай
размером в один подоконник,
оставшийся чудом витраж,
стеклянные ромбы, как соты,
цветной заоконный пейзаж —
былые края и красоты.
Но как нас тянуло сюда!
Как шли мы легко и упрямо
в потёмки, где нет и следа
вечернего света и гама,
курили, глядели в окно
и ели консервы без вилки,
и пили по кругу вино
из липкой и сладкой бутылки.
Всё помню — и ход на чердак,
и стены, седые от пыли,
и только не вспомнить никак,
о чём мы тогда говорили.
А было же! Точно игла,
кололо, вонзённое ловко,
словечко, и до смерти жгла
открытая настежь издёвка.
Как будто на стыке культур,
входили в словесные стычки
вершащий судьбу каламбур,
цитаты, отсылки, кавычки…
Нас громко гоняли жильцы,
качали вослед головами,
не зная, что эти юнцы
хмельны не вином, а словами.
Казалось, забыть мудрено —
останется с гаком на старость…
А вышло — немое кино.
Все помню, но слов — не осталось.
* * *
Как начинался русский футуризм?
Вот Лиля Брик когда-то написала
о сёстрах Синяковых. Пять сестёр —
девицы эксцентричные — в хитонах,
с распущенными вечно волосами
гуляли по украинскому лесу,
пугая всю округу… Пастернак
влюблён был в Надю, а Давид Бурлюк —
в Марию, в каждую из них —
поочерёдно — Хлебников, Асеев
женился на Оксане… Так возник,
как весело писала Лиля Брик,
в их доме футуризм.
Начало века,
приманивая, было втихомолку
греховно, и за ширмою течений,
литературных школ и живописных,
стояла обнажённая царица
и свой вершила легковесный суд.
Так распадался символизм.
Метался
ревнивый Белый. Шёл к дуэли Брюсов.
И, губы сжав, пророчествовал Блок…
А где же наши женщины, дружок?
Кто будет музе верною сестрой
и оживит безвыходное слово —
безмолвная крестьянка на Сенной
иль карлица, ведущая слепого?
В искусстве сходство каверзное есть
с изысканной и милой одалиской,
что дарит нам высокую болезнь,
смешав её с постыдною и низкой.
* * *
И совсем не для них мастерили кормушку,
но красивые птицы её обошли стороною — поди, вороти!
И слетелись, давя и пиная друг дружку,
мелкота, шантрапа, воробьи.
И вот уже весь деревянный квадратик
заполнен их тельцами ярыми,
и вот не осталось от крошек уже ни следа…
А красивые птицы — одиночками или парами —
вымирают в долгие холода.
Что-то и впрямь со средой происходит,
и в зимних краях огородных,
где ни крупинки съедобной на ветке нагой,
и этих, ничтожных, жаль — и тех, благородных,
и те не даются — и эти всегда под рукой.
И глядя на крохи тепла, что слетают с ладоней отчих,
так и не знаешь в конечном счете, что выбирать, —
то ли всем скопом бросаться на них,
урывая заветный кусочек,
то ль в одиночестве вымирать?
* * *
«Ум всегда в дураках у сердца», — оставил
нам Ларошфуко свое наблюденье.
Как щемит в груди от него! А всё же
сила разума горше, чем сила чувства.
Перевод с французского тем и тонок,
что невольно высь сопрягает с бездной.
Остаётся зазор, объяснимый только
в переводе с русского на небесный.
* * *
Жизнь в поисках утраченного смысла
бессмысленно потратится сама.
Игра ума должна быть бескорыстна —
иначе это ханжество ума.
Так пёс мой, без опаски, без оглядки,
порою то воркуя, то сопя
валяется в углу, задравши пятки,
ни для кого — но только для себя.
КТО У НАС ДЕЛАЕТ ЛИТЕРАТУРУ
Уцелевшие двадцатых,
обреченные тридцатых,
перемолотые сороковых,
задушенные пятидесятых,
надеющиеся шестидесятых,
исковерканные семидесятых,
разобщённые восьмидесятых,
нищие девяностых —
уцелевшие, обречённые, перемолотые, задушенные, надеющиеся,
исковерканные, разобщённые нищие…
* * *
Нет, классик был не прав. И, как ни посмотреть,
но и в несчастьях мы и схожи, и едины:
вдовство, насилие, болезни, пьянство, смерть —
я список общих бед прочёл до середины.
И лишь искусство муз ещё следит, как встарь,
чтоб чистый звук звучал и ритм земной качался,
и всё бубнит, бубнит: ночь, улица, фонарь…
Аптека не нужна: повешенный скончался.
* * *
В пространстве, очерченном снами и зданиями,
свою дорожку привычно торя,
жизнь прожита
между двумя изданиями
Академического словаря.
Язык ещё не успел измениться,
перечень новой лексики краток,
зато к судьбе
на последней странице
приложен перечень опечаток.
И это разумно: на удалении
в годы
придётся ещё не раз
вспомнить о правильном ударении
и построении верных фраз.
* * *
Я не хочу оглядываться — нет
тех мелочей, что создавали речь
из тьмы обмолвок, приносивших свет
внезапных узнаваний, жадных встреч.
Нет мелочей — особенно простых,
роившихся с изнанки ремесла:
копирка, окрыляющая стих,
на синих крыльях тайну унесла.
Замазка, лента — всё уже не в счёт,
все отыграли призрачную роль:
и серенький почтовый перевод,
и в десяти одежках бандероль
и штемпель, осенённый сургучом,
и никому не скажет ни о чём
тень Эвридики за моим плечом,
тень Эвридики за моим плечом…
* * *
Асе
Годы вышли из дома и тихо прикрыли дверь.
Спи, мой старенький, спи, как нелеп этот счёт потерям!
У порога сидит никому не известный зверь —
значит, страхи свои на надежды свои поделим.
Посреди голубиного сада цветёт полынь.
Право слово, смешно в золотой первоцвет рядиться.
Спи, мой старенький, спи, и юдоль этих слёз покинь —
дай-то бог, чтоб ещё хоть разок удалось родиться.
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!