***
Последние прогулки короля
Прошли среди осенних декораций,
Где кончился спектакль, нет оваций,
А вместо сцены – черная земля.
Кормившая пескариков рука
Простилась со страной (да бог-то с нею),
С самой игрой, с самой смешной затеей
И трогала рукав духовника.
Под мерный ритм, тихий скрип колес
Фигура в механической коляске
Плыла навстречу всем печальным пляскам,
И парк ее просвечивал насквозь.
Здесь был король, теперь пройдем и мы.
Душа моя, на жизнь, на смерть, на муку,
На счастье – не одно ли все? – дай руку,
Дай синий парк в преддверии зимы.
О НЕЙ, О ТОСКЕ
Так долго очарован был тоской,
Что не смотрел, когда она входила
И между нами вечером садилась
За тихий разговор, за общий стол.
Так мало был наедине с тобой,
Что забывал придирчивую гостью, –
Она обиды собирала в горсти
И сеяла прозрачною рукой
Под окнами. И начинался дождь –
Дождь вырастал за полужелтой шторой,
И в окнах свет и человечков в черном
Невольная охватывала дрожь.
Бежала жизнь, единственный закон
Творя, и только мы с тобой сидели
Не жили, не росли и не старели,
И тихо плакал наблюдавший клен.
***
В нашем городе дождь только взмахом руки
Начинался, и девочка вроде тоски
По дворам, незакрытым квартирам
Проходилась и к нам заходила.
Ничего не брала, только дождь за окном
Разрастался каким-то невнятным кустом,
То со мной, то с тобой говорящим
Языком болевым, настоящим.
Может быть, мы устали с тобой от тоски,
Может быть, оттого что пространства куски
Вместе с нею, виной и дождями
То и дело вставали меж нами.
Может быть, потому, не считая потерь,
Я ни разу не запер от девочки дверь,
И ты вышла в нее. Я остался.
Все прошло, только дождь не кончался.
***
… И девочка ушла. Я шел за ней,
(За памятью о ней), как местный Данте.
Сутулился, предчувствуя в спине
И боль, и музыку. И стал горбатым.
Я знал, сам Бог был в девочку влюблен
И набирал ей личный цирк уродов:
Там нищий Мандельштам считал ворон,
Там Пастернак хромал по огородам,
А я растил свой музыкальный горб,
Чтоб чувствовать им нежность и ненужность,
Чтоб общей болью позвоночный столб
Звучал и музыка рвалась наружу.
Чтоб девочка и Бог нас, наконец,
Любили, диких, вытянувших руки
С цветами из оборванных сердец
(Конечно, не за них – за звуки, звуки…)
ПЕРЕВОДЫ
Стефан Малларме
Песнь Иоканаана
Пусть солнце остановится, чтоб только
Родиться, чтобы после остановки
Принять мучение и плыть в огне
Вниз по спине.
Мой перебитый сталью позвоночник
Подскажет точно приближенье ночи,
Триумф толпы и тут же – дрожь в ногах,
И ложь, и страх.
Пусть голова, презрев земные страсти,
Одним прыжком решит все разногласья
С душою. Как отрезанный ломоть –
Оставит плоть.
Лети, мой одинокий наблюдатель,
В небесное молчанье, чтобы догнать там
Свой пьяный от постов, пречистый взгляд
И синий яд.
Но волею иного назначенья
Я был крещен и ныне во спасенье
Я кланяюсь, хоть кланяюсь, увы,
без головы.
Гийом Аполлинер
Клотильда
Анемоны, водосборы,
Как печаль, цветут в саду.
Посреди их стеблей черных
Я тебя зачем-то жду.
Ночью в сад приходят тени,
Чтоб погибнуть между рук.
Между встречей и презреньем
Нас опять застанут, друг.
Как наяды, разбегутся
Волосы – ищи-свищи.
А богини посмеются,
Как не мечутся – мятутся
Две прекрасные души.
Цыганка
Что жить нам – как бродить в лесу
Давно цыганка предсказала.
Одна Надежда от базара
Вела на голубом глазу.
И вот медвежий танец свой
Любовь танцует по тропинкам,
Седеет птица Метерлинка,
Уходят нищие в запой.
Однажды донесет молва:
«Вы – дураки, ваш час назначен» –
И мы опять переиначим
С тобою вещие слова.
Из «Стихотворений к Лу», XII
Если б я умирал где-то там, за чертой фронтовою,
Ты б поплакала, Лу, дорогая, разок надо мною,
Ты б забыла меня, и мой образ ушел в темноту –
Так снаряд умирает в тоске за небесной чертою,
Разрываясь над фронтом прекрасной мимозой в цвету.
Разорваться бы памятью там, на небесных морщинах,
Теплой кровью по миру пройтись, по святой простоте:
По горам, по лесам, по звезде миллиардом дождинок,
По морям и по солнцам, уснувшим в небесных морщинах,
Как по желтым лимонам, растущим вокруг баратье.
Я тогда бы остался во всем, всюду был бы с тобою.
Ты б не знала, а я – ежедневно напитывал кровью
Алый рот и концы розоватых грудей – докрасна.
Твои волосы стали б с годами рыжее от крови,
Разве старость бессмертному телу бывает страшна?
Моя кровь запустила бы сотни вселенских артерий:
Ты всегда молодела бы, солнца – всходили втроем,
И цветы над постелью от запаха тихо дурели,
И волна приливала быстрее, быстрее, быстрее,
И любовник победно геройствовал в теле твоем.
Я любовью бы стал. Знаешь, Лу, если все же умру там,
Вспоминай иногда по безумным, счастливым минутам:
Ты во сны не звала меня – пусть – и я все-таки был.
Вспоминай иногда этот взрыв, этот чувственный пыл.
Я – безумный фонтан, бьющий кровью по синей планете,
будь же самой красивой и самой счастливой на свете,
будь моей до последней атаки и капли чернил.
Из «Стихотворений к Лу», XXXIV. III
Помнишь, Лу, город Ним? Ты прислала туда апельсины,
Те, что пахли, как наши тела. Их прекрасную плоть
Я не ел, я не мог: мне казалось, что с неба Господь
Посылает святых, и они нам несут апельсины.
Лу, я ждал, чтобы ты разделила со мною корзину
Наших фруктов. Как раньше, я ждал тебя в Ниме, увы,
бесполезно, и сгнили трофеи солдатской любви.
Я дрожал. До апреля шел снег, как идут апельсины.
В шесть утра я ушел на вой ну, оставляя за нами
Город Ним и один апельсин, тот, что чудом не сгнил.
Он сжимался, как память, сжимался, как маленький Ним,
Так сжимается сердце и бьется в нагрудном кармане.
Этот сладкий комочек любви я сосал по траншеям,
По окопам. О бедная память, не так ли я грыз
Твою жесткую кожицу? – жалкий, изящный каприз.
Пролетали снаряды, метали огонь батареи.
Если вспомнишь об этом – посмейся. Куда же мне деться?
От тебя, от проигранной мною любви уцелел,
Лу, один апельсин. Вспоминаешь? И я его съел,
И теперь по окопам грызу одинокое сердце.
Луи Арагон
Эльза входит в поэму (отрывок)
Дарю тебе верность и вечность огня,
И песню, и ветер, что попеременно
Пронзают, рассеивают меня,
Дарю тебе небо – наполнить им вены.
Пусть делает бедность потешным волхвом
Меня, говорит, что дары мои – ветошь,
Но чуду стакан мой обязан вином,
А мир мой обязан тебе своим цветом.
Иду и сильней поцелуев стихи
Дарю. Я – моряк, что изобретает
Свой день из обломков судьбы и стихий,
И песня, как пена, на мне обсыхает.
Люблю и кричу – в этом крике весь я!
Пускай где-то в мире подслушают люди
Его, переложат на ноты белья,
Сыграют по спальням – другого не будет:
Вневременно и без любых «никогда»
Люблю! (Ни на миг не ослабить объятий –
Хоть звезды погаснут! – плыть в мертвую даль
Истории, чтобы одно рассказать ей:
«Люблю!»). Я для этого часа рожден.
Победа моя, о, слетай с пьедестала,
Ищи Самотрас – в океане времен
Ты лучше любви ничего не сказала!
***
Где-то в аду или, может, в раю
Жду твоих глаз: где-то здесь, на краю,
были и сна. Я давно не смотрю
Чисел – любовь, как известно,
Вечно похожа. И я говорю:
Мы засыпаем вместе.
Птицы у Бога не сеют, не жнут.
Руки твои – это верный приют
Сердца. С твоим они рядом поют –
Слышишь – их общую песню?
Короток век на земле, но мы тут,
Мы засыпаем вместе.
Все перед сном повторится – любовь,
Руки, сплетенье объятий, покров
Ночи, как полог, – от чувств и от слов
Я весь дрожу. Моя верность
Ждет тебя в каждом возможном из снов.
Мы засыпаем вместе.
ТАЙНЫЕ ПТИЦЫ
Я знаю все о тех, кто пишет чудо.
Они обычно плачут по ночам,
И сочиняет песню ниоткуда –
Из жалоб, слез – их слух цветной, и чудо
Кладет на ноты. Звуки – на печаль.
Художник, за работой проводящий
Полжизни, написал ли он хоть раз
Свой взгляд живой, больной и настоящий,
Свой голос в пенье не переходящий?
Нет. Слезы профессиональный глаз
Водой заменит. На холсте секреты
Оставит: в кущах выдуманных роз
Напишет желтых птиц, переодетых
Из боли – в свет (они и есть – секреты)
И общую задумку – вместо слез.
О, незнакомец, я давно все прожил,
Я пережил себя – того, кем был
Вчера. Пересмотрел любовь: быть может,
Так у Шекспира летний сон тревожит
Сердца, а после – остужает пыл.
Теперь – сплошная осень. Осень, осень… –
Как крик стекольщика. Мой голос в си-
Неве и удивляет, и доносит
Напев до тех, кто ничего не просит,
Кому молиться не хватает сил.
Опубликовано в Южный маяк №7, 2023
