На фразе «Следующая остановка «Серп и молот», двери закрываются!», в вагон вбежала молодая женщина. Через мгновение электричка тронулась, и как в замедленной съемке побежали вагоны, стоящие на противоположных путях, торговые киоски, спешащие люди. Балашихинская электричка отправилась в обратный путь, оставляя за собой все, к чему стремилась двадцать минут назад.
Девушка, тяжело дыша, поправляла светлые волосы. Она шла по вагону и не замечала ни запыленный пол, ни пустые бутылки, ни глухой говор пассажиров.
Дойдя до середины вагона, она отыскала нужного человека. Он сидел в конце вагона спиной к движению и читал книгу. Он не замечал ее – он перестал уже ждать. Его взгляд уставился в книгу, а губы беззвучно шевелились.
Она подошла к скамье и села напротив него. Он все еще читал.
– Думал, я не успею? – начала она. Он оторвался от книги через несколько секунд после ее слов. – Если ты меня уже не ждешь, то могу поехать в другом вагоне, – продолжила она.
Он мягко улыбнулся, потянувшись к ней привычным движением, чтобы обнять.
– У тебя усталые глаза. Сядь ко мне поближе – я соскучился. Тебя никто из знакомых не видел? А твой законный, он не скоро вернется? – спросил он.
– А, ты о «преследователях»? Да все чисто. Я становлюсь настоящей шпионкой. К вагону кидаюсь не сразу – сначала постою в сторонке.
Оглянусь вокруг, пропущу всех знакомых, а только потом, почти на последней минуте забегаю в вагон. И потом, в первом никто из наших соседей и знакомых не ездит. А муж приедет на следующей электричке – на работе задерживается.
Он видел, что она расслабилась, оттаяла от дня, проведенного в офисе. Он не стал обнимать ее, а только придвинулся поближе к ней, оставаясь сидеть напротив, и взял ее руку.
– Большой пальчик, указательный, средний, безымянный, мизинец… Так приговаривала моя мама, когда я был маленький. У тебя такая рука беззащитная.
Ее не тронутая загаром рука покорно лежала в его сильно загорелой руке.
Несколько минут ехали молча. Вагон электрички мерно подрагивал, колеса метрономом отстукивали секунды. Молодой человек, не выпуская руку девушки, с задумчивым видом смотрел в окно.
Привычный пейзаж, который он наблюдал два раза в день пять или шесть раз в неделю, казался ему символом постоянства. Вот не будь его и все – жизнь бы растрескалась, развалилась бы. Сначала он бы впал в уныние, а потом постепенно стал привыкать к новой, как ему казалось, незнакомой жизни. В это время он походил на разбитую им в детстве сахарницу. В восьмилетнем возрасте он потянулся за сахарницей, а она выскользнула, упала на пол и с глухо раскололась на несколько крупных кусков. Он собрал их и положил в последний ящик письменного стола.
Долго не мог признаться матери. Он знал, что сахарница была ей дорога как память о ее отце. Деда уже не было, а трофейная сахарница, вывезенная из Германии, была жива. Как мог он склеил вещицу, но так неумело, что в швах осталось много клея, который напоминал о неуклюжих движениях, о его неловкости и грустном выражении маминых глаз.
Отбросив воспоминания, как мешающий в ботинке камешек, он повернулся и пристально посмотрел на девушку. А она рассеянно смотрела сквозь него. Ее серо-голубые глаза застыли словно два миндалевидных кусочка льда. Еще чуть-чуть и его воображение начнет дорисовать иней на ее ресницах. Но через мгновение ее холодность исчезла, в ее глазах появилась привычная для него теплота.
– Как день прошел? – спросил он.
– Квартальные отчеты – спешка, все на нервах. Представляешь, Коля, коллега, спросил сегодня: «А что ты будешь делать, если твоего мужа в тюрьму посадят?». Согласись, добрый парень! Но он всегда с причудами! Я в этот момент несла чашку с кофе и чуть не выпустила ее из рук. Дошла до стола, осторожно поставила ее и только потом ответила:
«Отдохнем друг от друга. А Сашка допишет свой нескончаемый роман.
А то все прикрывается тем, что кропает тексты про экономику и вдохновение для «сокровенного» все не приходит. Может он второй Уайльд или О*Генри? Времени там – хоть отбавляй, никто тебя не дергает, не мешает писать».
– Циничный вы народ, финансисты, как хирурги, – сказал он. – А может ему стоит уехать в монастырь? Тоже уединение, и совершать ничего незаконного не надо. Тишь там, благодать. В келье посиживаешь и романы пописываешь.
– А как твой английский? Преодолел языковой барьер? Вы же с Маркизой вместе ходите? – спросила она с легкой улыбкой на тонких губах.
– И когда тебе надоест называть так мою жену? Да, вместе ходим.
Представляешь, она предложила один день в неделю говорить только по-английски. И в прошлую субботу у нас был «английский» день. Вот был настоящий отдых – дальше слов «привет-пока» и «как тебя зовут» мы не продвинулась. День тишины! Если так изучать язык – так я согласен. Правда, к середине дня Оля начала проявлять активность и с помощью словаря начала выстраивать фразы посложнее, чем «как у тебя дела?». Но я делал вид, что не понимаю ее, и прикрывался соответствующей фразой. К вечеру ее словарный багаж, как я потом уже узнал, расширился до слов «мерзавец», «подлец», «лентяй». На них я реагировал широкой улыбкой. Она злилась, а я, не обращая на нее внимания, занимался своими делами, – быстро, скороговоркой произнес он.
– А ты его действительно не знаешь? – спросила она, и иронично улыбнулась.
– Когда-то я его действительно знал неплохо. Я помню учительницу по-английскому – копна светлых волос, бирюзовые сережки, как васильки, спрятавшиеся во ржи. Ее стройные ноги, которые она не прятала под длинными юбками…Вот для нее я и изучал язык. Глупый такой – думал, что когда-нибудь поедим с ней в Англию и будем говорить, говорить, говорить только по-английски. Дурак был. Молчание больше скажет, чем слова…Что в прошлом копаться? – он замолчал, а в его глазах затаилась грусть.
Она незаметно высвободила руку. Словно в первый раз она оглядела его крепко сбитую фигуру, темно-русые волосы до плеч, грустно-насмешливую улыбку. Ворот его рубашки был расстегнут, и она не могла отвести взгляд от его сильной, тронутой загаром шеи. Но, несмотря на силу, исходящую от него, ей захотелось прижать его к себе и утешить как маленького мальчика.
– А мне нравится копаться в прошлом! Как же дальше жить, если бы у нас не было прошлого? Я вот как с Сашкой поругаюсь, то начинаю вспоминать как шесть лет назад мы только-только познакомились, и он часто дарил цветы. До сих пор помню: в понедельник он дарил гвоздики, в среду розы, в пятницу – хризантемы. И ни разу не изменял очередность. Никогда. А цветы закончились, после того, как начали жить вместе. Так вот, я останавливаюсь на том отрезке нашей жизни, когда цветы еще были, – ответила девушка и скрестила руки на груди.
– Не закрывайся, пожалуйста…Давай лучше про нас… Я знаю, что тебе не нравится, но я настаиваю, чтобы мы побросали свои вторые половины и стали жить вместе. А то мне уже кажется, что настоящая жизнь – это поездка в электричке. Едешь, едешь… И никак никуда не прибудешь. Мы с тобой знакомы уже две недели, а у нас только поездки.
А в будущем изредка быстрый секс в номерах гостиницы. От скорости я когда-нибудь сойду с ума. Я бы медленно, медленно раздевал тебя – сначала отколол заколки с твоих пепельных волос. Я даже представляю – ты сидишь на диване или в кресле, а я не спеша подхожу и еле-еле дотрагиваясь, вынимаю заколку, – сказал он и мечтательно зажмурился.
– Мне бы в это время не заснуть. Но что-то в этом есть– точно чувствуешь все, что происходит с тобой; на тебя наваливается тяжесть осознания каждой минуты, ты – бабочка, которую пришпилили булавкой, – добавила она и тут же изменила позу и распустила руки. Она взъерошила ему волосы, и от этого непосредственного движения ему стало легче.
– Иногда ты мне напоминаешь недоверчивого зверька, который чуть что – готов спрятаться в норку. Только ты была весела и радостна, а через мгновение твоя улыбка потухает, взгляд уходит в себя. А через какое-то время мордочка зверька опять показалась из норки. Вот уже вылез нос, два хитрых глаза, вот уже и проворные лапки выкарабкиваются на свет божий, – сказал он и улыбнулся.
Незаметно взгляд ее потеплел, и ей захотелось сказать молодому человеку что-то хорошее, но оно пока не оформилось в слова. И поэтому она просто пересела поближе к нему и обняла его за шею. Она положила ему голову на плечо, потом уткнулась носом в шею и ощутила такой знакомый запах.
– Мы с тобой знакомы больше двух недель, а кажется, что прошло несколько лет. С тобой я могу быть слабой, мне не нужно придумывать как себя вести, доказывать, что я чего-то стою, – сказала она. С этими словами она прилегла на скамейку и положила голову ему на колени.
Скамейка не казалась ей жесткой. Она вглядывалась в Вовино лицо, и с этого ракурса оно показалось ей беззащитно-ребяческим. Испуг на его лице сменился недоумением, потом надеждой, и снова возвращался испуг.
– Ты решилась уйти от него? Да? – спросил он и даже растерялся.
– Ну… Наверное нет. Нет. Давай оставим все как есть. Давай будем жить этими мгновениями, дорогой от Курского вокзала до Балашихи, – ответила она.
– Я…я так больше не могу. Я так долго ждал тебя. Последние несколько лет я жил как робот: вставал, принимал душ, шел на работу, возвращался вечером домой. Я хотел отдохнуть, а вместо этого слышал от жены, что я «лентяй, бездельник и рохля». По-английски эти слова звучат как птичий клекот, особенно если не владеешь языком. А я стараюсь забыть английские слова, чтобы не знать, не знать, не знать, что она говорит в английские дни. Я бы и русский забыл. Иногда я завидую рыбам – они живут в тишине, тине и покое. «Почему так мало зарабатываешь? Прибей вешалку. Сходи за хлебом. Что за глупая усмешка?». Мы живем несколько лет в отдельной квартире и уже перестали ютиться по коммуналкам. А она живет как будто в прошлом, все еще ругаясь с соседями по квартире, – задыхаясь, сказал он и стал смотреть в окно.
Остановились на станции «Новогиреево». Экватор. После этой станции время шло быстрее, и молодой человек хотел задержать его. Он бы схватил ее в охапку и выбежал из вагона. И они бы целый час не расставались. А ожидание следующей электрички сблизило бы их.
– А ты помнишь, какого цвета глаза у твоей жены? – грустно спросила она.
Встав со скамьи, она снова села напротив него. Ее руки бессильно лежали на коленях. Только левая теребила обручальное кольцо.
– Не помню. Странно, наверное. Хотя постой – они похожи на твои.
Точно. Голубовато-льдистые. Только у тебя бывают доверчивыми и добрыми. А у нее почти всегда колючие. Иногда мне кажется, что она сверлит ими, сверлит. Хочет дырку проделать во мне и выведать все-все про меня.
– А может, она одинока? Может ей плохо, что ее не замечают? – сказала она.
– Только не говори, что ты ее жалеешь. Ее только пожалей, она сказу же воспользуется твоей слабостью. И потом, не переводи тему. Ты не хочешь уходить от него? Что он для тебя, что я?
– Он, ты… Я еду сейчас, и мне свободно и легко. Ты – свобода. Сорокаминутная свобода, и её мне вполне хватает. Безграничная свобода – разве она бывает? Вряд ли. Мы станем жить вместе, и она закончится.
Начнется каждодневная рутина, и ты тоже забудешь какого цвета у меня глаза. А без мужа я никто. Без него я боюсь жить. Мне кажется, что я ничего не добьюсь. Иногда я просыпаюсь ночью, смотрю на его сонное спокойное лицо, и мне становится страшно. Я его боюсь, но не могу жить без его присмотра. Глупо получается, я знаю. Ведь если есть свобода, то больше ничего и не надо. Но я как представлю, что мне надо будет привыкать к человеку: узнавать, что он ест на завтрак, сживаться с его привычками, то хочется оставить все как есть. С вами обоими у меня есть все – и ощущение свободы и привычное настоящее.
– Да в чем же свобода? Нет её, и никогда не было, – сказал он.
– Есть, есть. Хотя бы чуть-чуть. В безграничную я не верю. Помнишь, на той неделе я рассказала один случай. Мой дядя, мамин брат, рано умер – в сорок пять лет. Мне тогда было лет четырнадцать. И мама после его смерти закурила, и закурила прилично. Иногда в выходные по пачке в день выкуривала. Летом она травилась на балконе, а зимой в туалете. А мне так не нравилось, что она курит. Отвращение вызывало.
Так я с нее стала брать деньги, за то, что она «отравляет» воздух. И она платила «дань». А потом я начала просто так брать у нее из сумки деньги. Я до сих пор помню тот страх, с которым я вытаскивала купюры. В кошельке старалась расположить «разноцветные фантики» так, чтобы пропажу не заметили. Ей я так и не смогла признаться, а вот тебе – не стыдно. Я знаю, что ты примешь меня такой, какая я есть.
– Я тогда ничего не сказал. Просто промолчал, – нехотя сказал он.
– Я чувствую, что ты полюбил меня «черненькой».
– Но мне всегда нравились блондинки, – усмехнулся он.
– Слушай, я придумала: давай в субботу сядем в электричку и будем ездить туда-сюда целый день. Вот это свобода…, – быстро переключилась она.
– Лучше в номера, – сказал он. Он смотрел на ее ноги, затянутые в светлые колготки (дань неумолимому дресскоду), на черную юбку до колен, пересчитал пуговицы на белой блузке. Прямо как пионерка.
Красного галстука не хватает. Да, и белые гольфы еще, и громадные банты в волосах. За эти две недели, что они знакомы, он мысленно переспал с ней много раз. Он хотел ее, но не торопил события. Однажды, идя по улице, он увидел заматерелого черного кота, который гнался за неопытной молодой кошкой. «Бегемот» уже почти настиг ее, но трехцветка вскарабкалась на дерево, устроилась на одной из ветвей и смотрела вниз. Котяра сделал попытку залезть к ней, и даже долез до середины ствола, но видать передумал и спустился обратно вниз. Он черным островом улегся в пыльной траве и с безразличным видом стал поджидать глупую киску. Пятнистая посидела-посидела в своем убежище и потихоньку стала спускаться с дерева.
Он как тот кот ждал, когда она сама сорвется. И тут ему стало безразлично, уйдет она от мужа или нет. Есть электричка, она, и их сорок минут. Вот они сейчас доедут до конечной и расстанутся до завтра, а может быть и до послезавтра. И придет день, когда она так взглянет на него, что он молча возьмет ее за руку, они отыщут гостиницу, снимут номер и там будет все-все-все.
Уже отъехали от «Горенок», последней станции перед «Балашихой». Через минуту конечная станция, и многие стараются быстрее пробиться к выходу. Молодой человек стоял среди других пассажиров в тамбуре, а девушка оставалась сидеть на скамейке. Она уткнулась в окно и смотрела на красно-оранжевое солнце. Оно пылало и обещало на завтра хорошую погоду.
Дверь была закрыта только на один замок – муж был уже дома.
Войдя, ее окутала угнетающая тишина. Она прошла в свою комнату.
Присела на диван, тут же встала, прошла к соседней комнате и постучала. Услышав рассеянное «Войдите!», она вошла.
– Значит, английский ты когда-то знал неплохо? Васильки во ржи, да? – сказала она. Она подошла к нему совсем близко и зло посмотрела.
– Рожь помнишь, а цвет моих глаз нет? Она отвернулась от него, отошла к окну и стала смотреть вниз.
– Большой пальчик, указательный…. Оля, опять у нас не вышло, да?
Что же мы скажем завтра на приеме у Веры Петровны? Ей уже надоело нас мирить, искать путь. Скоро начнет смеяться над нами. Да и мне уже смешно, – грустно сказал Саша.
Он тронул Олю за плечо, потом наклонился к ней, подул в шею, и, подведя к дивану, усадил. Заглянув в глаза, начал медленно вынимать из волос заколки. Незаметно они оказались на столе рядом с диваном. Она не двигалась, пристально наблюдая за ним. В ее глазах он прочитал испуг. «Если хочешь, можешь кричать: «Караул!». Давай вместе? Раз, два…», сказал он. Оба молчали. Его пальцы умело стали расстегивать пуговицы блузки. Он считал: «Одна, вторая, третья…». Ольга как завороженная следила за его движениями. Его рука потянулась к молнии на юбке, но, пройдя половину пути, остановилась. Он начал одевать ее в обратном порядке. Заколки снова уютно устроились у нее в волосах. Но ему что-то не понравилось, и он переколол их.
Опубликовано в Графит №19