Маргарита Шарапова. САДЫ

Рассказ

Как будто в этот миг в тускнеющем эфире
Играет отблеск золотой
Всех человеческих надежд, которых в мире
Зовут несбыточной мечтой.
Г. Иванов, из сборника «Сады»

За Поворино приснилось — морские львы высохли. Может, и не за Поворино. Мы потерялись где-то в середине России. Увидела — высохли и начинают трескаться, сочась алым. Пробудилась. Жаркая сырость пота в волосах: борьба с кошмаром. Чернота. Значит, ночь. Грохот: товарняк скачет галопом. В щелях вагона мелькают потусторонние огни. Отражаются в антрацитах лошадиных глаз.
Чиркаю спичкой для прикура. Лошади сразу клацаются за холки. Думают, кормить буду. У них всегда одна эта идея, даже когда обожравшись.
— О! — погрубее откликаюсь.
Затихают. Боятся. Как дам ведь чем-нибудь. Знают. Чем попало.
Морские львы в соседнем вагоне. Без сопровождающего. Серёгу сняла много суток назад железнодорожная милиция. Пытался скрутить фару с легковушки. Целая платформа новеньких автомобильчиков притормозила рядом. Без сетки. Стояла-стояла. Будто и забытая. Серёга не удержался. Хотел к нашему аккумулятору приспособить. Здоровское бы возникло освещение. Оказывается, с вышки дальней следили.
Попыхиваю сигаретой на циферблат. Уже больше часа морских не смачивала. А надо каждые пол. Растрескаются. Как засохшее русло реки с дохлыми крокодилами. По телевизору показывали такое: «В мире животных».
Когда видишь морских в цирковом манеже — гладкие, как чёрные лакированные галоши. Но если высохнут — покрыты жжёного цвета шёрсткой.
Пора орошать, а он разогнался. Оголтелый составище. Бесчувственные друг к другу миры вагонов. Хранят внутреннюю жизнь, иной раз ошеломляющую, внешне весьма невзрачные. Случайная сцепка непохожих однообразностей. Соединённая от сортировки к сортировке. Временное объединение целей. При обладании каждым единственно своей. Сортировочные станции — не решение судеб, исполнительство. Всё предрешено уже где-то в ином месте. В неком изначальном и конечном пункте. Главным диспетчером.
Мне принадлежат два сегмента в этой мчащейся цепи. Отодвигаю массу двери. Бьёт воздух. Пахнет ночью. Мрак и есть. Чего они там, морские мои ребятушки, думают? «Агра-ргра-ра!» — вопят, небось. Безотзывчиво в темноту. Я рядом, но я тут. Не трескайтесь, пожалуйста. Должен же лязгающий остолоп когда-то остановиться. Какой-нибудь пропустить пассажирский, например. Может, пробраться по обшивке, перелезть по сцепам?
Светофор вдали. Красный вроде. Дрогнул наш, заспотыкался, сопит одышкой. Приостанавливается. Еле-еле ещё ползет. Ждать нечего. Спрыгиваю в невидимость. Ударилась. Состав уже зашипел, учащается. Бегу по острым камням насыпи. Цепляюсь к вонючему вагону морских. Двигаю тугую дверь. Заела. Изо всех сил. Подалась. В глаза ацетон, слезятся.
Взбираюсь. Контакты аккумуляторные подсоединяю. Загорается лампочка над клетками. Электричество дрыгается, тени пляшут. Рычат ребятки.
Как хорошие мужики-пропойцы.
— Дети, дети, сейчас! — зачерпываю алюминиевой кружкой.
Решётки в клетках сверху, а боковины из негниющего дерева. Заглядываю. Мордуленции усатые топорщат. Старик Сэм отдельно. Гигант. У него бельмо на левом. Ещё кружку. Теперь ласты. Потом тех крикунов. Как можно бережнее с водой. Из пяти бочек последнего набора единственная осталась. По рыбине кидаю. Подтухшей уже. Морозильник течёт. Садится аккумулятор.
Фашисткой считают. В цирке-то плескались в специальном бассейне с морской солью. А тут — сухо им, больно. Говно въедается в пересохшую кожу, особенно на сгибах шкуры. Всё трёт, натирает. Я сама елозиться начинаю от мыслей.
Фонариком поярче свечу на Сэма. С обречённым трепетом. Жду потому что. Вот-вот увижу первые трещины. Язвы. Нету. И у тех двоих ничего. Ну нате, нате вам ещё по рыбине. Больше хватит.
Как из вашего вонизма теперь выбраться? Состав гонит, знай. Покурить. Сижу в дверном проёме. Ничего не видно. Проносится черень мимо. Как во вселенную засосало. Бах, чего-то вспыхивает, и опять слепота.
Тормозит или кажется? Замедляется. Гашу окурок и отшвыриваю в бездну. Горящий нельзя. Всё пропитано огненосным в этой несущейся жизни. Ещё наспех плескаю по кружке на каждого. Кочумайте, братцы! Свисаю наружу, задвигаю дверную махину, отталкиваюсь. Неудачно коленками о насыпь, и ладонь опять рассекла. Распрямляюсь. Лошадиный вагон сам подползает. Не зрю его, но чую. Раз — и дома. Поезд дёргается. Скрежет. Замерли. Поехали. Спать. Завёртываюсь в ворох на ящике с реквизитом. Сливаюсь с дёрганьем, грохотом, шатким телом поезда. Сплю, но иногда всплеск думы: полить пора, вставай, вставай. Нет, оцепенелость.
Слышатся эхом разносящиеся эфиры: может, станция какая, вещают по селекторам на всю масштабность неба. Сплю и сплю. Просыпайся! Развернись, руку сожми хотя бы — и проснёшься. Немочь. Забытьё. И снова обладанье: я — сердце поезда. Очухалась тут же. Сажусь рывком. Светло. На часах чего-то восемь. Влачимся где-то. Лошадей кормить. Копытами наяривают.
— О! О! О! — страшным голосом.
Бесполезно. Долбят. Поить. По ведру каждому. И по морде. Овсу. Вдохновенное жамканье.
— Прими, Гриня! — Навоз и ссаные опилки в совок и за борт.
Деревушки поодаль. Ха: баба присела в лопухах, заголив молочную задницу. Рогатка у меня всегда в дороге. Утеха. Камешек припасённый заряжаю, прицеливаюсь. Но — мимо. Мы уже минули мимо. Заодно стрельнуть по плоскому этому строению со множеством неумытых окон. Коровник, вероятно. Кокнула стёклышко.
Гоним, как убегаем. Яйцо шелушу, кусаю, глотаю. Второе. Они заранее наварены. Равнина плывёт, плывёт. Родина, ты почему такая бесконечно неостанавливающаяся? Меня посадят, если они высохнут. Артисты. Сэм, допустим, стоит ластой на посошке, а носом мяч балансирует. И жонглирует. И многое прочее. Растрескается первым. Старик — хрупче. Молодняк эластичнее.
Переезд впереди. Пацан с велосипедом. Приближаемся.
— Дурак, засранец, двоечник, дебил! — духом выдаю.
Смотрю назад с интересом. Оторопело раззявился. Пальцем вертит у виска и плечами жмёт. Отмахиваюсь. Просто скучно мне. Постыло.
Я очень давно куда-то устремлённая.
Курю. Пью воду. Дремлю. Курю.
Тормозит! Кидаюсь вниз. Вихлясто бегу из-за неровности гремучей насыпи. Хоп, взлетела. Поливаю. Рыбы. Присматриваюсь придирчиво фонариком. Целые. Обратно успеть. Бегу. Но ещё длительно стоим. Бродить иду. Цистерна впритык. Пропан-бутан. Вот тебе! Запрещено же возле живности. Может, порожняя? Тоже пустую нельзя с гружёным составом. Перепад давления на рельсы, деформация их. Крушением чревато. Уж я докой сделалась в железнодорожных проблемах. Кидаю камнем в цистерну. Глушня. Полная. Когда же это её и где подцепили? Размышлять теперь навязчиво буду о гибели. Выпустил воздух состав. Значит, сейчас отправимся. Успеть к морским. Удаётся. Поливаю. И назад — уже в движении.
Маленькое радио есть у меня. На «кроне». Подыстлевшей. Включаю.
Шипит. Притиснув к голове, различаю: «Осуществлён запуск очередной орбитальной станции… Захват троих заложников… В Вильнюсе плюс тринадцать… В Нью-Йорке два часа ночи…». Треск. Капут. И того достаточно. Слишком много информации прискорбно. И так с лихвой. Осуществлён где-то запуск в космос. Очередной фигни. Троих каких-то захватили.
При этом в Вильнюсе плюсовая температура, а в Нью-Йорке темно. Одномоментно. А я тут. И никаких экстренных сообщений по земному шару: «Где-то в середине России ей через каждые полчаса нужда опрыскивать морских львов».
Опять утро. Сортировка крупная.
— Здравствуйте! — зову путейца. Проверяет смазочные буксы на скатах. Крюком дергает. Подливает из лейки масло. Захлопывает.
— Меня под воду надо, — жалуюсь, — живность.
— Беженцы?
— Цирковые.
— Тигры?
— Львы… морские.
— Моржи, что ли? — озадачился. — Посмотреть можно?
— Там запах.
Но ему любопытно. Залезает. Дивится, зажав нос.
— Удовлетворим, — удаляется.
Вскоре манёвры начинаются. Отцепляют опасную цистерну и вместе с ней весь хвост из двадцати вагонов оттягивают. Передние вагоны тоже уволакивают. Нас замысловатыми перегонами устанавливают под водонапорную башню. Ликую. Клетки промываю из шланга. Бочки наполняю.
Фляги. А состав уехал. Ожидать теперь, когда образуется следующий. Сижу на насыпи, тужу. На горку с надеждой взираю. С неё вагоны спускают. Вот летит. Замираю: ко мне ли? Хоть бы сюда. Эх, бродяга, на восьмой путь завернул! Не скоро ещё попутных настыкуется. Болтаюсь, рассматриваю вагоны. Умею читать знаки на обшивках. Знаю, где когда-то находился вагон, где только побывал и куда путь держит. Люблю угадывать эти судьбы особенные. Сегментарные.
Дождь заморосил. Взбираюсь к морским. Брызгаю. Рыбу кидаю в пастюшки оранжевозубые. Если укусят, рана плохо заживает. Трупный яд в зубах. Убоину разлагать чтобы. Это в природе, а здесь бессмысленно.
Пойду спать.
Спала. Проснулась. Качает. Заснула.
Стук. Вздрагиваю. Стоим. Темнота. Стучат.
— Кто?! — баском нарочито.
— Пусти, хозяин, два перегона. Со смены домой.
— Нельзя. Удавов везём. Придушат.
— Другой раз вам чего от нас надо будет, тоже к нам не достучитесь вы, — оскорбились.
Слышу, сели на тормозной площадке соседнего вагона. Гнусавят своё.
Надо было их пустить, рассказали бы чего. А может, кто их знает, нехорошие? Долго на них в дырку от сучка пялюсь. Уже много проехали. Огоньки папиросок звёздочками мелькают. Щемит грусть созерцания. В уют семьи вернутся, умоются. Жёны суп на стол. Дымящуюся тарелку. Хлеба ломоть. Крепкую помидорину. Или грядочный огурец, пополам разрезанный и потёртый с солью. Стопку водочки, безусловно. И так далее. Прыгают на ходу. Исчезли навсегда. Кто такие являлись?
Утреет. В проёме упёрлась. Свежесть обдувает клочья волос. Никогда не остановимся! Знаю, что это «никогда» всегда заканчивается, но всякий раз это «никогда» одолевает вновь. Вот и усмиряемся. Соскакиваю, поливка, а обратно сорвалась с лошадиного вагона. Шмякнулась. Уехать успел на три вперёд. К угольной чаше прицепилась. Вскарабкалась на чёрную гору. Кокс. Сижу по-турецки. Пронизывает скоростной ветер.
Озираюсь. Ширь и необъятность. Змеится шнур состава — не различаю начала. Ору заунывно — балуюсь. Воздушный напор забивает рот.
Станция брезжит. Наступает. Заспотыкались задумчиво. Встали. Слезаю. Поливать. Шлёп воды на Сэма и — вижу. Зажмурилась. Подсматриваю. Треснул! Будто три тончайших надреза бритвой. Карминных. Лью ещё кружку. Рыб даю. Опять поливаю. Скрыться, подумать, успокоиться!
К лошадям. Разгильдяй Грозный в отсутствие моё лягнулся в стену, и нога застряла между досок. Стоит, обезумев. Завизжала на него в истерике. Задёргался, глаза очумелые закатил. Испугалась, присмирела: «Ай да браво, Грознюля! Бравушки, мальчик…». Тронулись. А он на трёх. Завалился. Бьётся. Подняться никак. Руслан рядом норовит на дыбы. Не может, недоуздок коротко привязан. Гриня с Сынком на противоположности тоже шуганулись: не понимают паники, шалеют заодно. Огрела буханкой хлеба Руслана. Матерюсь. Подойти к Грозному сейчас опасно. Тяжеловозы они все. Придавят невзначай. Приподнялся Грозный, а нога всё туда торчит. Едем. Доски рубить придётся. Топорик. Каждый удар Грозный головой вверх дико рвёт. Освободил, наконец, копыто. Грудью в балку огораживающую попёр. Кулаком в мякоть носа. Удивлён. Руслан его, зазевавшегося, кусанул. И этому впаяла. Моркови тут же кидаю, отвлечь.
Хватают нервно. Шеи-то себе не испортили? Гриня с Сынком шаркают, тоже лакомство просят. Отнесла, чтоб не обидно. Переживали ведь. Подвязала Сыну недоуздок покрепче. Они стоят всю поездку. Месяц ли добираемся, два — как часовые. И спят стоя. Так уж принято в пути. Не из-за того, что изгваздаются. Если лёжа уснут, встряска так пугануть может, что насмерть перекалечатся, вскакивая. Вагоны иногда будто в пропасть швыряет, так долбает. В пассажирских этого нет — аристократия, пижонство. Товарняк — плебей. Тут всё сурово и беззастенчиво.
Вроде вопли морских слышу, или чудится. Бежать надо или нет? Сплю или бодрствую? Различить замысловато. Жую вдруг яйцо. Или снится?
Тщетны попытки догадаться. Лишь бы соблюдать и во сне, и в бдении одно: в любой подвернувшийся миг быстрее поливать. Плетусь как раз.
Может, во сне. Не важно. Полить и честно спать. Или проснуться. Опять полить. Тогда не запутаешься.
Однажды пробудилась, и что-то поразило: за огромный период впервые. Гляжу, лёжа в ворохе зипунов, в полутьму товарняка: что так приятно смутило меня, уже одуревшую от многонедельной тряски и шума, затяжных стояний где-нибудь на запасном пути, опухшую от постоянной дрёмы и одновременно недосыпа? Остановка? Ну и мало ли их случалось?
Что удивило? Тишина? Да нет, пожалуй… Впрочем, непривычная тишина, не железнодорожная: в ней чувствуется присутствие запамятованной человеческой жизни. Ещё не могу осознать огрубевшим слухом нюансов тихой тишины, но есть и помимо необычное. Внюхиваюсь: благоухание. Не запахи: мазута, угля, сажи, а аромат. Покряхтывая, села: суставы скрипят, поясницу ломит — не восемнадцать будто, — и обоняю. Нет, всё-таки непривычно тихо, а может, я отцеплена и оставлена в тупике? Не похоже: мирно и хорошо. Домой хочу, к маме. Оказывается, как я устала и соскучилась. Но где мы? Что это тут за место вкусное? Встала на ящик, подтянулась к люку у крыши.
Янтарь заката и кружевная пена садов. Полустанок, утопающий в тяжёлых, густо усыпанных цветами ветках, и название полустанка: Сады. За кипенью не видно жилья, но, приглядевшись, различаю сокрытое в кущах существование. Внезапно чистый и будто совсем возле голос: «Мурка, иди кушать молоко», а где-то только приступили доить — звон первых тугих струй о цинк подойника. Доносится: «Стой, комолушка, стой, родимая… Стой, дура!» И тончайший свист ласточек, снующих в медовом солнце. Засмеялся ребёнок. А это — нежнейшее, таящее — наверное, соприкосновение лепестков в яблоневых бутонах. И все эти звуки, полутона не смешиваются — каждый в собственном воздушном пласте: прозвучав, не умирают тут же, а угасают медленно, пьяня.
Неожиданно во тьме садов вспыхивают разноцветные лампочки, и сквозь кисею цветения — музыканты на подиуме пробуют инструменты: танцплощадка. Собираются ребята и девушки.
— Идёмте на танцы, — снизу оклик. Майор на насыпи.
Дня два военные вагоны прицеплены неподалёку. Везут на платформе нечто с огромным дулом и тщательно запеленатое брезентом — сеять смерть недосуг.
— А тронемся? — унылость моя.
— Навёл справки, через три часа, не менее.
— Нет, нельзя животных одних, у вас-то там запасной солдат.
— Что ж, — откозырял, пошёл пружинисто.
С тоской ему вслед. Охота к людям, но загрязнённая я, наспех не отмыться. Сходить лучше к морским.
Им совсем плохо. К язвам прилеплены мухи. Лью. Сэм вял, Чак и Бэрри пока суетятся.
Спрыгиваю, иду с досады в сады, только не на ту сторону, где станция и жизнь, а в заросли, кусаю бутон — горько. Прудик, мостки — и на них обнажённый мальчик с удочкой, золотистый от вечернего солнца. Хрястнула ветка, и он заполошно обернулся, подхватил бидон и прочь по тропке: грациозно — босым ступням колко, а я сажусь на мостики, голени в воду. Камыши, утки отдыхать охорашиваются. Ивы на том берегу, плакучие.
Гладь неподвижна. Разделась, осторожно вошла, — склизкая тина, — поплыла. До середины уже: расколотый пополам дуб открылся за купающимися ивами, умерший, чёрный и массивный, как Сэм. Блаженствую, а они там: взять да выпустить. Соли морской десять крафт-мешков. Ссыпать сюда. Скажу после: львы пали, трупы скинула. Одеваюсь на сырое тело и бегом. Вихрь лепестков. У состава пыл исчез. Не поверят, ведь ветеринария действует на всех сортировочных, и павших актировать закон, засудят за госимущество. Залезла к ним, поливаю, рыб, фонариком, а Сэм не впитывает уже кожей. Короста. Безмолвно смотрит в слепящее.
Пандус завален реквизитом, но волочу тяжеленный, скидываю трапом. Отодвигаю боковины клеток: пленники недоумённы, переминаются на ластах.
— Алле! Алле! Работать!
Работать понимают, закричали, ещё и шамберьером подбадриваю.
Волнисто запрыгали. Сэм первый. Кубарем по пандусу. Двоица робеет.
Хлещу. Заметались по вагону. Пинками. Скатились. Вдоль рельс понесло.
— Ап! Ап! Не туда! Алле!
Направляю шамберьером, забегаю вперёд, рыбой маню. Садами стадце. Взбудораженный ор: зачуяли влагу, ожили, спешат друг с дружкой наперегонки, меня обгоняют. Берег, и не задумываясь: плюх-плюх-плюх…
Спинки замелькали. Как дельфины!
Вот и совершила: лёгкость, счастье.
Соль! Побежала. Тележку в хламе реквизита едва раскопала, скинула мешки на шпалы, загрузила. Две бешеных ходки по пять штук, и уже падала, надрывая последние мешки и ссыпая кристаллы в водоём.
Сижу, отдуваюсь. Небо почернело. Плеск слышится, а их самих не видно. Из последних сил:
— Сэ-е-ем!
В воду залезла ополоснуться, но не успела толком. Свисток паровозный. Одежду в руки и опрометью. Лязг. Погоди! Успела. Запыхавшаяся, у лошадиного вагона. Тележку забыла. Теперь уже с концами. Ещё стоим. Треск насыпи: майор с танцев, и девчонка преследует жалобно: «Вадик, я напишу, обязательно, Вадичка!». Умудрились сродниться. Состав туда-сюда подвигался. Застыл. Как шарахнет воздух из-под скатов. Прицепилась к подножке. Покатились. Прощайте, Сады! Воды напилась жадно, прилегла. В шаткий сумрак потолка смотрю. То ли заснула, то ли чего. Неожиданно вскинулась. Поливать же!
Чёрт, я ведь их выпустила там. Навсегда в Садах. Или мечта? Не могла же и в самом деле?! Но вроде помню — избавилась. Пруд в Садах. Приснилось. Да и Сады эти самые — кущи райские. Атлас схем железных дорог листаю, не отмечено. К двери, отодвинула. Вглядываюсь. Вслушиваюсь. Ночь. Месяц. Мчимся.
Я бы и сама там навсегда осталась. В Садах. Обитать на берегу, обнажённой, разводить костёр по ночам — столб искр ввысь. Лошади спокойно пасутся рядом, а в озере резвятся дельфины… морские то есть львы.
Покурить. Не знаю: приснилось или произошло? Сомневаюсь: я сплю или есть?
Не узнать, пока не остановимся.