Марина Струкова. АДЕЛЬ

Сказка «Серебряного века»

– Ты веришь, что там кто-то есть? — Нина держит в руке маленькую железную клетку с замком на дверце. — Хочешь перевести разговор на другую тему?
– Извини, я не мог отказаться от этой поездки.
– Разве сейчас время для гастролей?
– Я живу театром.
– Жаль, что не мной.
Волосы Нины, чёрные как смоль, гладко зачёсаны, собраны в узел на затылке. Шея длинная, белая. Вокруг глаз тени, лицо бледное, правильное, словно у античной статуи. Аристократка.
– Кому в Англии, на родине Шекспира, был нужен ваш Островский?
Она повертела в пальцах деревянную трубку с резной физиономией лепрекона.
– Впрочем, мама больна, и я всё равно не оставила бы её одну.
– Вот видишь.
Станислав облегченно вздохнул и укоризненно посмотрел на невесту — как любит она затевать ссоры из-за пустяков. К сожалению, он стыдился сказать ей, что вряд ли сейчас у них нашлись бы деньги на совместное путешествие. Он помощник театрального декоратора. И без того чувствует себя униженным, что после свадьбы будет жить в доме жены, поскольку сам ютился на съемной квартире. У него болезненное самолюбие нищего интеллигента, заставляющее гадать, что думают о нём окружающие. Сын сельского дьячка из-под Рязани, отправленный учиться на казённый кошт, он двенадцати лет попал в театр, благодаря билету, подаренному жалостливым учителем. Влюбился в дивный мир на подмостках, где оживали герои книг. Склонности к актерскому ремеслу Станислав не чувствовал, но любил представлять, в какой обстановке и в каких костюмах действовали бы персонажи спектаклей, какие механизмы помогали процессу.
После окончания гимназии, юноша, к неудовольствию отца, начал работать в театре, сначала как рабочий, затем помощник декоратора. Шли первые годы двадцатого века, сулившего потрясения и перемены. Станислав приятельствовал с актерами и как-то вместе с ними попал на поэтический вечер в салоне княгини Ы, где познакомился с Ниной. В этом году они должны пожениться.
– Так что в этой клетке? — Тонкий голос Нины прерывает его размышления.
Станислав проводит пальцем по железным прутьям.
– Путешествуя, я стремлюсь погрузиться в духовную атмосферу страны. В Англии старался чувствовать себя англичанином, даже язык выучил перед поездкой, чтобы не нуждаться в переводчике. После спектаклей у нас оказалось немного свободного времени, и я с друзьями побывал в ирландской провинции. Два дня жил в маленькой гостинице, гулял по побережью, любовался древними руинами и уцелевшими замками. Перед отъездом ко мне подошёл хозяин, и поинтересовался, есть ли у меня дома сад. Я вспомнил твой маленький уютный садик и кивнул. Тогда рыжебородый плут таинственным шёпотом поинтересовался, не нужны ли мне феи? Представь моё удивление. Хозяин пояснил, что феям свойственно заботиться о растениях и мой сад превратится в райский уголок под их чутким надзором.
– Где же твои феи? — Поинтересовался я. И он показал мне пустую клетку, заявив, что там находится восемь лесных духов, которых поймал он лично, наделённый двойным зрением — то есть умением видеть не только явное, но и потустороннее. Не раз я слышал о том, что ирландцы редкие шутники, которые не прочь надуть путешественника. Посему рассмеялся и сказал, что совершенно не верю в его россказни, но хозяин спросил, уж не думаю ли я, что он возьмёт с меня дорого? Конечно, в нелепой покупке мне стоило винить себя, а не виски. Впрочем, цена оказалась мизерной. Я подумал, что столько отдал бы за пустую клетку. Когда утром с тяжелой головой выезжал из городка, в моём скромном багаже, а я люблю путешествовать налегке, оказалось и это узилище фей. Предлагаю выпустить их в твоём саду.
Нина улыбнулась, и Станислав с умилением заметил в её доселе недовольном лице что-то детское.
Особняк, который достался Нине и её матери от родовитых предков, фасадом выходил на столичную улицу, где мельтешили прохожие и экипажи, зато во внутреннем дворике росли несколько яблонь, вишен, кусты смородины, а возле забора возвышался молодой дуб. Сейчас здесь ощущалась весенняя свежесть, на ветвях набухли почки.
Молодые люди спустились по каменным ступеням, сделали несколько шагов по песчаной дорожке.
Нина открыла дверцу клетки и произнесла:
– Добро пожаловать в наш сад… А разве они поймут по-русски?
И её жених повторил приглашение по-английски. Гаэльского он не знал.
Для дуун-ши не существовало времени, раздражало только железо клетки, источавшее обжигающий холод. Рыжебородый громила заманил их кусочком медовых сот, положенных на серебряное блюдце — дуун-ши любили сладкое и блестящие вещи. Когда ловушка захлопнулась, забились, гневно крича, но человек приблизив лицо к клетке, смело заявил:
– Вряд ли вы сможете отомстить мне, крошки, ведь я отправлю вас за море.
Он явно видел их, и дуун-ши поняли, что рыжебородый знаком с магией.
Несколько дней они смиренно терпели плен. Разглядывали людей сквозь решетку. И однажды молодая черноволосая женщина и худой русоволосый мужчина с бородкой вынесли клетку в сад и распахнули дверцу. В этой стране тоже царствовала весна.
Дуун-ши сразу выбрали дуб, его высокая крона с раскинувшимися ветвями превратилась в целый город, с незримыми для людей лестницами и дворцами. Для воздушных строений дуун-ши почти не требовалось опоры. Они знали закон равновесия. Их жилища держались на тонком волоске паутины, на скрещении двух стеблей, они могли спать в полёте, и не мёрзли в самые лютые морозы. Их манила музыка людей, грубая на слух, но порой мелодичная, и дуун-ши льнули к окнам. Изредка попадаясь на глаза смертным, они казались светлячками. Подслушивали, как молодой человек говорит девушке:
– Нельзя венчаться в мае, Нина. Будем маяться всю жизнь.
– Станислав, ты привёз суеверия из своей дикой глуши?
– Это шутка.
Дуун-ши порхали среди ветвей, наблюдая за брюнеткой в белом платье, поправляющей прозрачную фату. Пышный букет в её руках им не нравился. Дуун-ши, призванные оберегать всё живое, жалели сорванные цветы.
Потом они заметили, что хозяйка сада беременна и стремились оградить её от докучливых комаров и ос, если выходила в сад. Впрочем, она не замечала столь скромной заботы.
А вскоре дуун-ши с любопытством заглядывали в комнату с ажурными занавесками, где появилась маленькая кровать. Тонкий плач из неё слышался всё чаще, а мать заходила в детскую всё реже, зато возле дремала краснощёкая нянька Марфа.
В зале, освещённом люстрой, слышался рокот рояля, смех. Но дуун-ши взволнованно порхали возле комнатки, откуда слышался храп Марфы, опустившей голову на спинку кровати.
Девочка была белокожей, с тонкими чёрными бровями и серыми глазами. Адель.
Её первые воспоминания — белый потолок, словно холодная бесконечность. Нить, на которую нанизаны игрушки — гремучие шарики и колокольцы. Иногда на фоне потолка появляется красное лицо Марфы, слышен её хриплый шёпот или однообразная песня. Реже — бледное лицо матери с лёгкой улыбкой. Она не берёт Адель на руки, зато девочку часто прижимает к груди Марфа, от которой пахнет кухонной стряпнёй. Но когда удаляется мать и засыпает нянька, в воздухе над постелью появляются крошечные фигурки в прозрачных одеяниях. Они летают, кувыркаются в воздухе, водят хороводы.
Нина сидит в кресле, вытянув длинные стройные ноги в маленьких туфельках. На подлокотнике кресла примостилась её лучшая подруга Зина, или Зизи — девушка в мужском костюме. Некрасивое скуластое лицо с широко расставленными смелыми глазами, короткая стрижка. Она обнимает Нину за голые плечи и шепчет весёлые гадости о гостях, иногда затягиваясь папиросой.
Станислав за столом беседует друзьями. Иногда косится на Нину и Зизи. Странные отношения, они вызывают раздражение, но не будет ли он смешон, ревнуя к женщине? Ведь это не может быть серьёзным? Он уже как-то унизил себя слежкой за ними, гулявшими по саду. Его поразили фривольные жесты Зизи, её рука, обхватывающая тонкую талию Нины, скользящая по бедру. Прикосновение чужих губ к тонкой шее Нины. Зизи, одетая в брюки и пиджак, выглядела юношей, соперником. Станислав едва заставил себя вернуться в дом.
Сейчас он старается внимательно слушать гостей — пожилого режиссёра и молодого писателя, кропающего что-то на исторические темы.
– Я верю в здравомыслие русского народа. — Говорит писатель.
– Вы полагаете, что чернь оставит вам всё это? — Морщинистая рука режиссёра широким взмахом обводит зал, а кажется, всю Россию. — Холоп преследуем одной мыслью — оказаться на месте господина. Красного петуха в усадьбы пускал не наш ли святой народ-бедоносец?
– Разве у меня есть что-то лишнее — одноэтажный дом, горничная и кухарка? — Удивляется писатель.
– Объясните это какому-нибудь карманнику, у которого появится винтовка. Вы наивны, как многие творческие люди. Я бы уехал в цивилизованную европейскую страну.
– Так уезжайте!
– Эмиграция — это дорого. Я пленник России. Но у вас-то есть родные во Франции. Отправляйтесь к ним.
– Мне чертовски хочется посмотреть на русский бунт. Как историку. Я полагаю, стихия, как всегда, будет укрощена. Но у меня останется книга. — Мечтательно отвечает писатель.
– Каждый считает, что жертвами станут другие.
– Я осторожен, уеду в провинцию. Неужели крестьяне пойдут за большевиками?..
Станислав ищет взглядом Нину и Зизи. Они стоят у окна. Зизи взяла Нину за руку и целует узкую ладонь. Что за странные игры! Ей мало мужа? Она дразнит его по наущению подруги? Зизи с решительным не накрашенным лицом, Зизи с толстой сигарой, Зизи, покачивающая в крепких пальцах бокал с коньяком и кубиками льда, в последнее время поселилась в их доме.
Марфа в детской храпит, рядом остывает кружка с чаем, от которого пахнет наливкой. Адель заливается плачем. Вдруг по комнате пролетает порыв ветра. Ребёнка подхватывают шестнадцать крошечных рук. Адель умолкает. Видит, как внизу плывёт кровать, белая линия подоконника, тёмные кусты роз. В шорохе ветвей и трелях соловья она летит вместе с дуун-ши.
Само дерево как будто выросло во мгновенье ока, его крона огромна, и за трепетными облаками листвы скрываются хрустальные терема, озаренные бледно-сиреневыми и зелёными огнями. Прохладная свежесть и цветочный аромат, отличающийся от запаха в комнатах её дома, где тяжелый пряный дым восточных курений и табака.
Адель видит прозрачные лестницы, ажурные балконы, где прекрасные дамы и кавалеры беседуют и вдруг взмахивают крыльями, срываются вниз или взмывают вверх, исчезают в звёздной тьме. Адель не удивляется — взрослые ещё не пояснили ей, чему стоит верить, а чему не стоит. Чем явь отличается от сна. А быль от небыли. Сверкающие, прекрасные существа слетаются к девочке, начинают говорить с ней, и она отвечает им на странном щебечущем языке, где есть звон осы и трель малиновки.
Потом дуун-ши и земное дитя вместе поднимаются над городом, который напоминает золотую паутину, унизанную огнями фонарей. Всё выше и выше, за волнистые равнины облаков, где она видит опрокинутый вниз кронами другой сад, который одновременно цветёт и плодоносит. Полулюди-полуптицы скользят среди ветвей и скрываются в нестерпимом сиянии. Дуун-ши стайкой срывают одно яблоко, прозрачное, алое. Полулюди-полуптицы замечают их, стремительно бросаются, сверкая, словно молнии, но дуун-ши ещё быстрее летят вниз. В своём земном саду забиваются в кусты смородины. Хохочут и визжат, словно шаловливые зверьки. Грызут яблоко, обливаясь кроваво-сладким соком, и Адель грызёт вместе с ними.
– Древо жизни! Вечность, вечность! — Твердят они, и заплетают, запутывают волосы Адели в десятки тонких косичек, вплетая серебряные нити.
Нина открывает дверь и Марфа поднимает голову.
– Девочка спит? — Интересуется Нина.
– Спит, барыня. — Хрипло говорит Марфа и откашливается. Потом опускает взгляд в колыбель и ахает:
– Где дитё?!
– В чём дело? — Нина подходит к кроватке. — Куда делся ребёнок? Марфа разводит руками:
– Может быть, отец забрал?
– Ты должна следить, а не спать, корова. — Зло говорит Нина и быстро выходит из детской. Марфа растерянно топчется на месте — соображает она туго, особенно когда приняла на грудь настойки.
Постепенно к поискам Адели подключаются все гости. Дом, а потом сад оглашаются громкими окликами: «Адель!» Сначала слышится смех, словно играют в прятки, но постепенно лица становятся серьёзными, а голоса звучат тревожно.
– Она едва научилась ходить, — всхлипывает Нина. — Что если она оказалась за воротами? Заблудилась…
Зизи успокаивает подругу, раскуривая сигарету за сигаретой. Она похожа на молодого человека, который утешает свою девушку. Станиславу не до ревности.
Вызывают полицию, которая тоже осматривает поместье и окрестные улочки. Обещает отыскать ребёнка.
Адель словно сквозь землю провалилась. Гости разъезжаются. Нина рыдает. Станислав выходит в сад. Он оглядывает трепещущую листву, слишком живую, словно в ней кто-то прячется.
– Вот и лето прошло. — Вздыхает Станислав, он думает о бесследно пропавшей дочери. До сих пор ни единой весточки. Полиция разводит руками.
– Скоро заморозки. — Марфа стоит в дверях его кабинета и вытирает влажные руки полотенцем. — Тесто замесила. Пирог с яблоками испеку.
Теперь она стала кухаркой у господ. Помогает ей девушка из той же деревни — бойкая смуглянка Дуняша.
– Где сейчас Адель?..
– Барин, я слышала, вы в сад анчуток выпустили. — Осторожно замечает Марфа. — Может, они шалят?
– Думаешь, девочку украли они? — Удивляется Станислав.
– Веру в нечисть ты привёз из своей деревни? — Кривит губы Нина.
– Но ты со своей Зизи посещала спиритический сеанс. Чем это разумней? — Парирует Станислав. — Если духи могут отвечать на вопросы, почему они не могут вторгаться в мир людей?
Кухарка чувствует поддержку. Лицо её раскраснелось от любимой наливки, но наивный хозяин считает, что от кухонного жара.
– Выкупить её надо, господа хорошие.
– У кого? Бог знает, что ты говоришь. Ступай, пеки свой пирог. — Отмахивается хозяйка.
– Да, пирог! — Ещё больше воодушевляется Марфа. — На меду.
– Станислав, она опять пьяна! — Восклицает Нина. — Почему ты до сих пор не уволил глупую бабу?
– Постой, Нина. Я припоминаю, что тот рыжий ирландец ловил фей на мёд.
– Что за вздор! Вы начинаете сходить с ума. Марфа от своей наливки, а ты от книг.
Ночь. В темноте мерцают кроны деревьев, осыпанные тонким инеем. Напротив освещенных окон они нестерпимо сияют. Марфа вперевалку спускается в сад. В руках её свёрток. Кухарка опасливо оглядывается на окна — не смотрит ли хозяйка. Делает несколько шагов, чтобы оказаться в тени. Там она бухается на колени в сугроб, разворачивает полотенце и поднимает вверх круглый пирог, аромат от которого расплывается далеко вокруг. Кухарка зажмуривает глаза и начинает бормотать не до конца понятные ей самой слова, когда-то слышанные от деда-мельника, знавшегося с нечистым. Потом ломает пирог и разбрасывает крошки по снегу. Поднимается, сворачивает полотенце и, не оглядываясь, спешит к дому, приговаривая:
– Прости, Господи. На старости лет с бесями толковала.
Нина подходит к окну. На стекле завитки морозных узоров. В голубых изгибах и звёздочках дробится жёлтый свет утреннего солнца.
– Будьте, как дети, — задумчиво говорит она. — Но ведь дети это неполноценные люди, они подобны животным, которых следует дрессировать. — Она царапает острым ногтем лёд.
Со двора слышится истошный крик Марфы:
– Барыня! Барыня! Девочку нашли!
– Какую девочку? — Морщится Нина, но тут же понимает, бросается к дверям, соскальзывает с порога и падает на дорожку, разбивая колени. Стремительно поднимается, не чувствуя боли. Перед ней стоит Марфа, держа на руках Адель, которая склонила голову на плечо кухарки.
– Живая? — Мгновение, пока Нина ждёт ответ, наполнено ужасом. Глаза её дочери закрыты. Она в белой рубашке времён своего исчезновения и босая.
– Я дорожку в саду чистила. Гляжу — а девочка в беседке лежит.
Нина замечает, что Марфа снова пьяна, но нет времени на упрёки. Она быстро берёт дочь на руки, чувствует тепло её тела сквозь тонкую ткань, стремительно несёт в дом. С непривычки ребёнок на руках кажется тяжёлым. Навстречу бежит Станислав, рот открыт, пенсне сползло на кончик носа. Адель открывает глаза, приподнимается, оглядывается, трёт кулачком глаза.
– Нужно немедленно вызвать доктора. Я протелефонирую Юрию Львовичу. — Быстро говорит её отец.
День проходит, словно во сне. Приезжает доктор, выслушивает изумительную историю, осматривает ребёнка и сообщает, что Адель совершенно здорова.
– Кто-то украл девочку, а потом подбросил её обратно. Возможно, бедная женщина, которая и хотела бы растить ребёнка, но поняла, что у неё не хватит средств. — Разъясняет Зизи, вечером явившаяся к Нине. И вдруг замечает:
– А твоя дочь совсем не выросла.
– И впрямь. Ей по росту старая рубашка и платья.
– Но прошло немного времени. — Вмешивается Станислав.
– Немного? Полгода! А вдруг она останется такой на всю жизнь? Представляешь? Карлицей! — Нина всплёскивает руками.
– Не нужно паниковать. Возможно, рост замедлился из-за плохого питания. Я слышал о подобном. Проконсультируемся у Юрия Львовича. — Успокаивает супругу Станислав.
– Марфа, почему ты до сих пор не расчесала Адель?
– Не получается, барыня.
– Остричь такие прекрасные волосы! — Стонет Нина. Она уже мечтает о том, как выведет показать дочь гостям — нарядную, как кукла, с крупными локонами.
Мать пытается распутать тёмно-русые волосы Адели, дёргает с досадой пряди, пока девочка не начинает хныкать.
– Постой, а ведь они заплетены. Смотри, вот несколько косичек потолще, а к ним идут, скрещиваясь более тонкие. Замысловатая сеть. — Замечает Станислав.
Нина рассматривает странную причёску дочери.
– Здесь серебряные нити. Кто-то специально украсил. Может быть, отрезать? Как их расчёсывать? — Раздражённо бросает она, тщетно пытаясь расплести волосы.
– Нельзя отрезать! — Вскрикивает Марфа. — Это к беде.
– Ты откуда знаешь, глупая баба? А впрочем, разбирайся с этим сама, я устала, чувствую себя совершенно разбитой.
Адель стоит в дверях и смотрит на танцующих гостей. Ей уже пять лет. Девочка видит мамину подругу Зизи, у той на смугловатой шее живой уж. К концу вечера уж висит, как веревка, и Зизи бросает его на диван, словно шарф. Уж медленно сползает на пол. Он стремится на сквозняк, идущий от слегка приоткрытой двери. Адель открывает её шире и отступает в сторону. Уж ползёт через прихожую. Там дверь настежь распахнута. Уж, струясь по ступеням, исчез в сумерках сада.
Адель закрывает дверь, чтобы на свет не летели большие рогатые жуки, ведь они погибнут — будут безжалостно раздавлены башмаками гостей.
Адель видит мать. Та, стоя у окна за шторой, обнимает женщину в мужском костюме и медленно целует в губы. Адель идёт в свою комнату.
Художник — кудрявый остробородый мужчина, который делает набросок Нининого портрета, застывает, увидев семилетнюю Адель.
– Боже, кто это?!
– Моя дочь. — Холодно отвечает Нина.
– Какая странная красота! Чуждая, чужая…
– Обычная девочка. — В голосе натурщицы ревность.
– Присмотритесь! Светящаяся прозрачность и белизна кожи. Водопад волос, сплетённых в причудливую сеть. Абсолютная гармония линий. Я бы сошёл с ума, пытаясь передать это на холсте. В ней есть что- то. божественное? Слишком холодна. Нечеловеческое? Пожалуй. Но не в плохом смысле этого слова. Она не от мира сего, смотрит на него со стороны — он корявый, неуклюжий. Да, Адель?
Девочка поднимает глаза на бородатого незнакомца, но не отвечает.
– Глупая девчонка. Буквы запомнила, но до сих пор не может складывать слова. — Досадует мать.
Нина стоит у распахнутой двери. Рядом Зизи и какой-то подросток, порывающийся наконец-то вынести чемоданы на улицу, к карете.
– Уезжай, скатертью дорога! — Кричит Станислав, роняя пенсне на пол. — Не понимаю, чего тебе не хватало? Денег? Да, я беден по сравнению с твоими друзьями. Но ты знала, с кем связываешь жизнь.
– Не своди всё к финансовому вопросу. Ты серый скучный человек. Я думала, будем жить иначе. Театральный художник. Жизнь как спектакль, постоянно меняющиеся сюжеты. А оказалось, сплошная рутина! Зизи может дать мне больше, чем ты. Сегодня она застенчивая нежная женщина, а завтра — грубый порочный мужчина, послезавтра — загадочный андрогин. Она отталкивает и притягивает. Это изысканная мучительная игра. А от тебя до сих пор пахнет лампадным маслом.
– К чему эти подробности? — Зизи берёт Нину за локоть, вежливо кивает её мужу. — Удачи, Станислав.
– Учти, ребёнка ты не получишь. — Станислав больно хватает за плечо девятилетнюю Адель.
Марфа сидит на кухне за широким и длинным деревянным столом. Она пьяна. Широкое багровое лицо улыбается. Вдоль стен на полках стоят банки с приправами, с крупами. На лавке вёдра с водой, чистые кастрюли, чугуны. По углам висят пучки сушёных трав. Возле печи, выложенной бело-голубыми изразцами, буфет, где за стеклом видны бутыли. Среди них и те, что с наливками и настойками. Марфа смотрит то на рюмку, то на сидящую перед ней одиннадцатилетнюю Адель, которая вертит в руке камень.
– Нельзя камни подбирать. Это к нищете. Потому как про камень говорится: голыш.
– Марфа, в нём сердце есть.
– Какое сердце в камне? Может, он и говорить умеет?
– Говорить не умеет. — Адель откладывает камень в сторону.
– Жалованья не платит твой папенька, — говорит Марфа. — Задолжал мне. Уйду от вас. В деревню пора, на покой. Ноги у меня болят. А если долг не отдаст, я один серебряный кофейник возьму. У вас всё равно два. За Дуняшкой присматривай — девка ненадёжная.
Тринадцатилетняя Адель с недоумением разглядывает себя в зеркале. Она обнажена. Маленькие острые груди, курчавый пушок на лобке. Зачем всё это? Странные ненужные перемены. Гимназист Виталий, высокий брюнет, через свою сестру передал ей записку: «Мы могли бы пойти в театр?» Он дерзок для своего возраста, нравится её ровесницам. Одна из гимназисток — Катенька говорит, что у него греческий профиль и длинные ресницы. Но Адель замечает только прыщи на мальчишеском подбородке, слишком большие кисти рук и оттопыренные уши. Это отвратительно. Она ещё не видела людей без недостатков. Отчего ей не встречалось красоты без порока? Непременно найдётся какой-нибудь ущерб, словно червоточина в яблоке. Та же прелестная белокурая Катенька, когда волнуется, начинает заикаться.

* * *

С тех пор, как Марфа вернулась в деревню, прошло полгода. Теперь в доме заправляла Дуняша — бойкая двадцатилетняя девица, румяная, с карими блестящими глазами и длинной тёмно-русой косой. Адель замечала, что отца и горничную что-то связывает. Станислав таил это от дочери, а Дуняша, напротив, демонстрировала своё новое положение. Она вела себя фамильярно, перестала быть предупредительной, Адель не раз видела, как горничная открыто берёт вещи бывшей хозяйки, примеряет и перешивает, делая вставки на талии.
Станислав как будто не замечал на Дуняше краденых платьев, а может быть, и поощрял это. Он изменился. Теперь не получал доходов с поместья бывшей жены, в театре его сократили. Зарабатывал иллюстрациями для журналов и газет, чаще сатирическими, злыми. В доме была жесткая экономия. Цены росли.
Однажды вечером за отцом пришли двое солдат, принеся с улицы холод и запах дешевого табака, и увели, сказав, что «товарищи в ЧК разберутся». Отцу припомнили карикатуры на большевиков.
Дуняша отнесла на базар какие-то вещи, купила продукты, сообщила, что пойдёт в тюрьму с передачей для барина.
– Жалко папеньку? — Спрашивает Дуняша с любопытством. — У окна сидишь, ждёшь. Ты помолись.
– Жалко? — Адель, словно просыпаясь, удивлённо глядит на Дуняшу. Она и впрямь чего-то ждёт каждый день. Словно когда-нибудь в повседневной суете распахнётся огромная дверь. И она, не раздумывая, шагнёт туда.
Недавно Дуняша остригла её волосы:
– А то вшей разведёшь, не дай Бог. Вши от бедности заводятся.
Но Адели кажется, что Дуняша завидовала её волосам.
Служанка и барышня ночуют в кухне. Только там топится печь. Кровать широкая, с огромными пуховыми подушками, обтянутыми пёстрым ситцем. Когда-то её поставили для Марфы.
Дуняшка в полусне ворочается и стонет. Белая ткань сорочки обтягивает её покатые плечи, налитые груди, полные бёдра. Адель вдыхает тонкий аромат духов, украденных Дуняшкой из Нининой тумбочки. Но вспоминается девочке не мать, а чьи-то ослепительные лица, огромное яблоко, налитое красным соком, тонкие руки, перебирающие струны на музыкальном инструменте, которому нет названия в человеческом мире.
Топот множества ног в прихожей, грубые голоса. Впереди высокий мужчина с рябым лицом.
– Документик предъявите, гражданочка. — Говорит он. Потом, оценивающе окинув девушку и девочку взглядом, берёт под козырёк. — Старшина Кукиш, командир революционного отряда имени товарища Троцкого.
Пахнет потом, табаком и перегаром.
Дуняша достаёт бережно завёрнутый в платок паспорт.
– А это дочка ваша?
– Мне двадцать годов! — Возмущается Дуняша. Она шарит карими глазами по коренастой фигуре красного командира.
Но взгляд незваного гостя то и дело возвращается к Адели.
– А вам сколько лет, барышня?
– Тринадцать.
– Сегодня День бедноты. Слышали о таком?
– Нет. — Отвечает Адель.
– Это когда трудовой народ забирает себе у эксплуататоров всё, что пожелает.
– Интересно. — Говорит Адель.
– Вот я пожелал вас забрать.
– Побойтесь бога, товарищ большевик, она ещё дитё! — Изумлённо возмущается Дуняша.
– Завидуешь, кобыла? И для тебя мужики найдутся.
Кирпичные рожи с цигарками в жёлтых зубах оборачиваются к горничной. Двое идут к ней, хватают под локти и валят животом на стол. Адель видит, как взлетает вверх синий подол Дуняшиного платья и белый — сорочки, которую та стащила из барского шкафа. Трещат кружевные панталоны.
– Чего вы вещи портите? — Плачущим голосом возмущается Дашка.
– Ишь куколка! — Кукиш вертит перед собою Адель, которая ростом чуть выше его локтя. — Мне бы раньше такая ни в жисть не досталась. Когда в Питер приехал, молодой был, всё на барышень смотрел, а они надо мной посмеивались. Пойдём отсюда.
Он подхватывает Адель на руки и несёт в другую комнату. Клёши загребают по полу.
– Раздевайся сама, — говорит, пару раз дёрнув крючки на платье.
Адель молча раздевается, аккуратно вешая одежду на спинку стула. Она стоит перед Кукишем и смотрит, как тот расстёгивает брюки. Сильнее пахнет потом.
– Ты не бойся, — говорит он. — Я по-быстрому. Холодрыга у вас, баре. Дров нет?
Ложись.
Адель ложится на постель и смотрит в потолок. Там нарисована большая нагая дама, вся в складках и ямочках. Вокруг неё порхают толстоногие кудрявые амуры. Роспись старая, этому дому триста лет — говорила Нина. Где мама сейчас? Может быть, так же, как Дуняша лежит животом на столе, а позади неё пыхтит солдат в распахнутой шинели и спущенных до колен выцветших штанах.
В комнату вваливается усатый верзила, подходит к комоду и широким жестом сгребает в свой мешок статуэтку балерины, пепельницу, позолоченный подсвечник. Косится на постель.
– Нашёл кого имать, её из-под тебя не видно.
Кукиш огрызается через конопатое плечо, Адель замечает, что у него гнилые зубы. Гимназист Виталий был чище и моложе, но чем лучше? Оба неправильные, уродливые.
Адель сидит на кушетке и зашивает рубашку Кукиша.
– И чего ты невесёлая такая? Тряпок мешок тебе принёс. Серьги с брюликами подарил. Чулки фильдеперсовые в наличии — шесть пар у спекулянтов отнял. Шоколаду хочешь?
Адель поднимает на него большие серые глаза с пушистыми ресницами и снова опускает к шитью. Когда она надевает новые наряды, то чувствует пряный запах крови, перед глазами возникают странные виденья — какие-то люди в тесной комнате с решетками. Становится тревожно, но мир по-прежнему чужд. Она выходит из транса, словно покидая театр, где идёт одна и та же драма.
Кукиш сам вызвался отыскать её отца, вернулся и коротко сообщил:
– Расстреляли. Ошибочка вышла.
А через некоторое время удивлённо заметил:
– И слезинки не проронила.
Все чего-то ждут от Адели. Соседки во дворе рассказывают ей сплетни и смотрят с коровьим любопытством, когда она не реагирует на их россказни. Друзья Кукиша травят анекдоты, надеясь рассмешить его кралю, и недоумённо замечают: «Несмеяна чёртова». Сам Кукиш с недавних пор добивается любви, по-своему, по-пролетарски:
– Чего лежишь, как бревно? Обняла бы. Доброе слово сказала. Думал, зубами гнилыми брезгуешь — золотые вставил.
Адель механически заключает его в объятия. Она делает над собой усилие и говорит:
– Всё хорошо.
– О барчуке каком-нибудь вспоминаешь? Был у тебя дружок? Нет? Тогда полюби меня! Скажи: люблю тебя, товарищ Кукиш.
Адель вдруг хмыкает и на её лице появляется тень улыбки.
Для неё все люди одинаковы, вот именно, как брёвна, сложенные во дворе.
– Кукла. — Устало говорит он. — А ремнём тебя выпороть, заорёшь?..
Их квартира загромождена дорогой мебелью, разномастной, но роскошной. Кресла прихотливых форм, изящные туалетные столики, зеркала в ажурных рамах, диваны с шёлковой обивкой, располагающие к неге.
Выпив, Кукиш весело расхаживает по квартире, поглаживает свезённые из чужих квартир вещи:
– Хороший мужик всё в дом несёт. Повоевал, теперь поживу. Товарищи осуждают, а чужое рыжьё по карманам ныкают. На фронт я не рвусь, тут поработаем. Контры много затаилось в тылу. Всех к ногтю. Архиважно, как говорит товарищ Ленин. Страна наша крепнет. Жить весело. А у тебя всё не рассветает. Причешись, лахудрой не сиди!
Адель проводит рукой по волосам и вдруг её словно окатывает холодной водой, так что дух захватывает — волосы снова заплетены, как в детстве, и среди тёмно-русых прядей поблёскивают серебряные нити.
Не раздумывая, она встаёт, бросает рубашку Кукиша на пол. Подходит к высокому окну, распахивает его. Крупными хлопьями в комнату летит первый снег. Адель взбирается на подоконник. Слышит за спиной вопль:
– Эй! Куды?
И шагает в пустоту, широко раскинув руки.