Рассказ
В поезде они почти не разговаривали. Дашка попробовала было расспрашивать, но мать сразу начинала плакать. Дашку раздражало такое поведение. Взрослая женщина, а не может понять, что развод – единственно верное решение. В Рязани стояли двадцать минут, и когда Дашка вернулась в купе, на нижней полке сидела моложавая и щекастая хохлушка, а мать взахлеб жаловалась на измену мужа. «Вси мужики однакови. А як инакше. Кобелини», – успокаивала хохлушка. И мать не плакала, а смеялась. Дашка, раздосадованная, что первой встречной бабе за несколько минут удалось то, что она не могла сделать неделю, – успокоить и развеселить мать – влезла на верхнюю полку и уже до Оренбурга не слезала, лузгала семечки и читала повесть Чехова «Степь», скучную и однообразную, от которой тянуло в долгий дорожный сон, полный смутных образов и лилового неба.
Теперь Дашка рассматривала эту самую степь через окно машины. Была она обычная, пыльно-салатовая, с темно зелеными заплатами кустов, и, если бы не холмы на горизонте, очень похожая в это время года на привычные тульские луга. Изредка проезжали мимо одинокого дерева или группы деревьев, которые скрашивали однообразный пейзаж. Утреннее солнце уже вовсю жарило. Из открытого окна дяди Толи, который был за рулем, задувал горячий, полный запахов трав и бензина ветер. Рядом с ним молча сидела Юлька, двоюродная сестра. Дядя Толя вез маму, Дашку и Юльку к бабушке. Он энергично дергал рычаг скоростей и без умолку хвастался, как сам перебрал подвеску и ходовую у «жигулей», говорил «за материн дом», где отремонтировал печку и постелил линолеум на земляной пол. Он постоянно спрашивал: «Как? А? Люба? Дашуха? Че думаете?» Дашка сидела молча, обида ее еще не прошла. Мать поддакивала и хвалила, отчего ее старший брат довольно откидывался на водительском сиденье и высовывал загорелый локоть далеко в окно.
Зной и скука томили Дашку, временами хотелось плакать оттого, что мать планирует бросить ее в несусветной глуши, чтобы решать без нее семейные проблемы, будто Дашка не была частью семьи. Ее мнением не интересовался ни отец, которого Дашка теперь ненавидела всем сердцем, ни мать, которая, похоже, умела только плакать. И все же Дашка слабо надеялась, что уговорит маму забрать ее обратно домой.
Бабушка встретила их у калитки. Полная старуха в цветастом халате и белом полотняном платке, с коричневым задубелым лицом растерянно улыбалась, разведя в стороны руки и готовясь всех обнимать. Мать обрадовалась, выскочила из машины, словно помолодев, и обхватила бабушку руками. Дашка подумала, что цвет глаз у бабушки такой же, как цвет степи, которую они только что проезжали, – светло-зеленый. Даше было шесть лет, когда она видела бабушку в прошлый раз, с тех пор она совершенно ее забыла и сейчас испытывала неловкость и брезгливое удивление от того, как жалко, темно и затхло устроено в бабушкином доме кухонное пространство.
Кроме кухни, которая примыкала к огромной печи, в доме была одна комната, разделенная шторкой на две части. В маленькой и темной, у печки, жила бабушка. В ее закутке стояла широкая и продавленная кровать. Две других, пружинных, застеленных цветастыми покрывалами, располагались в светлой части комнаты, у окон, между двойными стеклами которых лежали горки дохлых мух. На каждой кровати высились треугольники серых подушек, накрытые кружевными платками. Деревянный, выкрашенный коричневой краской пол, дорожка, которую бабушка, показывая комнату, стыдливо мела куцым веником, и что-то вроде трюмо со старым зеркалом в разводах.
Мама уехала в тот же день вместе с дядей Толей. Ей дали несколько отгулов, и оставаться дольше она не могла. Дашка перед сном немного поплакала, смиряясь с новым деревенским существованием. А утром проснулась оттого, что солнечный свет заливал комнату. Сердце Дашки подпрыгнуло, предвкушая необыкновенное, и она вскочила, чтобы тут же приступить к жизни и новому дню.
Юлька еще спала, и Дашка разбудила ее. Они позавтракали остывшими блинчиками со сметаной, оставленными для них на столе бабушкой, сложили горкой грязную посуду и выскочили во двор.
Воздух в деревне пах переспелыми яблоками, навозом и прелым сеном. Бабушкин участок находился на краю улицы и заканчивался обрывом. Внизу текла река. На обрыве росла, накренившись к воде, береза. Казалось, что она вот-вот рухнет в глинистый темный поток.
Бабушка показывала им огород и сокрушалась.
– В прошлом годе еще забор был, так тополь стоял. По весне и забор, и тополь смыло. И дед помер. Теперь вот береза падать сбралась. Видно, моя смерть скоро приидет.
– Баушка, чей-то ты помирать сбралась? – копируя ее, издевалась Юлька. – А кто будет внукам арбузы рость?
Бабушка махнула на них рукой и заулыбалась, показывая полуразрушенные стертые зубы. Посмотрев некоторое время на воду, она потерла руками сухие щеки, помассировала глаза, как бы протирая их от пыли, и медленной, тяжеловатой поступью пошла инспектировать бахчи.
– Вы к краю не подходьте, бултыхнетесь. Салмыш здесь прыткий, – велела она напоследок. Но едва бабушкина косынка скрылась за подсолнухами, Юлька позвала:
– Айда покурим.
Они спустились по обрыву и спрятались под висящие корни дерева. Дашка не курила, но ей хотелось находиться рядом с сестрой, когда та делала что-то взрослое. Будучи на два года ее старше, Юлька вела себя так, будто все знала. Выкурив сигарету, она легла спиной на ствол березы и стала задумчиво смотреть в небо, а Дашка, не зная, куда себя деть, сидела, свесив в обрыв ноги, и смотрела, как течет, свиваясь воронками, коричневая вода.
Везде, где каштановый чернозем не был окультурен бабушкиным огородом, росла конопля ростом с Дашку. Теперь она цвела, и пыльца ее лезла в ноздри. Заросли высились сразу за огородом, с той стороны, где кончалась деревня и начиналось дикое черт-те что. Дашка поражалась этим зарослям, и земляному гудению насекомых, и жару, идущему от земли. В деревне ей пока все казалось удивительным: изба-мазанка, где и в пекло было прохладно, похожая на живую утробу печь, умная корова, которую утром нужно выпустить к стаду, а вечером – впустить в сарай, мелкие, но сладкие арбузы, которые они с Юлькой раскалывали и ели руками прямо на бахче, прозрачное озеро, куда они ходили купаться, заросли камыша, коршуны, застывшие в небе, и закаты, такие, будто солнце смотрит тебе прямо в лицо. Деревенская жизнь так разительно отличалась от городской, что Дашка первые два дня жила в каком-то оцепенении, как зачарованная.
День на третий Юлька, скучая от безделья, предложила:
– Айда жарехи сготовим.
Дашка не знала, что такое жареха, но послушно рвала листья с конопляных верхушек и складывала в большой полиэтиленовый пакет. Жарили за огородом, где заросли были гуще. Сковороду стащили у бабушки. Костер разожгли между камней. Листья конопли, оторванные от стеблей, блекли и скручивались на сковородке, испуская мокрый травяной дух. Когда трава усохла, Юлька спросила:
– Ты на каком масле кашу любишь?
– На сливочном.
– Тащи тогда сливочное. И сахара захвати, чтобы вкусней.
Жареха напоминала семечки, если их есть с шелухой. Дашка проголодалась и уминала ложку за ложкой.
– Ты поаккуратнее. Крыша поедет.
Но страха у Дашки не было, и очень хотелось есть. Да и что может случиться от жареной травы? Потом сидели и ждали, когда подействует. Костер погас. Солнце уже садилось, и потянуло холодом с реки. Дашке послышалось, что откуда-то сверху льется песня. Длинная, заунывная, сложенная из множества тонких слабых голосов. «Как будто трава поет», – подумала Дашка.
– Ну как? Чувствуешь чего? – спросила Юлька.
– Есть хочется.
– Ну ты троглодит.
В деревне Дашке действительно почти все время хотелось есть, наверное, так влиял на нее свежий воздух.
– Ладно, пойдем. Че сидеть.
Дашка шла за Юлькой сквозь заросли, несла в руках теплую еще сковородку, и голова ее была пуста, как никогда прежде. Все плыло как во сне: волны жара и полевого запаха стали ощутимы, она даже видела их, а воздух как бы превратился в вязкий клей. Вдалеке послышался низкий моторный рокот, и трава задрожала, улавливая ритм. Дашке показалось, что она понимает каждую травинку, каждое дерево, кузнечика или василек, стоит только сконцентрироваться на чем-то. Но удерживать внимание было сложно, оно текло куда-то само собой, разнося в пространстве и саму Дашку. От этого становилось страшно. Хотелось взять палку и стучать по дну сковородки, приплясывая, как первобытный человек, чтобы этим ритмом и танцем осознавать себя в мельтешащей вселенной, полной грохота мотора, влажного духа реки и истлевающего за оврагом солнца.
– Оп-па, – радостно воскликнула Юлька. – Смотри, кто приехал.
Дашка выглянула из-за Юльки и увидела бабушкин забор, нагретую сухую дорогу, вечернюю мошкару, суетливо снующую в воздухе, и – его.
Худой, скуластый, с ястребиным носом, в просторной рубахе и закатанных до колен штанах. Он сидел на мотоцикле, нагло расставив ноги и сутулясь, курил и посмеивался, обнажая зубы, на одном из которых оказался скол. Он с издевкой смотрел на Дашку.
– Откуда вы такие вылупились?
– Что? Вылупились? – Юлька захохотала. – Вылупились! Да мы жареху ели.
Смех ее был странный, высокий и какой-то резиновый.
– Леха. Лех, – она никак не могла остановиться. – Фууууф, – утирая слезы, Юлька показала на Дашку. – Это Дашка. Моя сестра. А это – Челюкин Леха.
Дашке показалось, что Леха светится: тело его сплеталось из солнечных лучей, пыльных трав, запаха бензина и какого-то неизвестного сияния. Лицо переливалось золотом, зрачки походили на протуберанцы.
– Она че, дурочка у тебя?
Юлька опять засмеялась.
– Да прет ее, – еле выговорила она, сгибаясь от смеха.
– И тебя, вижу, прет. Ха-ха словила? – Челюкин показал Юльке указательный палец, согнул и разогнул. Юлька залилась.
– Дашка, а ты че? Тупишь?
Дашка не могла ответить. Язык приклеился к нёбу, в теле разливалась дрожащая слабость.
– Фууф! Ладно, – кое-как успокоилась Юлька. – Лучше домой ее отведу. А то она жрать хочет.
Дашка в тот вечер съела все, что смогла найти в доме: горшок «сотни» с творогом, щи из свежей капусты, половину банки варенья, черствое песочное печенье, которое лежало еще с приезда, пригоршню сушеных яблок. Непонятно, как это поместилось в ней. Бабушка сначала подкладывала, глядела с умиленьем, потом ушла по своим делам. А Дашка увидела на подоконнике обрывок какой-то газеты и впилась в него глазами, пытаясь понять хоть одну строку. Потом вспомнила, что есть книжка. Не умываясь, не раздеваясь, легла в кровать и читала, но слова не складывались в предложения, смысл терялся. Зато само занятие удерживало Дашку от дурноты. Потом она уснула. Когда проснулась, за окнами было совсем темно. Бабушка спала на своей кровати, не задернув шторку. За домом, под окнами, слышались голоса. Дашка удивилась тому, что оказалась раздетой. Она натянула джинсы, свитер и вышла на улицу.
На лавочке возле дома сидела Юлька и еще двое парней: тот, вчерашний, и второй – чуть выше и крупней, и, в отличие от Челюкина, белобрысый.
– Ну ты соня-засоня. Больше суток дрыхла.
Дашка удивилась. Как это – больше суток?
– Мы с тобой вчера жареху ели. Прикинь?
– Лучше переспать, чем недоесть, – Челюкин, посмеиваясь, смотрел исподлобья.
– Ну и струхнула я за тебя, – Юлька взяла Дашку за плечи. – Бабуля думала, что ты в летаргию впала. Скорую хотела вызывать. Еле отговорила. Эй. Ты меня слышишь, вообще? Этого помнишь? Челюкин.
Даша помнила. Еще как помнила. Но стеснялась на него даже смотреть.
– А это Богданов. Андрей. Знакомься.
Богданов кивнул, Дашка машинально протянула ему руку. Он замешкался, но все же пожал, берясь только за указательный палец.
– Даш? – позвал Челюкин.
– А?
– Проверка связи. А то молчишь, молчишь. Думаю, может, оглохла.
– Ничего я не оглохла, – это прозвучало так по-детски, что Дашка совсем смутилась.
– Глаза, Дашка, у тебя красивые. Красные-красные.
– Отстань от нее. Она еще маленькая.
Так у них появилась тусовка. Челюкин и Богданов приезжали каждый день после захода солнца, оба – на мотиках, только «Урал» Богданова был с коляской. Пацаны брали Юльку с Дашкой и ехали кататься: вокруг деревни, на озеро, на качели, которые стояли на перекрестке двух деревенских улиц, к старой мельнице или просто в поле, где на скорости тряслись по ухабам, рискуя раздробить зубы или откусить язык. После вчетвером сидели на лавке перед домом или устраивали ночные вылазки в огород одного вредного мужика, который выращивал изумительные медовые дыни и яблоки редкого для этой местности сорта «Красный апорт».
С пацанами Юлька была на равных: материлась, курила, сплевывала и даже пила деревенский самогон. Она умела водить мотоцикл и, не спрашивая разрешения, садилась перед Челюкиным, уверенно хваталась за руль и газовала с места. Худющая, темноглазая, короткостриженая, она легко могла сойти за пацана. Она и в движениях была резковата. Дашка, в отличие от нее, казалась женственной: талия, бедра и, несмотря на возраст, третий размер груди. Самой Дашке эта недавно приобретенная телесность была неудобна, привлекала внимание и требовала усилий: всех этих лифчиков, которые приходилось подшивать, прокладок и терпения, потому что постоянно что-то болело – грудь, живот, голова. Хотя Дашка уже ощутила власть, которую давала внешность, но пока не разобралась, для чего она ей.
И Богданов, и Челюкин время от времени как-то странно на нее смотрели. Богданов, если она замечала, делал вид, что ему нет дела. Челюкин же пошло шутил. Однажды, слезая с мотика, он случайно задел ее грудь рукой. Дашка вскрикнула от неожиданности.
– Выставила свои среднерусские возвышенности, – будто обиженно упрекнул Челюкин.
Ночами Дашка вспоминала это прикосновение, в животе сладко саднило и млело. Дашка, мысленно разговаривая с Челюкиным, погружалась в негу, приятную и одновременно удушающую, которая не давала нормально выспаться, потому что вместо сна продолжались эти мучительные разговоры, во время которых она замечала, что с ее внешностью что-то не так: задралась юбка или порвались капроновые колготки, или она вовсе оказалась голой, и стыдно до слез, потому что во сне это не просто тело, а вся она, со всеми ее непристойными поступками и мыслями, как на ладони.
Дашка думала о Челюкине постоянно. Больше всего ей нравилось представлять, как он целует ее. Дальше ее фантазии не шли, хотя она примерно знала, что происходит во время секса. Но поцелуй оставался высшей из возможных радостей воображаемой любви.
Оказалось, что у Юльки и Челюкина была какая-то предыстория, про которую Юлька не рассказывала. Она и Челюкин сошлись буквально с первой встречи и вели себя так, будто уже давно пара. Вообще, они стоили друг друга: наглые, чернявые и острые на язык, они постоянно подначивали один другого, каждую минуту затевая новый дурацкий спор.
– Эй, мочалка крашеная, – обращался к Юльке Челюкин.
– Пошел ты, – как бы злилась она. – Это мой родной цвет.
– Да я не про голову.
– Ха-ха. Как смешно.
– Смешно дурочке, чебурахнули ее в переулочке.
– Лохопедрик недоношенный, – Челюкин был мелкий, и Юлька подкалывала его этим, и сама же обидно хохотала.
– Че ты ржешь, моя кобыла? В туалет сходить забыла?
– Ах ты дрищ в обмотках! – Юлька гонялась за ним вокруг мотоцикла, ловила, мутузила. Возня эта заканчивалась поцелуями. А Дашка, скованная возбуждением и неловкостью, в такие моменты замирала. Богданов тоже краснел и высматривал что-то у себя под ногами.
Гулянка заканчивалась в час-два ночи. Но Юлька не всегда шла домой, а спроваживала одну Дашку. Сама зависала с Челюкиным до рассвета. Дашка, ворочаясь в пружинной яме кровати, ждала ее возвращения, не зная, зачем ждет. Будто это делало ее причастной. Похрапывала в темноте бабушка, а Дашка почти плакала от обиды на Юльку, но днем, дождавшись ее пробуждения, выспрашивала, где были и что делали, и канючила, уговаривала взять в следующий раз с собой. Юлька как-то неопределенно соглашалась или говорила: «Куда я тебя возьму?» И Дашка понимала, что действительно брать ее некуда, это время они проводили вдвоем, занимаясь «этим», и ей, Дашке, было там не место.
Однажды после особенно знойного дня поехали купаться. Летняя ночь томила не остывшим дневным жаром. Озеро – круглая каменная чаша, которая осталась с добычи доломита, была заполнена прозрачной холодной водой. Вдоль кромки росли плакучие ивы, касаясь ветвями озерной глади. Днем здесь прыгала в воду с тарзанки деревенская детвора. Ночью озеро превращалось в русалочье, заколдованное место, куда приходили купаться голышом подростки.
К озеру ехали по дороге, вокруг деревни, потом через поле, не срезая через камыши. Дашка сидела за спиной Богданова и удивлялась, как он и Челюкин ориентируются в темноте. Ночь была безлунная. Дашка, привыкшая к городскому освещению, никак не могла освоиться с тем, что сразу после захода солнца деревня погружались в черноту. И эта открытость, обнаженность перед лицом звездной бездны ее пугала.
Луч света выхватывал грунтовую дорогу, кусты на обочине, плывущий по ветру ковыль. Все проносилось мимо, существуя только мгновенья. Когда парни заглушили мотоциклы и погасили фары, Дашке показалось, что она ослепла. Но постепенно проступили звезды и еле сияющая в их свете вода.
Пока Дашка думала, как ей купаться: голой или в белье? – а потом боролась со своим страхом, что придется в кромешной тьме войти в еще более темную воду, остальные уже попрыгали в воду.
– Дашка, ну че ты, ссышь? – крикнул Челюкин.
Дашка сняла ветровку, джинсы, кофточку. Дернула, заломив назад руку, застежку бюстгалтера. Груди вырвались на свободу, и она сразу же ощутила, как они тяжелы и как непривычно, когда их касается теплый ветер. Расхрабрившись, она стянула с себя и трусы, сунула их в карман джинсов и побежала на цыпочках к воде. Заходила в ледяное озеро медленно, прикрываясь руками.
– Ныряй, – крикнул Богданов.
С перепугу, что ее видно, Дашка набрала в легкие воздуха и нырнула.
Она хорошо плавала и любила воду, которая освобождала от всего: от тяжести тела, от мыслей и тревог. Вот и сейчас, погрузившись насколько хватило дыхания, но так и не достав дна, она сделала несколько больших гребков под водой и вынырнула совершенно счастливая. Отфыркиваясь и выравнивая дыхание, Дашка медленно поплыла. Выкатилась из небесной тени луна, и засияла на воде дорожка, по которой Дашка неощутимо двигалась, запуская ладони-рыбки в ее жидкий свет и разгребая в стороны, глядя, как рассыпается бликами от ее движений вода. Выплыв на середину озера, Дашка замерла от восторга. Она словно парила в невесомости. В воде, как в темном зеркале, отражались звезды. От легкой ряби все сияло. Ниже, под Дашкой, чернела немыслимая глубина, и казалось, кто-то наблюдает за ней оттуда, и если захочет, вынырнет и утащит за ногу в подводный мир. Захлестнул ужас. Дашка, поборов панику, еще раз нырнула и, уже не в силах отделаться от ощущения, что из озера за ней наблюдают, старалась двигаться грациозно, ощущая холодную воду, как ласки того неизвестного, таящегося в глубине. Это возбуждало. Она даже забыла о Челюкине с Юлькой, которые уплыли куда-то в заросли ивняка.
Богданов тихо, без всплесков греб в отдалении. Дашка вспомнила о нем, только когда подплыла к берегу.
– Отвернись, – попросила она Богданова, медленно подплывающего к ней.
– Можешь вытереться моей футболкой, – крикнул он и нырнул, выныривая где-то в середине озера.
Они сидели вдвоем на кожухе от мотоциклетной люльки. Дашка дрожала. Богданов обнял ее. Дашка удивилась, но промолчала. Так действительно было теплей.
– Будешь со мной гулять? – спросил Богданов.
Дашка предполагала, что нравится ему, и все же не ожидала. Мечтая о Челюкине, Богданова она как-то выпускала из внимания. Думать о нем было неинтересно. Да, он был высоким и статным парнем. Не красавец и не урод. Нормальный. В чем-то даже симпатичный. Но Дашка не чувствовала в нем той манящей сладости, от которой сходила по Челюкину с ума. Наверное, она могла бы влюбиться в него, в его тихое и заботливое сопереживание, в ненавязчивость и умение оказываться рядом в нужный момент. Днем он учил Дашку водить мотоцикл. Она умудрилась за тридцать метров заглохнуть три раза, он даже не повысил на нее голос. Но Дашка была влюблена в Челюкина, и чувство это требовало развития, забирало силы. А тут Богданов и его «будешь со мной гулять?».
– Я подумаю, – неуверенно сказала Дашка, стесняясь на него взглянуть. Она почему-то ощутила себя обязанной ему, за его куртку, за объятие, за кожух люльки.
– Подумай, – тихо ответил он.
Дашка думала весь следующий день. В согласии были свои соблазны: во-первых, Юлька больше не спровадит ее домой, во-вторых, Челюкин, возможно, начнет ревновать. Но было и другое – ложь: Дашка любила другого, не Богданова, и ей наверняка станет противно с ним целоваться. А он ведь хороший парень, может, кто-то даже сохнет по нему. «Или я сама в него влюблюсь?» – думала Дашка, уже приняв решение и оправдывая себя.
Дашка не объясняла Юльке всего, но про предложение Богданова рассказала.
– А че париться? – они завтракали, и Юлька торопливо запихивала яичницу в рот, запивая растворимым кофе. – Тебя это не обязывает. Повстречаешься, потом бросишь. Да и лето кончится, в конце концов.
– Думаешь, соглашаться?
– Конечно, соглашайся. А че?
И Дашка стала встречаться с Богдановым. Она в него не влюбилась, не грезила о нем, не волновалась от его прикосновений. Он был ей как взрослый и заботливый брат, о котором она всегда мечтала.
Богданов часто приезжал днем один, без Челюкина, возил Дашку в продуктовый или просто на поле, где они, сидя в тени деревьев, наблюдали за парящими в небе коршунами. Дашку угнетало, что Богданов всегда молчит. Она что-то ему рассказывала, про школу, про свою жизнь, он только неопределенно улыбался, пожимал плечами или жевал травинку. Дашка капризничала:
– Ну скажи что-нибудь.
– Че сказать? Вроде и так все понятно, – и лез к Дашке целоваться, а она, найдя повод обидеться, отталкивала его, вырывалась и просила отвезти домой.
Вечерами Богданов и Челюкин приезжали вместе. Брали девчонок и везли на хату к Богданову. Дом его был больше, чем бабушкин, светлей, стены выкрашены в желтый. Но в целом – такая же одноэтажная мазанка, как у всех.
Богданов накрывал стол: самогонка, квашеная капуста, огурцы, помидоры, хлеб, иногда вареная картошка. Впрочем, пили мало. Дашка вообще не пила, хотя Юлька сказала, что немного можно. Дашке не нравился отвратительный жгучий вкус и кислый перебродивший запах, она не могла понять, ради чего люди пьют. Иногда приходили другие деревенские пацаны: Кривой, Тазик, дурачок Никитка. Их напаивали и выгоняли. Приходила Пискунова Олька, светловолосая, с крупными чертами, всегда как бы опухшая от слез и неустроенной жизни. Из ее рассказов Дашка поняла, что мать у нее бухала, и Олька часто сбегала из дома. Богданов, чьи родители на все лето уехали в город на заработки, пускал ее ночевать. Что-то между ними было, но Дашке не хотелось вникать – со своими бы страданиями разобраться. Пискунова выпивала пару рюмок и пускалась в воспоминания: как резала вены, и скорая ее едва спасла, потому что долго ехала из Оренбурга, как ее изнасиловал дальнобойщик, когда автостопом добиралась до соседнего села, как бухая мать выгнала без обуви на мороз. Рассказывая, Пискунова смотрела на Богданова, ожидая его сочувствия. Он хмурился и просил:
– Не трындела бы ты. Иди домой.
Лицо ее грустнело, губы оплывали, будто она собиралась плакать, но она слушалась и шла к двери.
После первого ее такого представления Дашка, потрясенная, спросила:
– Это правда?
– Что? – Богданов подсаживался к ней.
– Что она рассказывала.
– Да она придурошная, как и ее мать, – Челюкин сдавал карты, они играли с Юлькой в дурака, на раздевание. Юлька уже проиграла сережки.
Богданов закидывал на Дашку свою большую тяжелую руку и смотрел на нее, как на пирог, который собирался съесть.
После ухода всех лишних Юлька с Челюкиным и Богданов с Дашкой принимались сосаться. Целовались до одурения, так, что губы у Дашки болели. Для интереса она представляла, что целуется с Челюкиным. Но у того губы были другие: тонкие и требовательные. А у Богданова большие, похожие на пельмени, целуясь, он причмокивал и лез языком в рот. Это мешало сосредоточиться на воображении.
– Подожди, подожди,– с трудом отодвигала его от себя Дашка, – давай поговорим. Распаренный, ошалевший, он бессмысленно смотрел на нее, словно в голове у него вместо мыслей был влажный пар. Говорить в такие моменты он был не способен и ждал от нее команды «можно». На соседнем кресле Юлька сидела у Челюкина на коленях, лицом к нему. Челюкин крепко держал ее затылок. Дашка невольно задерживала взгляд на его руке; Челюкин, продолжая целовать Юльку, подмигивал ей. Она вспыхивала и ощущала, как разливается волнение по рукам, ногам и всему телу. И даже Богданов, с его телячьими губами, становился в этот момент приятным.
«А что, если Челюкин любит не Юльку, а меня? – думала, целуясь с Богдановым, Дашка. – А с Юлькой он просто из-за обстоятельств. Они же мутили еще до моего приезда». Мысль эта казалась Дашке верной. Разве может быть, что она чувствует странную болезненную тягу, а он – нет? Ну а Юлька? Что Юлька. Легче было просто не думать о ней.
Нацеловавшись, Челюкин и Юлька шли в дальнюю комнату, за печку. Перед уходом Юлька неизменно показывала Богданову кулак.
– Чем пахнет?
Богданов, наэлектризованный и одновременно размякший, отталкивал ее руку.
– Смотри, ей четырнадцать.
– Да понял я, понял.
И Богданов охолаживался, отстранялся, сам начинал какой-нибудь дурацкий разговор. Дашка же с тоской смотрела на темнеющий проем двери, где скрывались Челюкин и Юлька, ей сразу становилось скучно и хотелось домой.
Как-то Дашка возвращалась в дом из туалета, который у Богдановых был на улице. Войдя в сени, она скинула сандалии и услышала странный звук. Тихое, жалобное поскуливание, сопровождаемое ритмичными глухими ударами. До нее как-то не сразу дошло, что это был секс. Юлькин голос стал неузнаваемым. Она постанывала с надломом, будто вскрикивала раненая птица. Дашка стояла и слушала, по телу поползли мурашки. В сенях вдруг отвратительно запахло луком. Стало тяжело дышать, на грудь и живот что-то давило, но хотелось, чтобы давление продолжалось, чтобы оно заполнило ее и чем-нибудь разрешилось. Возбуждение, смешанное со странной гадливостью, налило тело, и одна только мысль осталась в голове: отчего Юлька так странно стонет?
Лето близилось к окончанию, шла вторая половина августа. Скоро должна была приехать мать, но Дашка старалась не думать об этом, ей не хотелось вспоминать, что есть другая, городская жизнь. В субботу собирались в соседнюю деревню на дискотеку. У Дашки было на такой случай короткое бархатное платье, обтягивающее фигуру. Любовь ее после той ночи изменилась, переплавилась, наполнилась болезненной горечью, оттого что уже невозможно было воображать поцелуи, не вспоминая Юлькины постанывания, запах лука и сумрак сеней. И все же Дашка хотела, чтобы Челюкин увидел ее в этом платье, которое она берегла специально для такого вот случая.
Днем в субботу Дашка помогала бабушке: мела пол в доме, вытряхивала половики, рвала поспевшие арбузы на бахче и раскатывала на вареники тесто, а потом лепила конвертики с тертым картофелем, из которого вытекал, расквашивая уголки, темный сок. Дашка удивлялась скорости и сноровке бабушкиных заскорузлых пальцев, которыми она скрепляла тесто, не давая начинке выпадать.
– А сестра твоя где? Гуляет?
– Гуляет, – Юлька действительно пропадала с самого утра.
– Грустишь чего? – бабушка жалостливо на нее посмотрела, продолжая лепить вареник.
– Про маму думаю. Как она там?
Бабушка ничего не сказала. Как-то однажды мама призналась Дашке, что никогда не чувствовала себя по-настоящему любимой: ни в детстве, ни сейчас.
– Бабушка, ты волнуешься за маму? – спросила Дашка.
– А то как же. Думаю кажный день. Она ж мне доча.
– А ты знаешь, как ее папа обидел?
– Ну что ж, что обидел. Бывать. А все равно, куда иголка, туда и нитка.
– Нет, бабушка. Теперь не так. Жизнь изменилась, – обиделась за маму Дашка.
– Куда мне знать? Пять классов школы. Необразована я.
Вернулась с выпаса корова, и бабушка ушла доить. На Дашку, оставшуюся в одиночестве, напало томительное предчувствие, от которого хотелось мечтать и ничего не делать. Она пошла к березе, легла на ствол, обняла его и посмотрела на воду, которая казалась свинцовой и притягательной. Сам собой перед глазами появился Челюкин, будто она обнимала его, а не березу. Вместо коры – его губы. Гладкость ствола – щека. И они проваливаются вдвоем в темноту, опрокидываются и летят в пропасть.
– Спишь что ль? – рядом с обрывом сидела на корточках и курила Юлька. Она смотрела на другую сторону реки, где расстилалась безлюдная степь, высились холмы на горизонте, на них лежали розовые облака и светлела желтая полоса заката, которая огибала весь горизонт. Короткие волосы Юльки трепал ветер. Острые татарские скулы, вздернутый нос и глаза, привыкшие щуриться от солнца. Юлька была такой красивой и чужой, непонятной. Нет, никогда Челюкин не предпочтет ее Юльке.
– Ты любишь Челюкина? – спросила Дашка.
Юлька затянулась, выпустила дым колечком.
– Я в любовь не верю.
– Почему?
– В ней смысла нет. Одни слова.
Она отщелкнула в реку бычок, он упал на воду, сделал оборот и исчез в пучине.
– Пойдем, – грубовато сказала Юлька. – Эти через час приедут. А ты начнешь сейчас челку начесывать, ресницы красить.
Когда неслись на двух мотоциклах в соседнюю деревню, Дашке было весело. Ночной теплый воздух плотным потоком обтягивал шею и лицо, задувал под джинсовую куртку и холодил колени. Дашка, высовываясь из-за спины Богданова, визжала от восторга. В глаза попадала мошкара, и Дашка пряталась.
Соседняя деревня оказалась страшной. Ни одного фонаря даже на центральной улице. Темнота враждебно топорщилась силуэтами домов. Остановились у дома без окон, над входом висел зеленый фонарь, в его свете мелькали темные, похожие на насекомых фигуры.
Дашка слезла с мотоцикла и, разминая затекшие плечи, вышла в свет фар.
Челюкин заржал своим высоким издевательским смехом. Дашка, ослепленная, не поняла, в чем дело. Подошла Юлька, поднося зеркальце и тоже давясь от смеха. Дашка заглянула в него. Волосы сбились колтуном и стояли как раздерганный ветром стог сена, по лицу расходилась к ушам темными полосами тушь.
– Господи, какой ужас, – Дашка, униженная тем, что и Челюкин и Богданов видели ее в таком виде, присела на корточки и поползла в тень за мотоцикл. Челюкин хохотал. Богданов тоже не выдержал и хмыкнул.
– Говорила я тебе, нечего так краситься, – Юлька присела рядом, доставая носовой платок.– Все равно не видит никто. Темень такая.
Дашке стало плохо, даже затошнило. Она так старательно наряжалась, красилась и накручивала плойкой волосы. Приготовление заняло полтора часа. И пожалуйста – такой стыд. Она всхлипнула.
– Эй! Чего? Подумаешь, тушь потекла. Делов-то? – Юлька оттирала платком полосы на щеках.
– Как я на дискотеку пойду?
– Не парься, – Юлька плюнула на край платка. – Ща все сделаем. Будешь принцесска.
У Юльки волосы тоже торчали в стороны, но не колтунами: она не использовала лак. Да и лицо было обычным, без косметики. Ребята чем-то гремели в темноте.
– Будете пить? – заглянул в круг света Челюкин.
– Блииин! Уйди! – закричала Дашка.
– Подожди там. Мы пару минут.
– Да че я, крашеных малолеток не видел?! У меня пугало на бахче такое же стоит.
Слышно было, как он сделал глоток и шумно выдохнул.
– Дай мне, – Дашка встала и потянулась к бутылке. Он пожал плечами и дал.
Дашка сделала четыре больших глотка. На пятом Юлька отняла бутылку.
– Э, ты че? Хорош. Куда тебе столько?!
– Закусь нужна? – Богданов протянул яблоко. Дашка откусила.
– Малолетка в разнос пошла, – Челюкин налил в появившуюся у него в руках алюминиевую кружку. Подмигнув Юльке, снова протянул кружку Дашке.
– Вы куда ей льете? Очумели совсем.
– Да все нормально, – Дашка, уже опьяневшая, говорила заплетающимся языком. Ей стало легко и весело. Напряжение отпустило. Она выпила еще глоток из кружки, отдала и снова присела, чтобы видеть лицо в свете фар.
– Закусить, – снова протянул ей Богданов яблоко. Она оттолкнула его руку и направила на себя зеркальце.
– Я ль на свете всех милее?
В свете луны в лице проступило что-то демоническое. Тушь со щек почти оттерли, осталась темная неаккуратная обводка вокруг глаз. Волосы, кое-как приглаженные расческой, торчали, но теперь Дашке казалось, что это ей даже идет.
– Как думаете, я красивая? – спросила она.
– До безобразия, – откуда-то сверху сказал Челюкин.
– А соль есть? – спросил Богданов.
– Ща, – Юлька полезла в пакет.
Они уже накрыли на люльке «стол». Яблоки, помидоры, кусками поломанный хлеб.
– Ого! Прямо банкет! – Дашка вернула Юльке зеркало.
– Кто там греет бутылку? Наливай.
– И мне.
– Дашке хватит.
– Блин, помидором брызнул.
– А где дискотека? – озираясь, спросила Даша. Теперь, когда она опьянела, пространство расширилось, искривилось и заполнилось движущими тенями. – Как-то тут страшновато. Это точно деревня?
– Маленькая уютная деревенька, – сказал Челюкин и добавил хриплым загробным голосом: – Упырей!
– Не пугай ее, она еще ребенок.
– А бухает как взрослая.
– Отстань от нее.
Дашке показалось, что они в поле. Дул сильный промозглый ветер. Вдали светилась маленькая зеленая дверь.
– Вон дискотека, – показал на эту дверь Богданов.
Дашка, не говоря ни слова, пошла.
– Эй, ты куда? – крикнул Богданов.
– Танцевать! – не оборачиваясь, крикнула Дашка.
– Подожди нас.
Дашка качнулась и помахала рукой.
Дискотекой оказалась темная комната в обшарпанном деревянном доме без окон, в которую набилась пьяная молодежь. Было жарко и накурено. Проходя сквозь дергающуюся под музыку толпу, Дашка старалась не смотреть в лица. Взгляды обшаривали ее, и она боялась зацепиться за чье-то внимание. В дальнем углу, возле диджейского стола, подмигивала фиолетовым светомузыка. В центре комнаты с потолка свешивалась мутная красная лампа на длинном проводе. Дашка встала под нее, в круг света, закинула над головой руки, качнулась и повела ладонями по себе: волосам, шее, груди, бедрам.
«Ды-ым сигаре-е-ет с менто-о-лом, пья-а-аный уга-а-ар кача-а-ает…»
Пьяный угар действительно покачивал. Когда она закрывала глаза, начинало подташнивать, пространство наклонялось, меняя гравитацию, и тело куда-то вело. Дашка решила, что глаза лучше открыть. А вокруг уже топтались темные мужские фигуры. Пятеро или четверо. Ей стало страшно. Она поискала глазами своих. Челюкин стоял у стены. Смотрел. Жарко. С усмешкой. С какой-то своей издевочкой.
Дашка сама не поняла, как это произошло, будто помимо ее воли. Между ними натянулась и зазвучала струна, которая отдавалась в животе Дашки. Эта струна потянула, и ноги пошли. Он смотрел. Насмешка на его лице медленно превращалась в удивление. Кто-то толкнул Дашку в плечо, но она не обратила внимания. Она приблизилась к Челюкину, обняла его за шею и прильнула губами к его губам. Он ответил. И это оказалось именно так, как она представляла – требовательно и сладко.
Дашке показалось, что поцелуй длился бесконечно долго. Челюкин вдруг отстранил от себя Дашку и испуганно посмотрел в сторону. Дашка тоже повернулась туда. У стены стоял Богданов. Его лицо было мрачным и жестоким. Дашка удивилась, она не ожидала, что он может быть таким. Губы кривились от отвращения, злые морщины залегли вокруг рта, глаза смотрели холодно и брезгливо. Он схватил за шиворот первого подвернувшегося под руку паренька и ударил кулаком в челюсть. Тот отлетел в центр танцпола. Все ненадолго замерли.
– Мочи булановских! – заорал кто-то вдруг. И вся толпа сразу вспенилась, забурлила.
Неожиданно сменилась музыка. Заиграла песенка группы «Руки вверх». «Забирай меня скорей, увози за сто морей и целуй меня везде, я ведь взрослая уже». Челюкин оттолкнул Дашку в сторону, спасая ее от удара. На них летел с выставленным кулаком крупный хмырь. Челюкина пихнули в грудь, его отшвырнуло. Сверху на него упал нападавший. Вокруг образовалось кольцо людей, сквозь которых было видно только мельтешение тел. Мимо пронеслась Юлька, она визжала и расталкивала людей. Мелькали руки, спины, перекошенные лица и растянутые криком рты.
Дашка стояла, прижатая к стене, и не знала, что делать. Стена оказалась мокрая, и Дашку это удивило. Она посмотрела вверх, откуда стекали темные крупные капли. Помещение, лишенное вентиляции и забитое распаренными людьми, покрылось испариной. Все происходящее было абсурдом: ходящее ходуном чудовище со множеством голов и рук, похожий на черную росу сок на стенах и дебильная радостная музыка. И она, в обтягивающем бархатном платье.
Тут ее кто-то потянул за руку. Это был Богданов. Не глядя, он тащил ее вдоль стены к выходу, а Дашка думала, что платье, наверное, промокнет.
– Не тупи! – крикнул он, оборачиваясь, и Дашка очнулась.
Они быстро протиснулись за спинами стоящих вдоль стен людей. Богданов вывел ее на улицу и толкнул в темноту.
– Иди к мотоциклам. Жди, – и исчез.
После прокуренного смрада дискотеки воздух был приятен и свеж. Дашка стояла, опираясь на «Урал» Богданова и кутаясь в свою джинсовку, которую, оказывается, оставила на руле. Дашка мерзла. Платье ее действительно стало влажным, и теперь ее пронизывало сквозняком. Хмель выветрился, захотелось спать. Дашка почему-то не думала про драку, в этот миг Челюкин, Богданов и Юлька как бы перестали существовать. Она просто ждала и смотрела на небо.
Глаза ее привыкли к темноте, и ночь оказалась вдруг очень звездной. Дашка подумала, что в городе не бывает таких звезд. Здесь они обволакивали. Своим свечением создавали ощущение объема, будто весь этот космос на самом деле находился внутри нее, в животе. Дашка задохнулась от восторга и жалости, что все это величие и красота могут быть восприняты только на незначительное мгновение и нет никакой возможности получить это навсегда, стать частью этого.
– А может и есть, – самой себе сказала Дашка и застегнула на куртке пуговицы.
Богданов вел Челюкина и Юльку за руки, как детей. Он действительно сейчас казался их старше. Под левым глазом набух отек, из носа кровило.
– Ты лампочку разбил? Молодчик! – Челюкин одобрительно похлопал Богданова по спине.
– Охренел? – кричала Юлька. – Я все видела. Зачем он этому чуваку влупил?
– Надо уезжать, – серьезно сказал Богданов.
– Это не он начал, – Челюкин, утирая окровавленные губы, тяжело посмотрел на Дашку.
– Ты едешь? – спросил Богданов у нее, садясь на мотик и заводя мотор.
Она села, обхватила его руками.
– Спасибо этому дому, – Челюкин отвесил поклон в сторону дискотеки, – пойдем к другому.
– Быстрее! – скомандовал Богданов.
От дискотеки послышались выкрики. Их искали и теперь, когда включились фары и стал слышен мотоциклетный рев, нашли. Темные фигуры бежали, матерясь, в их сторону. Челюкин газанул. Юлька взвизгнула и заорала матом. Дашка сильнее вжалась в спину Богданова, ей показалось, что теперь она влюблена в него.
На перекрестке после въезда в Буланово Челюкин с Юлькой свернули направо, Богданов повез Дашку налево. У нее упало сердце. Он остановил мотик возле бабушкиного дома.
– Иди, – сказал он.
Уже светало, и над травой поднимался слабый молочный пар.
– Прости, – сказала она, слезая с мотоцикла и чувствуя щиколотками мокрую траву.
Он посмотрел исподлобья так, будто одновременно прощал и прощался.
– Дура малолетняя, – сказал он.
Дашку словно резануло от этих слов, выступили на глазах слезы.
– У тебя кровь, – она потянулась было вытереть струйку у него под носом, но он отстранился, скупо кивнул и вывернул газ на руле.
Дашка стояла еще минуту, глядя на удаляющийся мотоцикл и его спину, вдыхая утренний деревенский воздух с легким привкусом выхлопных газов и чувствуя здесь себя чужой. Она знала, что больше никогда не увидит ни Богданова, ни Челюкина, ни ночной деревенской жизни, где перемешаны убожество и величественная красота. Даже Юлька, хоть и останется сестрой, больше никогда не будет подругой. Зря Дашка все же не доверилась ей. Может быть, все было бы иначе.
В сарае замычала корова. Дашка открыла калитку и вошла во двор. Пройдя насквозь огород, она вышла к берегу. Хотелось обнять березу и выплакаться, стоять и смотреть на темный речной поток, уносящий тоску и похмелье. Но березы не было, остался только вывороченный кратер в земле, свежая рана на боку обрыва. Вода унесла дерево. Такое высокое дерево. Такая узкая река. Обрыв без березы стал пуст и неуютен. Дашка пожала плечами и побрела к дому, чувствуя такую усталость, словно прожила сто лет. На крыльце стояла бабушка в своем обычном цветастом халате и фартуке. Она вышла доить корову. Дашка кивнула ей и пошла спать.
Юлька на следующий день уехала в Оренбург, у нее оказались какие-то срочные дела, связанные с поступлением. Ни Челюкин, ни Богданов к Дашке больше не приезжал, хотя она ждала. Дашка всю оставшуюся неделю помогала бабушке: таскала лейками воду для огорода, полола грядки, собирала упавшие яблоки и созревшие арбузы. А в субботу приехала мама, похудевшая и счастливая, и Дашка поняла, что они с отцом помирились.
На поезд Дашку и маму провожал дядя Толя и Юлька. Пока сидели в зале ожидания, мама уговаривала Толю привезти следующим летом бабушку к ним, в Тулу:
– Она ж не поедет, ты ж знаешь.
– Матери уже тяжело одной.
– Не одна она. Мы рядом.
– В Оренбурге?
– Сел да приехал. Ты ж знаешь, бешеной собаке семь верст не крюк.
С Юлькой разговор выходил какой-то официальный: школа, выпускные экзамены, институт. Юлька этим летом не поступила и собиралась идти работать швеей. Про Богданова и Челюкина не говорили.
Объявили поезд. На перроне пахло жарким асфальтом, мазутом и тухлыми овощами. Долго тащились по солнцепеку с сумками – номера вагонов были с хвоста. И уже перед посадкой Юлька протянула Дашке бумажку.
– Челюкина адрес. Напиши письмо.
– А ты?
– Сдался он мне. У меня в Оренбурге парень.
После возвращения в Тулу Дашка написала два письма. Одно Челюкину, в котором признавалась в любви. Второе – Богданову, где объясняла, почему поступила так подло. Оба письма она отправила на адрес, что дала Юлька. Ответа ни на одно не пришло.
Уже в октябре Дашка забыла про деревенскую любовь. Одноклассник Сашка Назаров предложил ей «ходить», и она согласилась. Вечерами они гуляли по городу, взявшись за руки. Потом Дашке это надоело, и она бросила Назарова, а вместо него влюбилась в Кольку Сизова.
Бабушка еще долго жила в Буланово. Каждую весну часть огорода смывало паводками в Салмыш. Когда бабушка умерла, дом хотели продать, но из-за подмытого до середины участка покупателя так и не нашли.
Опубликовано в Бельские просторы №5, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!