О книге Андрея Торопова «Мальчик с пятеркой»
Я помню, как читала стихи Андрея Торопова впервые много лет назад, задаваясь вопросом: серьёз или игра? До того они по-детски звучали, иногда прихрамывая, как если бы ребёнок, заигравшись, споткнулся и подвернул ножку. Я вчитывалась — и открывалась невероятная грусть: не взрослого, но того, кто близок к ангелам, у которых нет возраста, зато есть прозрение — не череды событий, а брезжащего конечного смысла.
В «Мальчике с пятеркой» на это давнее впечатление получаю прямой ответ:
Моя нога болит, потому что я — Жанна д’Арк
И увидел Бога на встречной вдруг полосе,
Когда приезжаешь в другой город — иди в аквапарк,
Чтобы увидеть всех девушек во всей их красе.
Эту истину я сегодня случайно открыл
И внезапно понял, зачем я, несчастный, здесь.
Чтоб увидеть Бога там, где другой дебил
Лишь зазевался, споткнулся и вышел весь 1 .
Увидеть Бога можно, казалось бы, где угодно, только не в аквапарке. «Встречная полоса» как пространство, временно недоступное (выйти на неё без риска для жизни нельзя).
С другой стороны, трудно не озадачиться непостижимым (для места действия) и, безусловно, смелым: «я — Жанна д’Арк». Заявление не менее дерзкое, чем «я увидел Бога». Но, как Орлеанской деве некогда голоса святых открыли ее назначение, так лирический герой Андрея Торопова открывает (без помощи посредников) свою силу: узреть Бога там, где Его как будто нельзя встретить.
Рассыпанные в стихах Торопова имена и названия не равны себе. Они и говорят об известном, и утаивают от читателя сокровенное, что узнано быть может только своим — или даже только самим собой.
Потому что так хочешь добавить катрен,
Но не знаешь, про что написать,
И тогда добавляешь такое взамен,
Чтобы после другое узнать 2 .
(«Накормите меня кабачковой икрой…»)
Лирическому герою имена нужны как приметы внутренней жизни. Читатель, даже узнавая эти приметы, не может вполне постичь их значения.
«Особенно имена собственные — отличительная черта его [Андрея Торопова] стиля. Гауф, Гофман, Дастин Хоффман, Тарковский, Гёте, мадам Севинье, Алан Милн, моцарт (sic!), Филонов, мавроди (sic!), Форрест Гамп… Они никак не оцениваются и не комментируются. В поэтике Торопова это просто слова, такие же, как табурет, лес, станок, макароны, призванные вызывать устойчивые ассоциации», — пишет в предисловии к «Мальчику с пятёркой» Катя Капович. Вот только ассоциации у каждого читателя свои, и табурет бывает сколочен по-разному.
Одно из самых насыщенных именами стихотворений сборника — «Я любил Гауфа, даже не Гофмана…»; здесь мы встретим имя поэта Тарковского.
<…>
Там, где доносятся запахи сладкие,
Ходит Тарковский с измятой тетрадкою,
Бродит под окнами злой и голодный,
Просто мальчишка — ещё не свободный,
Просит о корке у жадных людей
В серой тетрадке из слёз и соплей.
Где прорываются строчки ущербные,
И появляются связи волшебные,
И открывают заветную дверцу,
И заменяют холодное сердце
Тёплой горбушкой ячменных стихов
К маленькой жизни в стране мудрецов.
Как в другом стихотворении лирический герой открыто утверждает: «я — Жанна д’Арк», так здесь утаивает, что перед нами не Тарковский вовсе, а он сам, «просто мальчишка — ещё не свободный», то есть не достигший высокого поэтического мастерства. В первой строфе он говорит о себе: «Я… <…> / Шарик жемчужный растил вместо сердца», в последней совершается метаморфоза: «И заменяют [связи волшебные] холодное сердце / Тёплой горбушкой ячменных стихов…» 3 — совершается с ним самим, но пока только в предощущении, а потому прямо сказать — спугнуть; тогда «я» заменяется именем поэтически близкого предшественника, фронтовая — внешняя — биография которого смешивается с внутренней биографией лирического героя Торопова 4 .
Подтверждение, почему всё это относится не к Арсению Тарковскому, а к самому лирическому герою, находится довольно просто, если обратиться к процитированному выше стихотворению «Накормите меня кабачковой икрой…», к таким строкам: «Обещай ей остаться поэтом смешным / И коряво слова расставлять». Коряво расставленные слова и есть «строчки ущербные», о которых говорится здесь 5 , а «связи волшебные» — именно то, о чём там таинственно сказано: «Чтобы после другое узнать» (курсив мой).
Лирический герой Андрея Торопова предельно открыт читателю. Он не таится, не старается быть загадочным, многозначительным. Но невозможно читать эти стихи прямолинейно.
Открываешь сборник — мерещится простота:
Потихоньку, по ступенечке —
Это мне не интересно,
Эти строчки — словно семечки,
Чик-чирик — и сразу песня.
Пусть другие продвигаются,
Пробиваются на небо,
В ангелы пусть выбиваются,
Мне хватает крошек хлебных.
Ну а если горстку семечек
Мне насыплет чья-то бабушка,
Поклюю их на ступенечке,
Буду сыт, и будут ладушки.
Но не про воробья, которым решил прикинуться лирический герой, эти стихи, не про семечки или хлебные крошки, которых довольно, чтобы быть сытым, даже не про отказ выбиваться в ангелы… Не про покорность. Главное здесь: «Чик-чирик — и сразу песня». Герою не нужно толкаться локтями, не нужно «выбиваться» и «пробиваться». Он уже есть, как и его песня — «сразу». И нельзя пренебречь повторяющейся (от стихотворения к стихотворению) параллелью хлеба — песни / стихов как вечной метафорой пищи земной и пищи духовной.
В стихах Андрея Торопова, как будто наивных, есть соблазн вычитать образ Питера Пэна — мальчика, отказывающегося взрослеть, и наделить такой чертой лирического героя.
И мы не будем эпичнеять,
И мы останемся детьми.
Балбесно будем чародеять
Своими дряхлыми костьми.
(«Поэзия не эпичнеет…»)
«И мы останемся детьми» звучит как манифест, но трудно не заметить здесь игру, иронию (и самоиронию). Вообще, чего точно нет в лирическом герое Андрея Торопова, так это инфантильности. Наив в его стихах — художественный приём или — шире — метод, но не мировоззрение.
«Белые кувшинки»
Написал Моне,
Скрыто на картинке,
Что лежит на дне:
Палки и стекляшки,
Всяческий отстой,
Голубые чашки,
Ключик золотой.
Импрессионистские, без глубокого смысла «Белые кувшинки» закольцованы с золотым ключиком, неминуемо отсылающим к сказке о наивном и в самом деле вечном ребёнке Буратино. Он радуется и ключику, и монетам просто так, как радуется всякий ребёнок, когда ему в руки попали палка, стекляшка — что угодно. К впечатлению как к изобразительному методу рифмой поставлено впечатление как способ постижения мира.
В стихотворении, начинающемся вполне импрессионистки: «Скажи слово “моцарт”, и Вольфганг в тебе заиграет…» о лирическом герое, его способе жить, прямо сказано: «Смотрит сквозь мир на свой собственный внутренний мир…»
И всё же детская тема важна для Андрея Торопова. Не случайно сборник назван «Мальчик с пятёркой». Но кто этот мальчик? Первым делом думаешь об отличившемся на уроке школьнике. Однако пятёрка тут символ не школьного ученичества, а ученичества прозой жизни. Вероятно, поэтому Андрей Торопов, приверженец классической поэтической традиции, для которой стих без рифмы — горло без голоса, помещает своего героя в верлибр:
У меня была пятирублёвая бумажка
И талоны
В очереди меня прозвали
«Мальчик с пятёркой»
(Верлибр)
Мальчиком героя «прозвали» другие, сторонние. Сам же герой, если и задумывался когдато о вечном детстве, то вскользь. Невозможно с такими собеседниками, как Тарковский или тем паче Пушкин, остаться ребенком.
Нарисованный на весёлой кружке,
Чтобы выпить с горя с тобою чай,
Перейдём на шёпот, ровесник Пушкин,
Мои слёзы — это моя печаль.
Были мы зелёными и смешными,
Штурмовали с палками цитадель,
А теперь мы тоже стали большими,
Только стала мелкою наша цель.
(«Вспоминаю сладких моих подружек…»)
Вырастая, он обнаруживает себя растерянным, печальным — не потому, что детство кончилось, но потому, что для него кончилась эпоха великих завоеваний (всегда бескровных, не считая царапин на коленках). Цели отныне будут мелкими, приземленными, очень тривиальными. Пока не требует поэта… «А меня — всегда требует!» — запись в дневнике Марины Ивановны Цветаевой. И лирический герой Андрея Торопова мог бы сказать о себе то же.
«Я своё смирение отмечаю, / Но держу свой рот на плохом замке» — так оканчивается выше процитированное стихотворение. О невозможном для поэта молчании — о чём бы ни шла речь — и стихотворение, где имя М. И. Цветаевой прямо названо:
Печатали Цветаевой черновики,
незавершённые, неудачные пустяки.
А сколько строчек у неё в голове
остались, выпали, лежат в траве.
Никто не сможет их подобрать,
никто не сможет их распознать.
А сколько строчек поэтов других
пылятся под ногами поэтов живых.
Никто не сможет их подобрать,
ну невозможно их распознать.
И в этом есть настоящий рай,
незавершённый, неудачный пускай.
Если детьми мир всё время проигрывается (отыгрывается, разыгрывается), то поэтами — беспрестанно проговаривается (а иногда и заговаривается). И, по Торопову, «настоящий рай» — в неумолчных разговорах поэтов, в стихах, рассыпанных под ногами, — их нельзя уловить, даже распознать, но они входят в атмосферу как, может быть, самая важная составляющая.
Недвусмысленно перекликается в этом отношении с юношеским цветаевским «Моим стихам, написанным так рано…» второе стихотворение сборника («Марамзино улиток и створчаток…»), особенно последние две строки.
Торопов:
В моих стихах, когда стихи вернутся
И будут без меня здесь сами жить.
Цветаева:
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черёд.
Вообще лирический герой Андрея Торопова о стихах размышляет постоянно. При этом он вечно сомневается в своём поэтическом даре, терзается косноязычием, говорит о своих стихах как о плохих, корявых, ущербных, банальных, больных, как о «косностишьях», при этом сознавая свою обречённость на них и принимая роль «маленького» 6 поэта.
Стих выскочит из ниоткуда,
Когда его совсем не ждёшь,
Как будто маленькое чудо,
Как будто маленькая вошь.
Запишешь или не запишешь,
Доносишь в сердце до конца,
Ты иногда себя не слышишь,
Не видишь третьего лица.
Он — это ты, одна порода,
И снова ты, а дальше он.
Так непонятная природа
Тебе диктует свой закон.
Как будто вылетает птичка,
Удобней фото и кино,
Сидит в невидимых кавычках
Твоё мгновение одно.
И каждый вечер так и хочется
Свернуть и заново начать,
Но можно лишь сосредоточиться,
И запрещается кричать.
Лирический герой сливается с автором («Он — это ты…»), причём «он» может быть сказано и о стихе как явлении почти природном, которым оборачивается сам поэт («Так непонятная природа / Тебе диктует свой закон»). Это существование — заключённое в невидимые кавычки мгновение, одновременно и пушкинское («Я помню чудное мгновенье…»), и фаустовское («Остановись, мгновенье!»).
Стихи для героя Торопова (и, очевидно, для самого поэта) — чудо, но и раздражение, мучение («как будто маленькая вошь»). Последняя строфа непрямолинейна, и трактовки могут быть разные, но я рискну предположить, что лирический герой говорит о возможности не другого пути вообще (оставить поэзию, не быть поэтом), но другого поэтического метода — и всётаки сознательно остаётся с тем, что у него есть.
Однако запрет крика здесь не предписание молчания. Стихи Андрея Торопова, довольно сдержанные эмоционально, являют нам вполне открытого, ранимого, чуткого к миру лирического героя. Да, он не из героев-воителей, но и он может сражаться — по-своему.
Залезай в эту ванну,
Напиши этот стих,
Мой герой оловянный
На одной, без двоих.
Под шумящую воду
Стойко в ванне лежать
И всегда за свободу
Горько, ясно стоять.
Очевидная аллюзия — андерсеновский оловянный солдатик, от которого после всех перипетий осталось одно только сердце. Стойкость лирического героя заключена не в твёрдой поступи, а в нежном сердце, и — уже в другом стихотворении — бороться с «кровожадными мальчиками» он призывает не штыком вовсе, а тем же хлебом и зрелищами. Этот невероятный герой доходит в своём постижении мира до того, что и в «путинском грозном янычаре» видит «только несчастного от своих стихов», а потому верит: «правильный хипхоп» сможет его если не излечить, то отвлечь от кровожадных дел. Но мы помним, что герой Андрея Торопова не наивен, а в наив играет, время от времени захаживая на территорию детства, чтобы в том числе принести оттуда предельно символичные образы, например Тараканища и Бармалея.
Можно ли избавиться враз от контрабаса,
Сесть за Томом Сойером на воздушный шар,
Полететь до жаркого-жаркого Донбасса,
Где гуляет путинский грозный янычар.
Шевелит усами он, хлопает в ладоши,
Кушает на ужин маленьких хохлов,
А на самом деле он такой хороший,
Только он несчастный от своих стихов.
Но от достоевщины мы его избавим,
Мы ему поможем обрести покой,
Кровожадным мальчикам надо дать забаву,
Чтоб их злая молодость не водила в бой.
Мы подарим каждому гамбургер с хот-догом,
Сводим их за ручку в рядовой секс-шоп,
Мы покажем к счастью им верную дорогу,
Распевать научим их правильный хип-хоп.
Стих-то получается очень колорадским,
Что с тобою делает длинный контрабас,
Говоришь безбоязно на своём дурацком,
Хорошо рифмуется с Зюскиндом Донбасс.
Это насыщенное образами и приправленное лозунгами («Мы ему поможем обрести покой», «Мы подарим каждому…», «Мы покажем к счастью им верную дорогу…») стихотворение можно разбирать пофразово, добираясь до вторых и третьих смыслов, важных скорее для лирического героя и, конечно, самого поэта, а не для читателя.
Буквально в одной первой строфе сосредоточены рефлексия по поводу собственной незначительности в общем — заглушающем твой голос — оркестре, назначенной тебе судьбой унизительной роли, от которой не знаешь как избавиться («Можно ли избавиться враз от контрабаса» — и конечно, это отсылка к «Контрабасу» Зюскинда), апеллирование к романтическому книжному детству («Сесть за Томом Сойером на воздушный шар») и абсолютно ясное видение катастрофы, совершающейся в настоящий исторический момент.
В последней строфе состояние тревоги и ощущение бессилия доходят до высшей точки, на которую только способен малоэмоциональный (но глубоко чувствующий) герой Торопова.
Бессилие явлено тем сильнее, что вместо напрашивающегося восклицательного знака («Что с тобою делает длинный контрабас») поставлена безликая, ничего не выражающая запятая в ряду других. «Колорадским» стих получается из-за американских примет: хот-дог, секс-шоп, хип-хоп; но в том числе из-за нарисованных донбасских картин: как и нашествие колорадских жуков на картофельные поля, они вызывают одновременно ужас и брезгливость.
Нет, лирический герой вовсе не считает, что хлебом и зрелищами можно искоренить «достоевщину» в «кровожадных мальчиках», он не знает, что может сделать (кроме того, чтобы проговаривать мир), а потому — говорит «на своём дурацком», то есть непонятном тем же «кровожадным мальчикам» (и «безбоязно» здесь не равно «смело»).
Заканчивается стихотворение фирменным тороповским приёмом — назвать одно, но иметь в виду другое, поскольку, конечно, не «Контрабас», а другой роман Зюскинда стоит здесь припомнить, и главным образом массовую сцену на площади.
Некоторые стихи из «Мальчика с пятёркой» читаются так, словно они написаны не вчера даже, но сегодня. И тем явственнее предстаёт в них поэт: вовсе не маленький, несмотря на скромную роль, уготованную им своему лирическому герою.
От любви до жалости волосок,
Что туда-сюда двигает весы,
Мир — случайно созданный колобок,
Докатились мы до своей лисы.
Без надежд и просьб сядем ей на нос,
Нашу песенку радостно споём,
С яркой песенкой наших красных слёз
Хорошо с тобой пропадать вдвоём.
<…>
Только мы уйдём даже от лисы,
Пропадём под землю и над землёй,
Мы положим правильно на весы
Свою песенку — волосочек свой.
Это последнее стихотворение сборника. Лирический герой совершает невозможное — спасается от мира, которому вот-вот конец, выходит за его пределы («Пропадём под землю и над землёй») с помощью собственной песни. Так актуализируется с новым смыслом легковесное «Чик-чирик — и сразу песня»: подаяние («строчки — словно семечки», «хлебные крошки») оборачивается даром бессмертия. «Есть там весы, нет там весов — там мы, легковесные, перевесим и одолеем» — вспомнится Веничка из «Москвы — Петушков», на которого герой Андрея Торопова, казалось бы, совсем не похож. Не похож, но парадоксально близок ему.
Андрей Торопов. Мальчик с пятеркой. — М.: Воймега, 2021
1 Здесь и далее стихотворения, процитированные полностью, приведены без названий. Стоит отметить, что, кроме двух исключений («Верлибр» и «Сонет»), стихотворения в «Мальчике с пятёркой» не имеют самостоятельных названий.
2 Курсив мой. — М. Ш
3 В стихотворении «Один станет великим поэтом…» «теплая горбушка» становится «хлебом изгнания», который сравнивается с «прозябания блином».
4 Отделить героя от автора в стихах Андрея Торопова очень сложно, как это чаще всего происходит с поэтами-лириками. Лирический герой всегда автогерой поэта, а внутренняя биография последнего всегда важнее — и достовернее — внешней.
5 В стихотворении «Я буду жить долго, срывая стихи с куста…» этот образ усилен масштабом: «Я буду достраивать сборник моих стихов, / Хотя получается очень корявый дом…» (курсив мой).
6 Кавычки здесь обозначение не цитаты, а условности определения.
Опубликовано в Вещь №2, 2022
