1.
В 1977 году мне посчастливилось работать в экспедиции Центрального научно-исследовательского геологоразведочного института в Бодайбинском районе Иркутской области. В тут пору я был столичным юношей, ещё только бредившим Сибирью, первая встреча с которой произошла в 1974-м: после девятого класса я работал в противочумной экспедиции на юго-западе Тувы. В тех же краях увидел я впервые и батюшку-Енисея, с которым спустя годы и связал свою жизнь. После Тувы, произведшей сильнейшее впечатление, я попросил свою тётку, тётю Нину, вхожую в геологический мир, отправить меня куда-нибудь в Восточную Сибирь. Этим местом оказались окрестности посёлка Кропоткин. Уже не помню точно, как назывался ключ, на котором стоял наш лагерёк, он был по правую руку от тракта, верстах, возможно, в десяти от Кропоткина, а может, и больше. Помню, что напротив нас по диагонали был виден голец Цибульского. Мы обследовали окрестности этого ключа, а потом предстояло снять лагерь и отправиться на Хомолхо, отработать голец Высочайший. Каково же было моё разочарование, когда наша начальница решила не перевозить лагерь, а просто ездить на Хомолхо каждый день на нашем «шестьдесят шестом».
Так мы и сделали. Моя работа была бить молотком кварцевые жилы и собирать в мешочки образцы породы с вкраплениями золота. Помню, что вкраплений этих было на удивление много, и я даже взял несколько образцов для нашего институтского геологического музея — в благодарность начальнику практики, отпустившему меня в Сибирь.
Сам Высочайший меня разочаровал несоответствием своего вида и названия. Речка Хомолхо мне понравилась: до сих пор перед глазами лиственничник на её берегу, в котором так хорошо было бы стоять табором. До сих пор помню Высочайший — траншею и шурфы, пробитые кем-то до нас. Всё на самом верху, на плоскотине…
Пожалуй, сильнейшим и наиболее драгоценным из впечатлений о том лете был образ трудовой Сибири, который я вынес из наших будней в окрестностях Кропоткина и в самом Бодайбо, где мы какое-то время жили на геологической подбазе. Трудовой этот народный геологический дух, который я хватил только краем, за короткое время оказал на меня сильнейшее воздействие и окончательно наставил на сибирскую судьбу. В ту пору я был студентом, и моё возвращение Бодайбо и столетие революции в город, лекции в тёплых помещениях — всё это казалось чем-то постыдным по сравнению с жизнью бодайбинских работяг: больше всего на свете мне хотелось остаться где-нибудь здесь и уйти в осень, в зиму. Довершил дело один дед в иркутском аэропорту.
Сухой, бледно какой-то синий, с несусветными руками — его кисти с распухшими суставами так и застыли полуковшами. «Видать, промывальщик»,— подумал я. А он всё что-то говорил сидящему рядом пареньку, о том, как искать, видимо, золото, причём таким языком, такими словами, что какие-нибудь «падуны» и «проходнушки» выглядели бы детским лепетом. Жалею, что ничего не запомнил, кроме самого духа рассказа: дед не рассказывал, он проповедовал, громко и страстно. Не глядя на слушателей, он передавал свой опыт, свои представления, и что-то трагическое было в этой его тщетности и в яром проповедническом посыле. От этой картины у меня осталось впечатление прикосновения к заповеднейшей тайне.
Судьба моя после Бодайбо уже шла прямиком в Сибирь, и вот нынче, будучи на литературном фестивале «Золотой Витязь» в Иркутске, я подумал: ведь сорок лет прошло с моего Бодайбо! Не пора ли отдать долг месту?
В таких случаях два взгляда: что обязательно надо отдавать долги дорогим местам — и что, наоборот, ни в коем случае не следует пытаться повторить прошлое, что всё будет не так, только разочаруешься. Что это, мол, как попытка встретиться спустя жизнь с первой возлюбленной. В общем — ни к чему. Будучи приверженцем первого подхода, я решил лететь. По моей просьбе руководитель управления культуры Иркутска связался с главой Бодайбо Евгением Юрьевичем Юмашевым, и я полетел.
Видимость была не очень, и я так и не понял, пересекли ли мы северный кут Байкала или нет. Но вот самолёт снизился, и открылись горы с редкой тайгой и их особенно выразительные меловые верхи. Самолёт делал «коробочку» над Витимом, и невообразимо хороши были сопчатые нагромождения, редкие кедрачи, ельники и лиственничники по склонам. По прилёте первым делом я сходил на берег Витима, как раз возле треста «Лензолото», у которого появился новый застеклённый фасад. Витим в торосах, горы. Храм на берегу, где приложился к мощам Иннокентия Иркутского и Варлаама Чикойского — читинского подвижника.
Вообще, город с первого взгляда почти не изменился: несмотря на золотоносность района — никакого намёка на достаток, ухоженность, как, к примеру, в нефтяных районах западной Сибири, в каком-нибудь Сургуте. И самолёт, на котором я летел, был точно тот же верный Ан-24, что и сорок лет назад, тогда как Красноярский Север давно уже летает на АТР-ах.
Состоялась замечательная встреча в библиотеке, а наутро особая честь была мне уготована: провести два урока литературы в школе №1 Бодайбо с учениками восьмых классов. Жизнь всегда намного изобретательней любых о ней представлений: бодайбинские школьники — чудные. Буквально перед этим я провёл две встречи со школьниками Иркутска. Те не смогли назвать ни одной книги Валентина Григорьевича Распутина. Бодайбинцы — смогли. В завершение встречи, как обычно, звучали вопросы; по большей части спрашивали девчонки, но вдруг парнишка с серьёзным лицом вытянул руку и сказал: «Что бы вы могли сказать нам в напутствие?»
Такой вопрос — всегда испытание: ведь надо ёмко, ярко и не занудно сказать самое главное. Зная ситуацию в Бодайбо, отток населения на материк, я особенно налёг на любовь именно к своей земле, что мы часто не замечаем её красоты, стремясь к другим местам, ну и вывел на нашу Русскую землю вообще — как самую многострадальную, прекрасную и непобедимую. Судя по глазам, слова подобрались верные.
Потом мы поехали в Артём, в библиотеку, и по пути в Апрельске должны были посетить памятник жертвам Ленского расстрела 1912 года. Ехали по той самой единственной дороге, по которой мы уезжали в Кропоткин, вдоль Бодайбинки, неузнаваемо изрытой: все берега были — белый, засыпанный снегом отвал. Подъехали к братской могиле жертвам расстрела, потом к стеле, засыпанной снегом. Оказалось, что она стоит на небольшом уцелевшем куске земли. «Обрыли со всех сторон!» — сказала наша сопровождающая из библиотеки и поведала, что по этому поводу уже много народных пересудов. Потом поехали в Артём, и пока шёл фильм, я изучал библиотечные книги.
На глаза попался фотоальбом по истории Ленских приисков. Я листал его, пока не замер над фотографиями жертв Ленского расстрела.
Сорок лет назад мы проезжали этот памятник, и по молодости я не придал никакого значения ему, и даже наоборот — гордое и необразованное сердце раздражил классовый пафос: «Ну, опять борьба пролетариата!» Теперь, когда я смотрел на фотографии трёх сотен убиенных, всё ощущение прилёта, восторг возвращения в родное и важное место — всё отошло, и осталась только трагедия, вплоть до чувства физического недомогания… Женщина в платке с младенцем на руках присела возле тела кормильца. Ещё одна, крестясь, идёт вдоль поля тел. Оказалось, что ранено было ещё около трёхсот человек, и в общей сложности пострадало более полутысячи людей.
А кто на приисках работал? Да больше бедовые-непутёвые, каторжане бывшие и просто неустроенные. Платили им гроши, жили они в бараках, где чуть не задницами примерзали к нарам. Морозяки тогда подходящие были.
А вот какую информацию я нашёл на сайте, посвящённом золотой лихорадке на Лене:
«Несмотря на то, что большинство акций „Лензото“ находилось в руках „Lena Goldfields“, непосредственное управление Ленскими рудниками осуществляло „Лензото“ в лице Гинцбурга. Правление товарищества, действовавшее на момент забастовки, было избрано в июне 1909 года:
• директор-распорядитель — барон Альфред Горациевич Гинцбург;
• директора правления — М. Е. Мейер и Г. С. Шамнаньер;
• члены ревизионной комиссии — В. В. Век, Г. Б. Слиозберг, Л. Ф. Грауман, В. З. Фридляндский и Р. И. Эбенау».
Что это были за люди? Переживали ли они о русском мужичье, посмевшем защитить свои права на труд?
Не всё легко было и в советские довоенные годы: вроде выдавили англичан, к помощи которых прибегла уже советская власть, но в конце тридцатых годов девятьсот пятьдесят человек своих попали под чекистский расстрел, а в войну почти половина населения ушла на фронт, и многие не вернулись… Всё это рассказали мне в краеведческом музее самого Бодайбо. А я изучал фотографии и попытался представить ленские события.
На встрече в библиотеке народу было совсем немного — когда-то крупнейший посёлок стоит полузаброшенный. Директор библиотеки Зинаида Николаевна сама родом с Енисея, из Дудинки. Всю жизнь здесь, в Артёме. Я попросил её спеть «Бодайбинку».
В темноте вернулись в Бодайбо. Наутро была встреча с Юмашевым и экскурсия в музей. Потом полёт в Иркутск по яснейшей погоде.
Воздух был настолько прозрачен, что передо мной, как на дивной карте, проплыла вся панорама гор, включая Верхне-Ангарский хребет.
Удивительные и бескрайние пространства… Пики, будто набранные из жил, долины с белыми озёрами. А потом под крылом проплыло устье Верхней Ангары и северный угол моря…
А я всё думал: как найти выход? Как жить дальше, когда спустя сорок лет, оказавшись в месте, о котором вспоминал всю жизнь, нашёл совсем другим это место, а главное — себя самого?! И казалось, на прекрасном алмазном снегу промороженных хребтов уже начертан ответ: что только через любовь и сострадание к своему народу можно постичь нашу Россию, помочь ей не рассыпаться, не распасться, а самим не очерстветь… И на вопрос, что делать, один ответ предлагали мне уже ставшие родными сопки: бывать здесь, помогать этим людям хотя бы словом поддержки, вниманием. И не улетать так быстро.
А ведь и сорок лет назад так было: казался предательством отъезд в Москву на учёбу, сидение в тёплых классах и питьё пива в кафешке, в то время как в Восточной Сибири падает первый снег, бородатые работяги варят чай у костерка и старик-промывальщик с распухшими суставами вещает на всю Сибирь о «падунах» и «проходнушках».
И никто его не слушает…
Верую, что вернусь в Бодайбо.
2.
Очерк этот публикую не как отчёт о поездке («Смотрите, где побывал!»), а как повод ещё раз поговорить о революции семнадцатого года: в прошлом году было её столетие, а мы непростительно упустили эту и поныне злободневную дату и не обсудили значение революции на страницах нашего альманаха.
О Великой Октябрьской социалистической революции не принято рассуждать равнодушно. Обычно её либо боготворят, либо наотрез не приемлют, хотя такое детское, построенное на сердечной эмоции отношение нельзя назвать серьёзным и тем более созидательным.
Тем не менее, единственный подход в наши разрушительные для Русского мира дни — именно осознанно созидательный, то есть не только объективно-исторический, но и направленный на укрепление монолитности русского времени и пространства. Россия — рубленый дом, и каждый венец — словно век. Чем ближе к окладу, тем заповеднее ряды и тем сильнее требуют бережного отношения и ухода.
И не дай Бог жучок! Не поддомкратишь такую избу и не заменишь венцы и оклад тем более.
Повторюсь, знакомство с полемикой о значении революции приводит к неутешительному выводу: никто и не пытается выработать какое-то объективно-ровное отношение к ВОСР. Условно «либералы» обычно костерят Ленина и ненавидят Сталина, патриоты-коммунисты революцию боготворят, видя в советском периоде только плюсы и расходясь с патриотами-монархистами, упирающими на преступления перед русским народом выходцев из-за черты оседлости. Многие либерал-интеллигенты идеализируют дореволюционный период, но расходятся с православными патриотами в национальных вопросах и своим интернационализмом смыкаются с коммунистами, хотя и полные им антагонисты. Масса переходов, полутонов и парадоксальных смычек. Противоречий много. Например, старообрядцы не любят государство, так как искони´ оно было для них источником опасности и гонений. При этом раскольники небывало сохранили уклад, явив нам живой музей Русского мира. На коммунистических атеистических ценностях воспитана масса замечательных людей, принёсших огромную пользу нашей стране, и никто не имеет права судить их за взгляды — так их воспитали. И пойдите повторите их строительные и ратные подвиги во славу земли Русской!
Мало кто из либералов думает об укреплении государства — панциря нации. А без сильного государства невозможно сохранения этноса.
При любом усилении власти неизбежен пресс на личность. Главная заслуга социализма — создание Сталиным сверхдержавы, способной противостоять империалистической Америке с её помощниками.
Сталин перенаправил пафос мирового пожара в укрепление государственности и расправился с теми, кто этот пожар раздувал. Кстати, примерно подобного ждёт народ и от нынешней власти, а именно: чтобы она восстановила социальную справедливость и расправилась с «чубайсами».
Что касается автора этого очерка, то моё личное мнение всегда складывалось из двух оппозиций: сердце противилось убийству исконного русского духа, сбрасыванию многовековой традиции с «парохода современности» и ввержению страны в братоубийственную войну, а разум понимал тяжесть ситуации в начале двадцатого века и состояние, до которого был доведён народ. Не зря вспомнился Ленский расстрел, который совершенно по-новому звучит в наши дни и будто предостерегает от малейшей огульности в оценке исторических событий. Краеуголен вопрос о роли Сталина в истории России.
Тема репрессий с тяжёлой руки Солженицына вызвала особенно много пересудов и спекуляций. Масштабы репрессий были с семисот тысяч увеличены до пятидесяти миллионов, а то и более. Хотя если население дореволюционной России было сто сорок миллионов, то, допустив пятидесятимиллионную убавку, мы выйдем на остаток в девяносто миллионов, что никак не соответствует действительности.
А главное — что само по себе манипулирование подобными цифрами безнравственно, потому что даже одна сломанная судьба — горе великое. Но был и новый аспект в постперестроечном осуждении «преступлений сталинского режима»: желание новой власти как можно сильнее принизить предшественников — лишь бы выглядеть на их фоне привлекательней. Ведь очевидно, насколько проигрывают в народных глазах нынешние зажравшиеся олигархи по сравнению с аскетическими вождями советских лет. Служили-то идее, а не брюху!
Давно сказано, что периоды православно-самодержавный и социалистический обнаруживают гораздо больше общего и объединяются в русском сознании против того, что навязано нам Западом и местными предателями времён перестройки. Навязанность модели не вызывает сомнений: ведь гораздо логичнее было бы объединить уникальнейший опыт советских лет и сохранить государственное управление важнейшими направлениями народного хозяйства, разрешив частное дело, но не отменяя идеологии, а скорректировав её в русле служения Отечеству, как наиболее устраивающем большинство.
И не порождая борьбу брата с братом за кусок хлеба.
Много вопросов. Почему произошло вырождение советской элиты, допустившей переворот начала девяностых годов? Потому ли, что пять миллионов русских покинули Россию после революции? Сумели бы эти пять миллионов сохранить многовековой дух русской элиты и повлиять на судьбу России в двадцатом веке? Или та элита к этому моменту настолько разложилась, что допустила революцию? Почему британская имперская верхушка, несмотря на всю европейскую педерастию, до сих пор продолжает «качать права» о своём превосходстве, а партийные дети перестройки, позарившись на госсобственность, забыли о России и выродились в примитивнейших коммерсов? Где просчёт, и как свершилась измена? Чей разрушительный вклад сильнее: местных предателей или заокеанских спецслужб? Или поровну и вкупе?
И возвращаясь к Октябрьской революции… Поиск простого и однозначного ответа — свидетельство нашей слабости и понятной тяги к лёгкому пути, да только истина по зубам лишь серьёзным мыслителям. Сумеем ли продолжить их традицию?
Можно выбрать приоритет — сословие, класс, интересы которого ущемила или, наоборот, отстояла революция, можно выбрать, наконец, идею по сердцу, но всегда есть опасность судить событие жестоко и однобоко. А можно охватить вопрос во всей неразрешимости противоречий и принять историю с мудростью, смирением и готовностью служить своей земле, какой бы многострадальной её история ни представлялась.
Опубликовано в Енисей №1, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!