Мария Тарадова. ЗАПИСКИ ИЗ ПРОШЛОГО

***
Над стужей месяц белый квохчет. Молчи колпак! Свети смиренно в дымном перепеве! Ночь – опрокинутый зрачок… кругла и отражает свой передник низовой. С приблудным эхом от чужих мечтаний. То вроде бы позвали голосом знакомым…А глядь проулки бражно ноют от досады. Над ними Бахус или вражеский десантник с попсой корявой вместо языка. В кирпичных арках вроде ямы роют…Пахнет в комнате стихофилией… пред недочитанным письмом ну точно сводка тьмы пришедшей. Зияет призрак или просто дыры ожидания. Заткни же снег шипящим патефоном. Он слишком виден за окном. Как шлейф невесты в пальцах старого фрейдиста. Тот пустотой обвился но жена его в окне подобно божеству… сомнамбулично грезит на оконным перепадком. С замерзших улиц комендантский час нагрянул. А дети тут же к голубым экранам. На завтра пост и математика в кишках застряла. Один лишь месяц в темноте пред кем-то желтенько дрожит. Его сосед по уши в дыме… будто в злате. Шайтан-звезда беспутник с истекшим сроком искушать. Он на дуде играть мастак и небо слышит даже мимолетом. В упругой роговине лодки зовет из утленьких домов молитвы. Они в гипнозе первородном с шуршащей ночи колосятся разом… Идут за дудкою по небу. Им сладко покидать чадящий град. Шайтан-звезда хихикает тихонько…Но провода сей гул несут к домам. Да поздно… люди не узнают. Лодчонка прочь прочь с молящимся уловом и месяц долго квохчет в дыме. Молчи колпак! Тебя никто не слышит…

***
Этот мир темноты боится. Она его кусает за хвост, и он оседает пылью в кожаной маске…Некогда молодой актрисы, что в дождливом перепеве сумерек любит жечь спички. Язвить темноту в упор мелкими щипками. Хотя это всего лишь бренность пятого десятка, когда она резко умерла для театральной любви и ненависти коллег. И теперь живет, воспоминаниями каждую неделю создавая ритуал из вех патефонного прошлого. То слушая Брамса на виниле, то вдруг залпом осушая все любовные истории из чахлого альбома, где «прежние» оставили тысячу слов… Милая… Желанная… Дорогая. Но вглядываясь во тьму, она вдруг понимает, что все эти слова уже не принадлежат ей. И тогда будто бы от бессилия она наглухо стопорит себя футлярным запахом пальто. Стройный вечер, порыжевший, от фонарных искр врезается в память перспективами улиц. В кринолинах раннего вандализма плывущего по стенам ей видится чье-то уродливое лицо. Лишь бы не узнать себя среди прочих скитальцев и не пораниться осколками прошлого. Чернь ее любит, бережет от чужих глаз, как редкую марку, спящую в коробке с фантиками…И…и поминая вместе с полноликой луной смутный вечер, она все еще любит терзать застывший парад витрин. Вечернее служение магазинному богу выводит людей на тропу охоты или инерции. Она лишь наблюдает отстраненно…За седыми ссорящимися…перекатными и вздошными. Кажется, под старость к ней пришел совсем другой театр. В светлых глазницах которого она с трепетом вдруг узнает что-то знакомое. Неожиданно мягкое, спрятанное за витриной. Вроде бы вещь мелкая по своему состоянию, однако свет от витринного абриса расцветает в сердечной лохани нежданным летом. Разом сгорают прожитые страницы и, словно шутливая ниточка из другого времени, к ней возвращается молодость. Звонкая, разящая, будто летний день, уставший от смеха…покоя под липами…жары и молебна. Воспринимая увиденное как перевертыш из собственного угла, она мчится к квартирной затхлости. К царству отжившего убежища. Словно в лихорадочной купели выискивая среди старых барсеток, пепельниц алую коробку. Будто кровяное пятно, разламывающее черный зрачок комнаты. Мерцанием под согнутыми ногами стелется театральная «кожа»… остатки костюмерной. Она уже не помнит, каким гордым призраком… женского идеала являлась пред публикой. Но еще цепляется за бархат вновь обретенной находки. Ничего особенного… Детские ботиночки. Кажется, только на палец их можно одеть. Из атласной ткани с именной вышивкой. Хоть сейчас дари на крестины счастливой мамочке. Ей страшно сомкнуть руки, вдруг наваждение рухнет. Маленькое сокровище поглотит тьма, а вместе с ним умрет что-то легкое, как всплеск заката в тучном обшлаге. До утра она сбивчиво припоминает молитвы. Трепетно сжимает в руках детские ботиночки. Наверное, пытается защитить истлевшее прошлое.

***
Мертвые сосны ранней весной кутаются в голубой покров. Солнце перед вечерней молитвой зорко ищет мой силуэт среди талых снегов. А я все не верю, что весна настала, и смотрю, как уходишь ты. Прочь из этих мест, даже вздоха не оставив в сизом оперении марта. Все еще гадаю, я ли подарила облик людской бравому волку. Или ты от рождения ныряешь из яви в явь. В канун последних холодов мне все еще мерещится наш не выросший лес. Я все чаще хожу к окраинам, где среди березок намечен путь для соснового детства, и духи юные спят в земле, ожидая рождения. Как теперь скажу этим тихим странникам, что им все так же почивать в земле зерном и надеждою скорлупной… И небо в сем отрезке лесного царства будет все так же свободно от игольной щекотки гордых шапок древесных… Ведьма теперь легка, как птица перелетная, провожаю тебя тенью взмахов над глухим бором…Мне-то сил отмерено было на двоих, а теперь, как умершее дерево, внутри пустая…И не горько, не сладко пьется шиповник в кипятке…Как вспомню взгляд твой долгий и слова в прядях запутались…”Не твой зверь, моя бесценная. Волю я свою тебе не дарил”. Верно ли усмехнется слепящее солнце, застилая твой путь молочным ударом.

***
Апрелю разве много надо? Всего лишь горсть монет, что уснули в земле, да у костровых пристанищ наслушаться детских рассказок. Грядущее лето с ятаганом в руках, резвость детскую меняет на штыковую подмогу. И над домом гроза, словно эхо с востока. Брата старшего плащ снова кровью пропах, а его самого как огня я боюсь. И спокойно лишь в вязкой, заклятой тиши. Чтобы только осколки ребячьего смеха стучались в окно. По ночам я не сплю, жду когда позовут…в лазарет ли, аптеку или лекарню. И от мысли такой я как будто больна, я привязана к ней алой лентой. А над домом снова гроза, плащ залатанный вновь одевает солдат…Только порохом пахнет бродяга-апрель.

***
Закат догорел.
В тающем дне вороны на проводах, как плоды зреющей осени. Холодно одинокой флейте петь в почерневшем саду. Но душа уходящего лета, доблестный соловей давно сложил свои ноты в каменный сундук. И деревья боятся редеть под гнетом тишины. Может, их храбрость собой покрывает землю. А мы думаем, что это листья, кутая уставшую флейту в шелк.

***
Сегодня на улице дети кричали громко… А старый дом пытался вторить онемевшим взором. Как будто нет в его пролетах и десницах ни грамма ветхости и боли. А тени даже присмирели, боялись «тыкать» своему ментору, лишь завязались в узелок, под лестницей ища покоя. Закат изжарил сгнивший пол, под досками муштруя мебельный покой. Где в креслах кто-то почивал…Под пледом щурясь на отсветки солнца. И Дом хмелеющий в проборе лета… возможно помнит имена и даты. Отсчет в нелепых прорезях творения, меж «петушками» чьи-то надписи смешные. И К+Л… и стертые следы подошвы заросшие под медным буком черепки… Чего-то важного пустые обещания… Куда за изгородь никто по воле не зайдет… Теперь им – призракам былого – нас не достать из брешей маховых.
Над крышей в гнездах вперемешку с перьями и пухом резвился первый сумрак. Трава за томными границами скрывала брошенную куклу. Над горизонтом обрывался змей, а Дом притихший лишь ему молился. Но детский бог промчался мимо на звонком самокате… Ну точно мантрой укрываясь слогом: «Я знаю! Траля-ля!».

Опубликовано в Графит №16

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Тарадова Мария

Художник, прозаик. Оформляла несколько номеров альманаха «Графит». Живет в Тольятти.

Регистрация
Сбросить пароль