Михаил Хлебников. 1968-й И ДРУГИЕ ГОДЫ

Отрывки из книги «Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)»

С чем можно сравнить положение в литературе Довлатова в те годы? Наверное, с топтанием на пороге. Куда и зачем идти – ясно, но невозможно сделать шаг вперёд, преодолеть расстояние, отделяющее журналиста от молодого писателя. Рецензии, очерки, юморески – всё около литературы, но не сама литература. Работа литературным секретарём у Пановой также не приближала к писательству. У Довлатова стремительно развивается комплекс литературного неудачника, скрыть который было непросто даже за маской весельчака, природного рассказчика, излучающего обаяние. Эту незащищённость, уязвимость видели многие.
Вспоминает Диана Виньковецкая:
«В лице что-то восточное, древнеримское, гладиаторское, хотя я никогда гладиаторов вблизи не видела. Но во всем внешнем облике изумило какое-то несоответствие между большим ростом и неуверенной походкой, между правильными чертами лица и растерянными губами».
Свидетельство Александра Шкрляринского:
«Меня поразило («поразило» – слово слишком литературное, но пусть будет) полное несоответствие внешности Сергея, всей его фигуры, его смеху. Вернее, манере смеяться. Тогда мне показалось, что именно смех, говоря словами Булгакова, выдавал Сергея с головой. Поясню.
От такого верзилы под два метра ростом, каким был Сережа, естественно было бы ожидать какого-нибудь шаляпинского рыка, гогота, ржанья… а ничего этого не было. Сергей смеялся каким-то коротким, или, как бы выразились в девятнадцатом веке, конфузливым смехом. И это делало его уязвимее, что ли. Хотя он все время старался демонстрировать именно уверенность и несокрушимость.
Иногда он посреди разговора внезапно втягивал голову в плечи, выставлял кулаки и делал несколько быстрых боксерских движений, как бы напоминая собеседнику, с кем тот имеет дело.
Вообще в те годы Сергей внутренне далеко не так был уверен в себе, каким хотел казаться, и первым выдавал его, да, именно смех».
Слова Шкляринского нуждаются только в одном уточнении: «в те годы» растянулись для Довлатова на всю жизнь. Неуверенность в себе заставляла его постоянно сверять себя с тем, что составляет сущность и причину писательства. Довлатов не только пишет, но пытается понять, почему он пишет.
Из письма Людмиле Штерн от 31 мая 1968 года:
«Для меня литература – выражение порядочности, совести, свободы и душевной боли. Я не знаю, зачем я пишу. Уж если так стоит вопрос, то ради денег. И я не уверен, что мои рассказы зарождаются именно во мне. Я их не создавал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне. Ты знаешь, что я не отличаюсь большим самомнением. А сейчас пишу тебе совершенно искренне: все, что говорят о моих рассказах, как бы они ни были несовершенны, для меня откровение».
В это время Довлатов практически каждый день бывает в Комарово, где в Доме творчества отдыхала семья Пановой. Он близко соприкасается с литературной средой старшего поколения, не испытывая к нему особого благоговения. Знакомство становится предметом для литературоцентричных шуток Довлатова, к которым он всегда тяготел. Из июньского письма к Штерн:
«Дорогая, Дом творчества набит веселым, мохнатым зверьем с человеческими глазами. Среди писателей – довольно много однофамильцев великих людей. В частности, Шевченко и Белинский. Мне нестерпимо захотелось взглянуть на писателя по фамилии Белинский, и я зашел к нему как бы за спичками. Белинский оказался довольно вялым евреем с бежевыми встревоженными ушами».
В эти же дни идёт работа над крупным текстом, о чём Довлатов, конечно, пишет своему адресату – одному из немногих читателей и критиков его прозы:
«”Записки тренера” подвигаются довольно быстро и сулят 100 страниц. 40 – готовы. В этой повести я использую совершенно новый для себя стиль, который замыкается не на слове, не на драматическом соприкосновении слов, а на тех состояниях, на той атмосфере, что должна быть воссоздана любой ценой, любым языком. В этой повести слова гораздо облегченнее, прохладнее. Я хочу показать мир порока, как мир душевных болезней, безрадостный и заманчивый. Я хочу показать, что нездоровье бродит по нашим следам, как дьявол-искуситель, напоминая о себе то вспышкой неясного волнения, то болью без награды. Еще я хочу показать, что подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света, а по обеим сторонам от этой грани бродят слепые».
Нельзя сказать, что авторская аннотация манит прочитать «Записки тренера». В словах автора присутствует определённое кокетство, игра с модным тогда экзистенциализмом («подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света…»). Но тут важно другое. Довлатов продолжает искать свой стиль, который позволит говорить о том же «подлинном зрении» без пафоса и завитушек, разделяющих литературу и литературность.
Следующий, 1969 год весьма событийный в жизни писателя. Весной, как мы помним, он уходит из институтской газеты. Также прекращается работа в качестве литературного секретаря Веры Пановой. Уже годы спустя Довлатов в письме к Владимовым, рассказывая о секретарстве, раскрывает долю собственно «литературности» в своей работе:
«Лет пятнадцать назад я был чем-то вроде секретаря Веры Пановой с широким кругом обязанностей – от переписки с Чуковским до вынесения мусора».
Можно предположить, что мусор выносился несколько чаще по сравнению с написанием писем Чуковскому.
Довлатов находит весьма неожиданное применение своим, казалось бы, забытым детским талантам. Вот как он пишет об этом в рассказе «Номенклатурные полуботинки», входящем в сборник «Чемодан»:
«Демобилизовавшись, я поступил в заводскую многотиражку. Прослужил в ней три года. Понял, что идеологическая работа не для меня.
Мне захотелось чего-то более непосредственного. Далекого от нравственных сомнений.
Я припомнил, что когда-то занимался в художественной школе. Между прочим, в той же самой, которую окончил известный художник Шемякин. Какие-то навыки у меня сохранились.
Знакомые устроили меня по блату в ДПИ (Комбинат декоративно-прикладного искусства). Я стал учеником камнереза. Решил утвердиться на поприще монументальной скульптуры».
Здесь интересно несколько моментов. Во-первых, автор превращает институтскую газету в заводскую. Скорее всего, Довлатов хотел подчеркнуть свою оторванность от творческой интеллигентной среды. Во-вторых, «идеологическая работа» в редакции «За кадры верфям» сводилась к минимуму. Упор на неё делался в гуманитарных учебных заведениях. Как помним, в выборе тем для публикаций в газете Довлатова не ограничивали. Речь шла о других сомнениях. Довлатову двадцать восемь лет. За пять лет с 1965 года не удалось сделать главного – стать профессиональным писателем. Что в итоге из крупных писательских достижений? Два небольших текста в «Крокодиле», очерк в «Авроре». Меньше одной публикации в год. Сам их характер не даёт оснований предполагать, что молодого автора заметили. Нет даже оснований для «преследований» со стороны властей.
Уйдя из бокса, в котором, впрочем, также не было каких-то достижений, Довлатов сохранил спортивный взгляд на жизнь. Победить можно нокаутом или набрать очки. Каковы результаты у других в этом возрасте? Есть чемпионские результаты. Анатолий Гладилин в 21 год – «Хроника времён Виктора Подгурского». Нокаут. Несколько переизданий. Печатается в журналах, выпускаются книги, переводится. Василий Аксёнов в 28 лет – «Коллеги». Нокаут. Экранизация через два года, выпускаются книги. Хорошо, это московские авторы. Что у коллег из одного «спортивного клуба»? Игорь Ефимов в 28 лет – роман в «Юности», две книги, членство в СП. Андрей Битов в 28 лет – две книги, членство в СП. Валерий Попов – старше на полтора года – в том же 1969-м выходит первая книга. Аннотация обещает: «Юмор, неистощимая фантазия, бьющая через край творческая энергия — таковы те качества, которые делают жизнь героев В. Попова наполненной и содержательной». Автор согласен с издательством. Через много лет он вспоминает: «В 1969 году я впервые увидел свою книгу в руках у девушки, стоявшей недалеко от «Лавки» на Аничковом мосту. Они с парнем читали и смеялись. Это было счастье! Там же, в «Лавке», стали впервые продавать Булгакова, Кафку. Строгая «лавочная» комиссия решала, кому их дать, а кто не заслужил. Когда в моем ящике стали появляться дефицитные книги, я прямо почувствовал, как вырос мой авторитет в писательской среде!»
Расти у Довлатова было нечему. Его стратегия заключалась в попытке выиграть по очкам. Он вышел на ринг в хорошей форме, нацеленный на победу. На ринге не оказалось соперника, судьи. В зале – зрителей. Бой не состоялся. Клепикова вспоминает слова Довлатова о его писательском самоощущении: «Я была потрясена, когда он, разговорившись, выдал что-то вроде своего писательского манифеста. Приблизительно так: я писатель-середняк, упирающий на мастерство. Приличный третий сорт. Массовик-затейник. Неизящный беллетрист. У меня нет тяги в будущее. Я муха-однодневка, заряженная энергией и талантом, но только на этот день. А ее заставляют ждать завтра и послезавтра. А вы предлагаете мне писать для себя и в стол. Все равно, что живым – в гроб».
Довлатов искренне не понимал причины отмены поединка. Как помним, он не считал себя политическим или художественным диссидентом. Он им и не был. Между ним и читателем находилась не политическая система, а знакомые, приятели, люди из творческой среды – редакторы, издатели. Довлатов не был писателем в их глазах. Он был слишком шумным, внешне заметным, что зачастую предполагает внутреннюю пустоту. Часто – не всегда. Каждая неудача, отклонённая рукопись усиливала сомнения в литературном таланте. Довлатовская неуверенность в себе непонятна для тех, кто как раз оценивает внешне. Телесная избыточность рождает иллюзию внутренней мощи. Тощий невысокий неврастеник куда больше соответствует образу писателя. Неважно, уровень – графоман или непризнанный гений.
Уход в камнерезы – попытка перезапустить судьбу, выбить камень, застопоривший работу механизма. Сменить профессию, которая максимально отдаляет от окололитературной среды, смоет клеймо неудачника. Таких «уходов» в судьбе писателя много. Не толстовского масштаба, но одинаковой природы.
В письмах о новой работе Довлатов говорит с суровой сдержанностью, приводит весомые житейские резоны, оправдывающие столь неожиданный выбор: «Милая Люда! последнее время у меня не было ни малейшей возможности увидеться или поговорить с тобой. Мы работаем с утра до вечера. На днях сдадим работу, несколько дней пробудем в мастерской на Пискаревке, оттуда я смогу тебе звонить, а потом уедем на неделю охотиться, после чего отправляемся в Баку рубить некоего Мешада Азизбекова, одного из 26 неврастеников. На службе у меня все в порядке. Тружусь я с большим усердием, потому что хочу в течение года получить квалификацию резчика по камню, с которой я нигде не пропаду. После литературы это самая подходящая профессия».
Пишется письмо усталой рукой человека, определившего ближайшие перспективы своей жизни. Тут всё ясно, покойно, предсказуемо. Запланирован даже настоящий мужской отдых – «недельная охота».
В конце года «резчик по камню» даёт о себе знать из Кургана. Там он очутился благодаря своему университетскому другу Вячеславу Веселову. Он был старше Довлатова, успел отслужить перед учёбой. В отличие от своего товарища Веселов окончил университет и уехал из Ленинграда. Работал журналистом, много путешествовал по стране. Постепенно его интересы смещались к литературе. В 1967-м Веселова принимают в Союз журналистов. Он оседает в Кургане, в городе, в котором прошло его детство и юность. К нему неожиданно приезжает Довлатов. В книге Валерия Ланина «Ландаун и Конслаев» приводится рассказ Веселова:
«Звонок среди ночи, ответьте Ленинграду, в трубке веселые голоса… Серега говорит:
– Ты спишь… с какого вокзала садиться на Курган?
– С Московского.
– Мы сейчас приедем… До встречи».
Из декабрьского письма Людмиле Штерн:
«Милая Люда! Мама, наверно, уже сообщила тебе, что я оказался в Кургане. Намерен жить тут неопределенное время. Это означает, что в «Дельфине» 20-го мы встретиться не сможем. Я не буду излагать тебе все нудные мотивы своего поступка, ты ведь все понимаешь. <…>
Тут обнаружились какие-то хаотические возможности заработка в газете и на радио. Более того, у меня есть первое конкретное задание…»
По поводу конкретного задания Довлатов не обманывал. Скорее, проявил скромность. За короткий срок он напечатал в местных газетах два очерка. Первый – «В ритме настроения» – опубликован 6 января 1970 года в газете «Молодой ленинец». В нём рассказывается о студентах хореографической кафедры Курганского института культуры. В газете «Советское Зауралье» от 8 января 1970 года появляется «Завтра будет обычный день». Он посвящён ленинской стипендиатке, студентке Курганского педагогического института Зое Евдокимовой. В жанре портретного очерка раскрывается образ современного студента, далёкого от представлений о классическом отличнике:
«В этой невысокой, сероглазой нарядной студентке нет ничего такого, что наводило бы на мысль о мучительном подвижничестве, суровом аскетизме и унылом самоотрешении. А между тем известно, что ленинская стипендиатка Зоя Евдокимова успевает сделать так много, что буквально заменяет собой маленький коллектив».
Рассказав о многочисленных увлечениях и общественных нагрузках своей героини, Довлатов эффектно заканчивает текст: «Завтра будет обычный день, полный забот».
Интересен не сам очерк, а то, как он отозвался позднее. В уже знакомом нам интервью, которое Довлатов дал Виктору Ерофееву, писатель так рассказывает о начале своего литературного пути:
«Когда вы жили в России, вам удавалось что-то писать, кроме чисто журналистских работ?
– Еще как! Журналистом я стал случайно. А потом, потеряв честь и совесть, написал две халтурные повести о рабочем классе. Одну сократили до рассказа и напечатали в журнале «Нева» то ли в 1967-м, то ли в 1969-м. Она называлась «Завтра будет обычный день» – ужасная пролетарская повесть…»
Проблема в том, что в 1967-м или в 1969 году, как мы знаем, Довлатов никакую повесть/рассказ в «Неве» напечатать не мог. В «Неве» единственный рассказ Довлатова опубликовали в 1973 году. И назывался он «По собственному желанию». Вряд ли писатель забыл название одной из двух своих самых весомых прозаических публикаций. Скорее всего, он сознательно играл: «Фактические ошибки – моя поэтика». Дело в том, что название «Завтра будет обычный день» – давняя заготовка Довлатова. Ещё со времён службы в армии. Из мартовского письма 1963 года Довлатова отцу – Донату Мечику: «Ты спрашиваешь в письме, что случилось со стихами. Дело в том, что с середины февраля я пишу повесть, которая называется «Завтра будет обычный день». Это детективная повесть. Не удивляйся. Там есть и стрельба, и погоня, и розыскные собаки, и тайга, и рестораны, и даже пожар».
Довлатову свойственно использование таких долгоиграющих литературных закладок. Сначала он мистифицирует отца, описывая «детективную повесть» с «тайгой» и «ресторанами». Затем дарит название проходному очерку о студентке, комсомолке, отличнице. Через двадцать лет очерк превращается в «ужасную пролетарскую повесть». Ему явно нравится придуманное название, пародирующее образцы средней советской прозы, подразумевающие как бы внутреннюю наполненность и сдержанный драматизм. Довлатов не раз проходился по ним в своих текстах. Вот картина веселья с фотографом Марковым в «Зоне»:
«Все расплывалось у меня перед глазами. Из того, что говорил Марков, долетали лишь отдельные слова:
– Вперед, на Запад!.. Танки идут ромбом!.. Дорогу осилит идущий!.»
Роман «Танки идут на Запад» принадлежит перу Анатолия Ананьева – тогдашнего «крупного советского писателя», лауреата и орденоносца, забытого давно и, кажется, навсегда. «Дорогу осилит идущий» – совместный роман Валентина Люкина и Юрия Панова. Книга вышла в 1959 году и была забыта в момент своего издания.
Диалог из повести «Компромисс»:
– Тебя Цехановский разыскивает. Хочет долг вернуть.
– Что это с ним?
– Деньги получил за книгу.
– «Караван уходит в небо»?
– Почему – караван? Книга называется «Продолжение следует».
– Это одно и то же.
Не обходит своим вниманием Довлатов и творчество поэтов. Из того же «Компромисса»:
«Имеется в виду поэт Богатыреев. Затянувшаяся фамилия, очки, безумный хохот. Видел я книгу его стихов. То ли «Гипотенуза добра», то ли «Биссектриса блюдца». Что-то в этом роде. Белые стихи. А может, ошибаюсь. Например, такие:
Мы рядом шли, как две слезы,
И не могли соединиться…
И дальше указание: «Ночь 21–22 декабря. Скорый поезд “Ленинград – Таллинн”».
Возвращаясь к курганским публикациям Довлатова, скажу, что вызывает уважение его профессионализм. Конечно, без помощи Веселова ленинградского журналиста, внезапно возникшего на пороге редакции, вряд ли так быстро напечатали. Но также верно, что написание двух портретных очерков буквально с колёс требует немалых умений.
В те дни Довлатов не собирался возвращаться домой. Он пишет в письме Штерн о намерении отправиться с геологической партией в горы, которые сулят много хорошего: «Может быть, мне повезет, и я сломаю себе позвоночник». Через несколько дней планы меняются. Довлатов спускается с гор и превращается в рыбака:
«В понедельник улечу на местном самолете в Частоозерье на рыбокомбинат. Они набирают людей на последний “неводной и сетевой” лов. Я там пробуду три месяца среди законченных подонков общества, т. е. в самой благоприятной для меня обстановке».
Довлатов не улетел на рыбокомбинат и не «вернулся» в горы. Не стал он и курганским журналистом. Довлатов вернулся в Ленинград, для чего ему пришлось написать письма с просьбой о помощи. Из воспоминаний Дианы Виньковецкой: «Он просит денег взаймы, находясь где-то в городе Кургане».
Его возвращение – указание не только на человеческую слабость, о которой он сам говорил. И это не означает, что рывок на Курган – импульсивное решение, принятое под влиянием момента и алкоголя. Просто его герои жили не там. О геологах в это время пишет свою главную книгу Олег Куваев. «Территория», вышедшая в начале семидесятых, рассказывала о советском сверхчеловеке, очищенном от шелухи быта, избавленном от недуга двойственности – несовпадения идеального и реального. Герои Куваева не рассуждали, а прежде всего, делали вещи, на которые многие уже были не способны. И о том, что они делали, они говорили на языке, который большинство начало забывать: «Сейчас я проверю вашу везучесть. Если вы человек везучий, я оставлю вас начальником партии. Если вы очень везучий, вы привезете мне осенью результат, и у вас есть шанс стать настоящим геологом. Если же вы неудачник и ваши люди погибли, я вас отдам под суд и вышвырну из геологии навсегда».
О таких людях стоило написать книгу. «Территория» не превратилась в очередной производственный роман, которые выпускались поточно: сталевары, шахтёры, бесчисленные хлеборобы варили, «давали на гора», сеяли на тысячах страницах. Куваев написал о людях, которых знал, рядом с которыми жил. Невероятный успех его романа – следствие писательского попадания и одновременно знак разложения советского общества. Никто прямо не говорил, но все понимали, что они читают о тех самых настоящих советских людях, которые фактически исчезли из окружающего мира. Они вытеснены в окраинные, экстремальные профессии. Довлатов не смог бы написать об этих людях, потому что он не был, в отличие от Куваева, «одной с ними крови». В Ленинграде его ждали свои герои – неудачники, упустившие все свои шансы, но тем не менее продолжающие упорно играть. Показательно, что осенью того же 1969 года пишется другая вещь о малых мира сего. Её герой-автор совершил известное железнодорожное путешествие. Речь, конечно, идёт о поэме «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева.
Кстати, Вячеслав Веселов, курганский друг Довлатова, вскоре начинает сам писать прозу. В начале семидесятых он публикует первые рассказы. В 1974 году в Южно-Уральском книжном издательстве выходит его первая книга «Чья-то судьба». Потом была документальная повесть о знаменитом машинисте из Кургана Иване Блинове. В 1979 году сборник повестей и рассказов Веселова выпускает столичная «Молодая гвардия». В 1985 году его принимают в Союз писателей. На фоне Довлатова достаточно скромная провинциальная литературная карьера Веселова выглядит блистательно.
По возвращении Довлатов решает снова работать в журналистике. На этот раз он выбирает промышленные издания. Он посещает редакции нескольких многотиражных газет. В частности, он побывал в редакции «Скороходовского рабочего», где работала его жена – Елена Довлатова. Кстати, официально брак их был оформлен всё в том же событийном 1969 году. За год до того Довлатов официально развёлся со своей первой женой – Асей Пекуровской. Если учесть, что мать Довлатова – Нора Сергеевна – трудилась корректором в газетном секторе Лениздата, то можно сказать, что вся семья Довлатовых принадлежала к газетно-издательскому миру. Магда Алексеева, тогдашний главный редактор «Скороходовского рабочего», вспоминает: «Работать в газете, которую я тогда возглавляла, он не остался. Сходил с ребятами в цех, вернулся и сказал: «Пожалуй, я в “Скороход” не впишусь».
Вписался Довлатов в многотиражную газету «Знамя прогресса», выпускавшуюся Ленинградским оптико-механическим объединением (ЛОМО). Оно изготавливало измерительную аппаратуру, фото- и кинооборудование. Естественно, что работали и для военных нужд (танковые и авиационные прицелы, перископы и многое другое). Предприятие отметилось созданием самого большого телескопа в мире, первым промышленным лазером. Возглавлял предприятие в то время Михаил Панфилович Панфилов, получивший в 1966 году первую звезду Героя Социалистического труда. Его Довлатов вспомнил в «Соло на ундервуде», назвав «человеком грубым, резким, но отзывчивым».
Работая в промышленной газете, Довлатов благоразумно избегал посещать заводские цеха. По его словам, это объяснялось нежеланием отвлекать ненужными разговорами квалифицированных рабочих от их труда. Запомним эту вроде бы проходную деталь. Упор в газетной работе делался на две темы. Первая – знакомая нам с «За кадры верфям» – литературная. Вернее, книжно-литературная. Довлатов посещал заводскую библиотеку, знакомился с её персоналом и назывался «другом книги». Потом просил список злостных должников. Работал он системно. Периодически в «Знамени прогресса» печатались его статьи о злостных задолжниках с призывом вернуть книгу, которую хотят прочитать и другие любители слова. Публикации вызывали должный эффект: раскаявшиеся возвращали книги и обещали исправиться. Интересно, что читатели газеты откликались в письмах, одобряли подобный метод воздействия. Ещё большее одобрение высказывали библиотекари: книжные полки заполнялись после очередной публикации Довлатова.
Вторая тема несколько неожиданная, но, к сожалению, хорошо знакомая самому Довлатову. Это тема пьянства. К её раскрытию он подходил изящно, отказываясь от лобового «цирроз разрушает печень». Довлатов предпочитал литературное воздействие на несознательный, но трудящийся элемент. Чаще всего антиалкогольная пропаганда «упаковывалась» в зарисовки, юморески. Вот, например, «Эффект экономии, или Рассказ о том, как мой дружок пальтишко „обмывал“». Текст опубликован в «Знамени прогресса» в 1972 году:
«Мой дружок Павлуха Дысин решил купить себе пальто.
– Мне нужна добротная вещь, – сказал он, – рублей на 150. Вот в старину нормально шили. Мой прадед, коллежский асессор, скончался в одна тысяча девятьсот седьмом году, а пуговицы от его шинели до сих пор целы!
Короче, пошли мы с Павлухой в ДТЛ. Показывают нам пальтецо, элегантное, модное, цена 125 рублей.
– Отлично, – говорит Павлуха, – к тому же экономия, лишний четвертак вырисовывается. Вы нам чек давайте, а мы пока зайдем кой-куда, обмоем это дело.
Поход «кой-куда» приводит к необходимости выбрать пальтишко поскромнее. После пальто наступила очередь «серенького плащика». Затем приятели приценились к «трикотажным трусикам». В финале друзей увозит «Спецмедслужба». Из наличности у потомка коллежского асессора остались десять копеек. Неунывающий Павлуха не падает духом:
– Отлично, – кричит он, – замечательно! Опять же экономия, за троллейбус платить не надо! И за баню тоже…»
Неплохо, особенно про прадедушку – коллежского асессора. Указание на его вечную шинель – отсылка, наверное, к Гоголю.
Довлатов часто говорил о непересечении журналистской работы с литературой. Из «Ремесла»:
«Много говорится о том, что журналистика для литератора – занятие пагубное. Я этого не ощутил. В этих случаях действуют различные участки головного мозга. Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк».
Практика показывает иное. Некоторые из газетных текстов в «Знамени прогресса» Довлатов в дальнейшем использовал в литературе. Напомню о сборнике «Демарш энтузиастов», в котором напечатан рассказ «Когда-то мы жили в горах», в первой версии опубликованный в «Крокодиле». В этом же сборнике присутствует рассказ «Эмигранты». Его первый вариант опубликован на страницах «Знамени прогресса». Два ленинградских приятеля – Коберидзе и Самохвалов после бурной ночи проснулись в незнакомом месте. Прохожий сообщает им, что они находятся в Новой Голландии. Приятели решили, что они в подпитии перешли границу. Незадачливые «нарушители границы» пытаются понять, как им быть дальше.
«Что же делать? – воскликнул Коберидзе. – Пропадем в незнакомой стране!
– Главное, не падать духом, – произнёс Самохвалов – Ну, выпили. Ну, перешли границу. Расскажем все чистосердечно, так и так.
– Я хочу домой, – сказал Коберидзе. – Я не могу жить без Грузии!
– Ты же там сроду не был.
– Всё равно я грузин!
– Ты же не выезжал из Ленинграда!
– Зато всю жизнь варил щи из боржоми».
Друзья принимают решение пробираться на родину, используя знания, полученные на уроках политинформации. «Беднейшие слои помогут», – отмечает Самохвалов. Но постепенно «жизнь налаживается». «Эмигранты» отмечают, что прохожие хорошо одеты, видят множество автомобилей. Закрадывается предательская мысль – задержаться в мире «частной торговли» и «морального разложения». Отдельно подчёркивается такое преимущество, как наличие ковбойских фильмов. Между тем практически состоявшиеся перебежчики выходят на «блюстителя порядка в серой, удивительно знакомой форме».
Спустя тринадцать лет Довлатов вносит в текст своей старой юморески некоторые изменения. Во-первых, персонажи поменяли фамилии. Комеридзе стал Чикваидзе, Самохвалов превратился в Шаповалова. Появился эпизод, описывающий знакомство будущих «эмигрантов».
«Познакомились они недавно. Их сплотила драка около заведения шампанских вин. В тесноте поссориться недолго. Обувь летняя, мозоли на виду.
– Я тебя зарежу! – вскричал Чикваидзе. (Шаповалов отдавил ему ногу.)
– Не тебя, а вас, – исправил Шаповалов.
Затем они долго боролись на тротуаре. И вдруг Чикваидзе сказал, ослабив пальцы на горле Шаповалова:
– Вспомнил, где я тебя видел. На премьере Тарковского в Доме кино…»
Кстати, дальше в новом тексте пропадает реплика Самохвалова-Шаповалова о том, что Коберидзе-Чикваидзе никогда не выезжал из Ленинграда. Тут писатель следует «правде жизни». Если в свежем варианте приятели познакомились недавно, то Шаповалов вряд ли в подробностях знает биографию Чикваидзе. Эпизод знакомства превращает условных рабочих в явных интеллигентов: «не тебя, а вас», посещение премьеры Тарковского. Довлатов типизирует приятелей, встраивая их в ряд «своих» персонажей.
Автор дописывает микроэпизод, пародирующий пропагандистские штампы о «коренных противоречиях западного общества»:
«Обрати внимание! – закричал Чикваидзе. – Вот изверги! Чернокожего повели линчевать!
И верно. По людной улице, возвышаясь над толпой, шел чернокожий. Его крепко держали под руки две стройные блондинки…»
Немного изменён финал, образ «блюстителя порядка» приобрёл оттенок лёгкого абсурда и какой-то домашности:
«Через минуту друзья, обнявшись, шагали в сторону площади. Там, достав из кобуры горсть вермишели, завтракал блюститель порядка, расцветкою напоминавший снегиря».
Но в целом на удивление текст сохранил начальную цельность. Нельзя сказать, что Довлатов использовал только его отдельные элементы или переформатировал. Это свидетельствует о кооперации «участков мозга» журналиста и писателя Довлатова.
О том, как Довлатов работал в «Знамени прогресса», у нас есть уникальное объёмное свидетельство, вызывающее, правда, некоторые сомнения. В газету Довлатов пришёл не один, а привёт вместе с собой такого же молодого ленинградского прозаика Ивана Сабило. Подкупило Довлатова то, что Сабило был профессиональным боксёром, окончившим физкультурный институт имени Лесгафта. Довлатову нравилось вспоминать о своём боксёрском прошлом, которое должно было встроиться в писательский образ хемингуэевского толка. Сабило спустя четверть века написал мемуарную повесть, напечатав её в «Авроре». Здесь прослеживается некоторый символизм. Непечатание при жизни обернулось посмертным использованием когда-то проходного имени.
Свою повесть Сабило начинает несколько неожиданно, упрекая Довлатова в том, как тот написал неправду о публикации повести Сабило в журнале «Костёр». К этому я ещё вернусь. Затем не без оснований говорится о внезапно возникших батальонах друзей Довлатова: «Вряд ли кто-нибудь может сказать о себе, что он дружил Довлатовым. Даже те, кто сейчас публикует о нём воспоминания, печатает и бесконечно допечатывает его самого».
Себя автор не относит к друзьям Довлатова, мнимым или настоящим, что радует. Довлатов приглашает автора в газету, обещая ему сто рублей – нормальную по тому времени зарплату, если учесть гонорары за дополнительные материалы и премии. Выбор редакции очередной газеты Довлатов объясняет Сабило так: «Мы с тобой не журналисты. Мы с тобой подневольные люди, которых сюда загнал голод!»
Скорее всего, Довлатов кокетничал, драматизировал. Журналистика – единственная профессия, которой он владел, понимая необходимость держать себя в тонусе. Ещё больше кокетничал Сабило, когда вспоминает о том, как он восстал против необходимости использовать псевдонимы в публикациях газеты. Требование исходило из желания внешне разнообразить имена авторов: «Я никогда не печатался под псевдонимом – для меня это неприемлемо хотя бы потому, что псевдоним позволяет вкладывать в слово только разум, а не чутье».
Загадочное утверждение. Мемуарист не останавливается на подобном смелом заявлении. Он отказывается писать текст о конфликте между рабочим и мастером, который приказал сбрить своему подчинённому бороду. Автор видит в этом ущемление свободы. Увы, на сделку с совестью пошёл Довлатов, написав соответствующий материал. В нём он похвалил заботливого мастера, опасающегося того, что бороду рабочего может затянуть вращающимися частями станка.
Как видим, Довлатов «работает по правилам». Вменённый цинизм – следствие понимания этих правил и естественных ограничений. Довлатов не смешивает журналистику с литературой. Написав хороший материал, он не забывал его, приберегая в качестве заготовки для прозы. В дело шли, как видим, как целые эпизоды, так и отдельные реплики, метафоры.
Сабило сохраняет высказывания Довлатова, касающиеся его эстетических взглядов. Некоторые из них достаточно неожиданные. Мемуарист рассказал, что подарил знакомой на день рождения подписку на собрание сочинений Шолом-Алейхема. «Окружающие восхищаются щедрым даром:
– Царский подарок!
– Ничего царского, – возразил Довлатов. Шолом Алейхем – обычный местечковый писатель. Но его похвалил Лев Толстой. Будь он жив, его страстно полюбили наши местечковые ленинградские журналы.
– Не пугай меня, – попросил я. – У меня в «Неве» лежит рукопись повести «Показательный бой».
– Сочувствую, – сказал Довлатов».
С некоторым недоумением мемуарист описывает этнические изыскания Довлатова:
«Как-то прихожу в редакцию – почти все сотрудники стараются вспомнить мелодию песни итальянских партизан. Я напел. Довлатов встал, обнял меня.
– Наш! Недаром имя у тебя библейское – Ванюра! Ты, оказывается наш!
– Что значит «наш»?
– Наш, еврейский!
Иван Иванович Сабило начинает подробно рассказывать о своих корнях, упоминает маму – Клавдию Николаевну Бортник. Следует сакраментальное: «Значит, наш!»
Сабило продолжает рассказ о древних славянах, об этимологии фамилии Бортник, связанной со словом «борть», отсылающим к собирателям дикого мёда. Речь потомка собирателей сладкой лесной добычи переходит к описанию периода монгольского нашествия. Довлатов продолжает упорствовать. «А если не наш, – веселится Довлатов, – с чего же ты такой талантливый?!»
Как видим, высоким искусством троллинга Довлатов владел в совершенстве.
К сожалению, в мемуарной повести присутствуют явные ошибки. Например, Сабило описывает первый их день в редакции «Знамени прогресса»:
«Довлатов в новеньких, почти не гнущихся джинсах – вещественном свидетельстве того, что на Западе опубликован его новый рассказ».
Сабило явно торопит время. До заграничных публикаций рассказов ещё очень долго. Другой эпизод. Приятели обсуждают политические вопросы. Сабило рассуждает о возможности вступления в партию. Довлатов возражает, ссылаясь на «старого пердуна Брежнева». Возможный член партии вдумчиво возражает: «Да, геронтократов в руководстве партии много. Их надо разбавить и убавить. Этим нужно заниматься. В партии «этом» Твардовский. И уважаемый тобой Борис Полевой, который печатал тебя в “Юности”».
Каковы же в это время успехи Довлатова в «большой литературе»? Он вынужденно следует привычной тактике «малых шагов». Его продолжает печатать «Крокодил», «национальный скандал» утих. До своего отъезда в Таллинн Довлатов публикует там три миниатюры. Интерес представляют две из них. Первая – «У реки» – напечатана в № 19 за 1971-й. Она рассказывает о молодом студенте – жертве безответной любви. Отвергнутый жестокой Зиночкой, он решает утопиться. Как и многие несчастные влюблённые, он хотел бы видеть, как подействует его роковой шаг на предмет страсти.
«То есть идеально было бы сначала утопиться, а потом прийти к той же Зиночке и сказать:
– Полюбуйся, что ты натворила, жестокая!
Но Федя знал: хотя подобная идея с незапамятных времён владела умами всех отвергнутых влюблённых, в полной мере осуществить её никому почему-то не удавалось».
Фёдор заходит в реку, вода уже касается его подбородка. Но тут он замечает, что некто решил похитить оставленные им на берегу брюки. Здоровый инстинкт собственника подавляет нездоровый суицидальный порыв. Фёдор выскакивает из воды и преследует похитителя.
«Вор бежал с огромной скоростью. Брюки развевались по ветру. Но ледяная ванна придавала Феде силы. Он настигал».
К погоне неожиданно присоединяется старшина Севостьянов, выслеживающий преступника. Схваченный преступник пытается выдать себя за последовательного гуманиста: «Я ведь их только почистить хотел, отутюжить и вернуть».
Героизм Фёдора высоко оценила пресса. В газете появилась заметка рубрике «Так поступают студенты газотопливного техникума». Впечатлённая Фединой славой Зиночка укоряет героя: «Как вам не стыдно, Федя, вы не звонили мне целую вечность».
Симпатичная вещица. Я намеренно опустил одну деталь – фамилию героя. В тексте он именуется как Федя Чирсков. Реального Фёдора Чирскова Довлатов знал ещё со времени своей первой безнадёжной любви к Асе Пекуровской. Между ними существовала дружба-соперничество, утяжелённая влюблённостью Чирскова в Асю Пекуровскую. Вспышки в таком случае неизбежны. Об одном таком эпизоде вспоминает «биограф Довлатова» Валерий Попов:
«Однажды он даже вызвал Сергея на поединок. Сергей, на голову выше Феди, был настроен насмешливо-добродушно, но Федя с ходу ударил его, и папироска в Серегиных зубах разлетелась искрами. Их стали разнимать – и тогда Федя потребовал пойти и продолжить бой у него дома, в квартире на Марсовом поле, где им никто не будет мешать. И там сразу же двумя мощными «теннисными» ударами сбил огромного Довлатова с ног и пошел молотить, и Сереже пришлось бы туго, но друзья прекратили побоище, с трудом оттащив разъяренного Чирскова».
В последней фразе проскальзывает лёгкое недовольство автора: друзья могли бы оказаться менее расторопными, а Феде явно не хватило точности и акцентированности ударов. Отступив на поле боя, Довлатов не забыл поражения.
Сражение за предмет страсти проиграли в итоге оба, но шум его породил литературное эхо. Маленький журнальный текст Довлатова не остался без ответа. Фёдор Чирсков также пытался найти себя в писательстве. Редкие публикации его прозы в ленинградском самиздате, а потом и в официальных изданиях не принесли ему славы. В 1985 году издательством «Советский писатель» был выпущен коллективный сборник «Круг». Книга легализировала целый ряд самиздатовских авторов. Среди них находился и Чирсков. Он представлен там повестью «Прошлогодний снег».
Камерный, психологически переусложнённый текст раскрывает отношения трёх главных героев: Бориса Окоемова, Сергея Меньшина и Аси Узнаевой. За сердце Аси ведут бой мужские персонажи. Борис – персонаж с тонкой душевной организацией – в любви к Аси стремится вернуть восторженность чувств, которые он утратил в свои немалые восемнадцать лет. Меньшин на фоне утончённого Окаемова выглядит несколько простоватым и даже пустоватым. Он болтун, играет роль «слегка грубоватого, обаятельно неуклюжего мужчины». Его «любовь» к Асе – всего лишь один из этапов «битвы за самоутверждение». Автор меланхолично отмечает внутреннюю неразвитость Аси, которая не дала ей разглядеть глубину натуры Бориса и толкнула в объятия поверхностного Сергея. Неясно, насколько тогдашним ленинградцам было интересно искать прототипы повести. За океаном же повесть Чирскова нашла, по крайней мере, одного внимательного читателя. Ася Узнаева была узнана. В письме Ефимову от 21 мая 1986 года Довлатов пишет: «О повести Феди Чирскова, напечатанной в ленинградском альманахе «Круг», где я выведен извивающейся гнидой на фоне морального исполина Феди, я Вам уже рассказывал».
Повесть «Прошлогодний снег» не принесла славы своему создателю. Чирсков не стал топиться. Он свёл счёты с жизнью, приняв смертельную дозу таблеток в октябре 1995 года в той самой квартире, в которой когда-то состоялась его знаменитая «дуэль» с Довлатовым. Тут ничего, наверное, говорить не нужно.
Вторая миниатюра «Счастливчик» напечатана в № 2 в 1972 году. Герой рассказывает о счастливчике – своём старшем брате. Уже в детстве, упав в колодец, он отделался лишь поцарапанной коленкой, компенсацией «травмы» выступают найденные на дне колодца серебряные часы. Брат всегда выигрывает в лотерею. Удача преследует его с патологической настойчивостью: «На выставках он всегда бывает миллионным посетителем, и ему вручают приз».
Но всё рано или поздно должно заканчиваться. Брат стал жертвой ночных грабителей. Один из них нанёс ему удар ножом в живот. Герой спешит в больницу. Наконец, выходит врач: «Вашему брату повезло, – сказал он, – бандюга вырезал ему хронический аппендицит».
В эмиграции Довлатов не стал переписывать текст. Он использовал его при создании повести «Иностранка». Среди её персонажей присутствует нетипичный довлатовский герой – Аркадий Лернер. Бывший режиссёр белорусского телевидения не просто выжил, а разбогател в эмиграции исключительно благодаря абсолютному везению: «Сначала его укусил ньюфаундленд, принадлежавший местному дантисту. Лернеру выплатили значительную компенсацию. Потом Лернера разыскал старик, который накануне империалистической войны занял у его деда три червонца. За семьдесят лет червонцы превратились в несколько тысяч долларов. После этого к Лернеру обратился знакомый:
– У меня есть какие-то деньги. Возьми их на хранение. И если можно, не задавай лишних вопросов.
Деньги Лернер взял. Вопросы задавать ленился.
Через неделю знакомого пристрелили в Атлантик-Сити.
В результате Лернер приобрел квартиру. За год она втрое подорожала. Лернер продал ее и купил три других. В общем, стал торговать недвижимостью».
Ну и чтобы совсем стало понятно, когда был написан «Лернер»:
«Счастливчик Лернер оказался миллионным посетителем картинной галереи «Родос», и ему вручили триста долларов. Известно также, что до этого в картинных галереях Лернеру бывать не приходилось».
Интересен финал миниатюры Довлатова. Узнав о счастливом, хотя и нежданном избавлении брата от отростка слепой кишки, рассказчик ликует: «Ура! – крикнул я, подпрыгнул от радости, поскользнулся на кафельном полу и сломал себе ногу».
А вот это уже типический герой Довлатова, жизнь которого раскрыта в одном предложении.