Фёкла Гавриловна утёрла нос веником и начала рассказывать:
– Я, братцы мои, как только родилась – сразу переехала жить к папаше . Мать у меня померла за два года до моего рождения, так что папаша возьми да и женись на другой. Ох, и аристократка была! Глаз у ей золотой, на палочке. Пенсне называется. Чулки из чистого крепжоржета. В общем – фря фрёй. Две дочки у неё были: одна пониже – Танька, другая постарше, тоже Танька. Росли они на всём готовом, и, прямо скажем, никакой революционной сознательности внутри себя не обнаруживали. С утра, бывало, встанут, и идут на свидание с гимназистами. Целый день, значит, гуляют вокруг гимназии, а вечером приходят-борщ попьют из кофейника, да и спать ложатся. Талию берегли.
Ну а я дома всю грязную работу делала: то борщ в кофейник налью, то наряды мачехины и сестриц своих перешиваю.
Папаша мой как уходил утром на работу в Промторгстройнахтрах, так только через месяц и возвращался. Не знал он, как меня эти капиталистки экспроприируют.
В общем, работаю я каждый день, сестрицы вокруг гимназии шкандыбают, а мачеха, знай себе, сидит, отдыхает.
И вот как-то зимой заходит к нам сосед-инвалид Баранов. Он у нас в ванной комнату снимал. Голову ему ещё во время Первой Мировой оттяпали, и у него искусственная голова была, из чистого дуба.
Заходит он и говорит:
– Ну что, дуры. Сейчас у финдиректора Петьки Гаврошкина из шестой квартиры пьянка намечается. Приходите-не пожалеете. – Только, – говори – отопление у него не работает, так что одевайтесь, – говорит, – потеплее, чтобы не застудить, так сказать, ваши регалии.
Сестрицы-то мои и мачеха обрадовались, нарядились в свои лучшие полушубки и валенки, и в шестую квартиру прямиком пошастали.
А я, конечно, сижу и натурально плачу, потому как я круглый год в одном фартуке ходила на голое тело.
Мне его хахаль бывший подарил: Стёпка Федькин. Он санитаром работал. В мертвецкой.
Фартук я этот уж больно берегла: стирала его раз в год на седьмое ноября.
И тут, бац, чувствую – а в окно какое-то рыло лезет и скалится. Присмотрелась-а это дед Феяфан из соседнего дома.
– Иду я, значит, мимо вашего дома, – говорит он мне, – смотрю-окно на тридцать девятом этаже открыто. Дай, думаю, – говорит, – зайду.
– Довольно таки нахально с Вашей стороны, – отвечаю, – по чужим окнам без санкции профкома шастать.
А сама фартук со спины на живот передвигаю, чтобы, значит, деда старого в соблазн не вводить.
Пою я его борщом из кофейника, и на судьбу свою жалуюсь. Да слежу, чтобы спиной к деду ненароком не повернуться.
– Бери мои валенки с полушубком, – говорит дед, – от меня не отвалится. – Плевать, – говорит, – я на них хотел. – Только запомни, – говорит, – ровно в двенадцать я протрезвею и домой пойду, иначе супруга моя, ведьма, обещалась превратить меня в кондуктора Ваньку Крысина, так что ты уж одежонку-то, мою, – говорит, – верни к этому времени.
– Верну я, верну, – говорю ему радостно, а сама уж и валенки его напяливаю и полушубок вкруг талии три раза оборачиваю.
Оделась я и пошла к Петькe Гаврошкину. А дед Феяфан, значит, так и остался у нас лежать в одном исподнем.
Ну, пришла я к Петьке, а там уже дым коромыслом. Все сидят, козла забивают.
Вокруг чисто, культурно. На стене портрет Блока в виде часов висит. На полу – ковёр персидский. Одно слово – интеллигенция недобитая!
А Петька как меня увидел, так и пристал как банный лист.
Не встречал – оворит, – никогда такой красавицы. Если б, – говорит, – ещё физиомордию можно было разглядеть – женился бы не раздумывая. Прямо на ковре, – говорит, – и женился бы.
И на ковёр меня валит, и валенки с меня сымает.
– Уйди, – кричу, – контра меньшевистская! – Не для того,-говорю,-революцию делали, чтобы валенки с баб сымали среди бела дня. Только, – говорю, – напрасно себя утруждаете.
А у самой сердце ” тук-тук, тук-тук”. Влюбилась я, значит, на старости лет.
Да подавитесь Вы своим валенком, – говорит Петька, – дура психованная. – Сдался мне Ваш валенок, – говорит, – у меня свой есть, с калошами.
И тут часы на стенке захрипели, Блок на подставке выехал и говорит: “Ку-ку, товарищи. Двенадцать.”
Ой, мамочки, – думаю, – а ведь мне же домой пора, деду Феяфану валенки возвращать. Вскочила я, значит, с ковра, да как рвану к себе на тридцать девятый этаж!
Врываюсь я домой и вижу – опоздала я. Деда нет, а вместо него кондуктор Ванька Крысин на табуретке сидит. Увидел меня и говорит: “Предъявите, дамочка, Ваш билетик.”
– Ах ты, – говорю, – живодёр эдакий. – Тоже мне моду взя – билеты у живых людей спрашивать!
И – хрясть, – табуреткой ему по кумполу.
Тут он – бряк! – на пол упал, улёгся и лежит. Не двигается. Притворяется, что спит.
Ну а я на ноги свои посмотрела и вижу – мать честная! Нету одного валенка. У Петьки его оставила! Ну не тащиться же теперь на шестой этаж. Сняла я, значит, с себя полушубок и валенок, фартук на голое тело надела да и спать пошла.
А утром звонок в дверь раздаётся. Открываю я – а там Петька Гаврошкин стоит, и мой валенок в руках держит.
– Вам кого? – спрашиваю. Типа я не я, и валенок не мой.
– Да вот, – говорит Петька , – вчера в гостях у меня одна дамочка была, психованная. лица не успел разглядеть, но спинным мозгом, – говорит, – чувствовал, что блондинка.
А сам на фартук мой смотрит. А у меня, значит, из кармана вибратор торчит.
Мэйд ин ЮЭСЭСАР.
Толку от него, правда, не было никакого. Батарейки в ём в первый же день сели.
Зато жужжал исправно, и пар из него иногда валил.
Я его просто так в кармане таскала. Уж больно сентиментальная была.
– Ой, Петюша – отвечаю, – дык это я у тебя была. Бедром эдак из-под фартука покачиваю, а фартук с живота на спину передвигаю, к греху поближе.
Посмотрел он на меня внимательно и вздохнул.
– Ну, с лица не воду пить, – говорит.
Так и поженились.
Вот такая с нами, товарищи, хрень кошачья приключилась.
Только деда Феяфана уж больно жалко. Ну дам сам виноват. Пить надо меньше.
Не по-большевистски это – водку пить.
Опубликовано в Витражи 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!