Марат Валеев. СЕВЕРНЫЕ БЫЛИ

Большой красивый начальник

Этот трагикомичный случай произошёл в сороковые годы прошлого века в тунгусском посёлке Чиринда.

Где-то далеко-далеко гремела война, а здесь, на границе тунгусской тайги и лесотундры, шла тихая размеренная жизнь. Эвенки месяцами пропадали в заснеженных лесах, на реках и озёрах, добывая для нужд фронта пушнину, мясо дикого северного оленя, рыбу.

Изредка появляясь в посёлке, чтобы сдать трофеи и запастись необходимыми припасами для дальнейшего автономного существования в своих стойбищах и зимовьях, они тут же попадали в сферу массово-политического воздействия на их умы.

Работу эту вели немногочисленные местные, а порой и заезжие агитаторы, пропагандисты, прочие политкультмассовые работники.

Обычно население собирали в красном чуме (сиречь красном уголке), читали ему здесь сводки Совинформбюро, лекции, политинформации.

Красный чум в Чиринде специального помещения не имел. Его разместили в бывшей церкви. Она была построена для обращённых в христианство тунгусов незадолго до революции из лиственничных брёвен, которым, как известно, практически нет износу, и представляла собой ещё довольно прочное и просторное помещение.

Заведующим красным чумом назначили деятеля из местных кадров с распространённой здесь фамилией (ну, скажем, Ёлдогир) и несколькими классами образования. Впрочем, недостаток образования у Ёлдогира с лихвой компенсировался рвением и святой верой в неизбежную победу социализма, а там и коммунизма.

И вот, накануне очередной, не то двадцать пятой, не то двадцать шестой годовщины Великого Октября, в Чиринду из Туры пришла радиограмма с распоряжением как можно лучше украсить красный чум всеми имеющимися средствами наглядной агитации, так как на празднование седьмого ноября сюда первым же оленным обозом прибудет инструктор крайкома партии в сопровождении секретаря окружкома.

Парторг прочитал эту радиограмму красночумовцу Ёлдогиру и с лёгким сердцем отправился объезжать близлежащие стойбища и зимовья с целью вытащить на торжественный митинг как можно больше промысловиков.

Ёлдогир же с присущим ему рвением принялся украшать красный чум всеми имеющимися ресурсами. И когда шестого ноября в Чиринду втянулся, весь заснеженный, оленный обоз из Туры, Ёлдогир, приплясывая от нетерпения, потащил за рукав иззябшего и смертельно уставшего секретаря окружкома в красный чум:

— Пойдём, бойе, там тепло и очень красиво! Всё сделал, однако, как ты велел!

— Хорошо, хорошо! — благосклонно кивал постепенно оттаивающий секретарь, осматривая разукрашенные стены.— Молодец, постарался.

Но, подойдя ближе к сцене, впился глазами в самый яркий и большой портрет в золочёной раме, по бокам которого пристроились красочные картины поменьше и вовсе невзрачные картонки с фотографиями партийных вождей типа Ленина, Сталина, Маркса, и стал медленно наливаться краской.

— Ты где это взял, контра?! — наконец прохрипел секретарь, тыча пальцем в центр композиции.

— Которую? Вот эту? В чулане нашёл,— весело сказал Ёлдогир.— Там ещё много чего лежит. Только уже некуда вешать!

— Это тебя надо повесить! — заревел секретарь.— Ты хоть знаешь, кто это?

— Я думал, самый большой начальник, однако,— простодушно и в то же время уже испуганно сказал Ёлдогир.— Вона какой красивый, медаля много. Тяжёлый, еле-еле прибил к стене.

Секретарь и крайкомовский инструктор, похоже, окончательно лишились дара речи и молча пучили глаза на портрет «самого большого начальника» и его окружение. На них во всём своём великолепии отечески взирал император всея Руси Николай II, рядом с которым пристроились ещё какие-то царедворцы, золочёные церковные образа, непонятно как уцелевшие в этой глуши и теперь вот торжественно водружённые на стены красного чума в честь приближающейся годовщины Великого Октября…

Спрашивается, откуда всё это здесь взялось? Когда на тунгусскую землю пришла советская власть, она устанавливалась здесь мягко, практически бесконфликтно. И вся присутствующая в Чиринде атрибутика царского времени (здесь нёс свою службу волостной старшина из местных князьков) была просто собрана и спрятана в один из закутков церкви. Десятилетия назад, когда портрет Николая II законно висел на своём месте, будущий красночумовец Ёлдогир был ещё маленький и не видел его. А когда заканчивал четырёхлетку, там портретов царя не проходили. Так что нет ничего удивительного в том, что простодушный культработник принял императора за большого начальника и повесил его на главное место в красном чуме.

Но это для нас с вами. А вот руководство Эвенкии того времени так не считало. И влепило Ёлдогиру строгий выговор с формулировкой:

«За политическую безграмотность и близорукость». Оказывается, он к тому же ещё был и партийным!

И это было ещё одним чудом: в любом другом месте СССР любого другого партийного культработника за такое преступное простодушие просто бы сгноили в лагерях, а то и расстреляли. А Ёлдогир вот отделался выговором, что лишний раз свидетельствовало о бережном отношении советской власти к малочисленным коренным народам Севера…

Культуру не заплюёшь!

В семидесятые годы культура в Эвенкии переживала необыкновенный подъём (впрочем, это относилось и ко многим другим отраслям и сферам жизни: строительству, геологоразведке, оленеводству, пушному промыслу).

Особенно хорошо это было заметно в окружном и районных центрах, в чьих Домах культуры жизнь буквально била ключом. Что ни неделя, то концерт, разнообразные праздничные программы, регулярные выезды агитбригад в оленеводческие бригады, к буровикам «в поле».

Время от времени наезжающие в округ комиссии из края, а то и из Москвы, оставались очень довольными. Но вот одна из таких комиссий, возглавляемая высоким чином не то из министерства культуры, не то из крайисполкома, возжелала посетить какой-нибудь сельский клуб, резонно рассудив, что большой районный очаг культуры — это одно, здесь нетрудно обеспечить «показуху», и совсем другое — маленький сельский «очажок». Уж здесь-то истинная ситуация с развитием культуры должна быть как на ладони.

Порешили так и сообщили о своём желании в округ.

В окружном управлении культуры долго не размышляли, куда везти высоких гостей. В Нидым, что в двадцати пяти километрах от Туры.

И добираться удобно — на водомётном катере-«каэске» по красавице Нижней Тунгуске плыть всего минут сорок, и село средней руки, не большое и не маленькое.

Завклубом там был Василий Э., опытный местный кадр: и певец, и балагур, и художник. Большой, между прочим, энтузиаст культурного фронта. Возглавляемый им клуб неоднократно становился победителем районного и окружного смотров, всегда был разукрашен самыми разнообразными средствами наглядной агитации, как долговременного применения, так и к конкретным датам и событиям.

Но была лишь одна закавыка: Василий Э. слыл также страстным поклонником Бахуса и периодически отправлялся «в Бухару». Председатель Нидымского исполкома, маленькая, но очень волевая женщина (её в селе не просто уважали, но и побаивались), клятвенно заверила заведующего управлением культуры, что глаз не спустит с Василия и не позволит ему выпить ни грамма спиртного — как за несколько дней до приезда комиссии, так и во время пребывания оной в селе.

Сказано — сделано. Когда высокая комиссия прибыла в Туру (а было в ней человека четыре), её посадили на катер и повезли по Тунгуске в Нидым. Надо ли говорить, что никто из гостей не захотел спускаться в каюту — все стояли на палубе и только тихо ахали, разглядывая проплывающие за бортом рокочущего судёнышка живописные, сплошь покрытые изумрудной лиственничной тайгой высокие берега.

В Нидыме всё прошло великолепно. Василий Э. был трезв как стёклышко, красноречив и предупредителен. Комиссии понравились и сам клуб, и его содержимое, и особенно — заведующий. Председательша Нидымского исполкома вся светилась от удовольствия, благосклонно принимая поздравления.

— Ну, зайдёмте ко мне, чаю выпьем,— предложила она гостям.

— Разве что на пять минут,— согласились те.— Нам сегодня надо ещё к секретарю окружкома попасть.

— Василий, пойдём и ты с нами,— доброжелательно сказала председательша.

— Нет, спасибо,— скромно отказался он.— Мне тут надо ещё один плакатик дорисовать.

Члены комиссии погостили у председателя сельисполкома пять не пять, но минут тридцать — это точно. Вышли они вместе с хозяйкой оживлённые, порозовевшие — наверное, попили не только чаю,— и направились к берегу Тунгуски, где их ждал катер.

А накануне прошёл сильный дождь, и на улицах Нидыма стояли лужи. Особенно большая образовалась как раз напротив клуба. И, осторожно огибая её, члены комиссии увидели, что посреди водной преграды кто-то барахтается: пытается встать — и тут же валится набок, сопровождая все эти свои телодвижения отборными ругательствами.

К своему ужасу, председательша узнала в этом «пловце» завклубом Василия Э. Да когда же он успел, а главное — где? Ведь она строгонастрого наказала не только продавщице магазина, но и всему ближайшему окружению Василия не отпускать и не наливать ему водки. И вот он — во всей красе. И это после недавнего триумфа (председательша уже прикинула в уме тот прок, который удастся извлечь для сельского очага культуры после сегодняшнего визита высоких гостей)!

Узнали Василия и члены комиссии. С их лиц медленно сползало выражение удовлетворённости, тут же заменяемое разочарованием и растерянностью.

Что оставалось делать председательше? Она была в резиновых сапогах, а потому решительно прошлёпала к обитателю лужи, остановилась около него и начала стыдить:

— Эх, Василий, Василий! Ну как же так можно? Что про тебя, про нас подумают в министерстве культуры? Ведь как всё было хорошо, хотели тебя на Доску почёта повесить, а клуб выдвинуть на победителя краевого соревнования. А теперь что? Ты всё сам испортил!

Говорят же: свинья грязь найдёт. Вот ты и нашёл её. А ещё работник культуры! Тьфу на тебя!

Раздосадованная председательша плюнула в лужу рядом с Василием (или на него?) и побрела к берегу. Василий, всё это время смиренно лежавший на спине и молча глядевший в безоблачное синее небо, внезапно оживился. Из лужи поднялась его рука с вытянутым к этому самому синему небу указательным грязным пальцем.

— Культуру не заплюёшь, женщина! — оскорблённо пробулькал он вслед удаляющейся председательше.

Комиссия зашлась в истерическом хохоте. Это и спасло Василия.

Конечно, ни на какую Доску его не повесили, но зато и не сняли с должности: высокие гости здраво рассудили, что такие преданные культуре люди на дороге не валяются. Разве что только иногда…

Финны за углом

В начале девяностых финские кинодокументалисты сняли в совхозе «Полигусовский» прекрасный фильм о жителях этого таёжного села, об оленеводах. Съёмочная бригада как приклеилась к одной молодой эвенкийской семье, кочующей вместе со своим стадом по тайге, так и не отставала от неё в течение нескольких месяцев.

Камера неотступно следовала за оленеводами, фиксируя каждый их шаг, каждую мельчайшую деталь несложного таёжного быта, и люди, привыкшие к оператору, уже не обращали внимания на него и жили своей обычной жизнью, отчего потом у зрителя, смотревшего этот фильм, создавался эффект собственного присутствия в оленеводческом стойбище.

Когда лента была отснята и смонтирована, творческая бригада сочла нужным привезти её из своего далёкого Хельсинки на премьерный показ к персонажам фильма, в эвенкийский посёлок Полигус.

Оттуда в Туру финские киношники вернулись, опьянённые успехом (стены сельского Дома культуры во время демонстрации фильма никогда ещё не видели такого количества зрителей, не дрожали так от аплодисментов), и не только.

Когда я напросился на интервью с финнами и пришёл ближе к обеду в гостиницу, то нашёл их, и особенно режиссёра, заросшего чёрной роскошной бородой, явно «повреждёнными» вчерашним.

Тем не менее разговор у нас получился, материал обещал быть интересным, оставалось задать ещё пару уточняющих вопросов. И тут сопровождающая финнов переводчица, молодая разбитная девчонка, сообщила, что им пора на обед, а потом и в порт, на самолёт.

— А можно я пойду с вами? — попросил я.— Надо бы договорить…

Переводчица коротко переговорила с киношниками. Те согласно закивали головами.

Я сказал, что подожду их в холле гостиницы. Только вышел из номера, как услышал характерный звон стекла, бульканье…

На обед мы пошли в ресторан (днём — обычная столовая) «Орон».

Все были нормальными, а вот режиссёра уже начинало заносить на ходу. «Ты смотри,— ещё подумал я,— глушат-то водку они по-нашему, по-русски. Значит, правду говорят и пишут о финнах, что они специально мотаются на выходные в Питер попьянствовать, поскольку спиртное у них очень дорогое».

В полупустой столовой финнам предложили гороховый суп, на второе — котлеты из оленины, были ещё какие-то салаты. Я включил и поставил на стол диктофон, и пока киношники хлебали суп, продолжал «добивать» их вопросами. Бородатый режиссёр после каждой отправленной в рот ложки супа как-то странно гримасничал и всё больше хмурился. Было видно, что его совершенно развезло, и на мои вопросы за него уже вовсю отвечал сценарист.

Внезапно режиссёр что-то проворчал, залез себе в рот и… вытащил оттуда сначала нижнюю, а потом и верхнюю вставные челюсти.

Все сидящие за столом остолбенели, а потом нервно захихикали.

Режиссёр, продолжая что-то сердито шамкать, носовым платком счищал со своих пластмассовых запчастей налипшие горошины.

Меня же при этом поразил не столько сам этот скотский поступок пьяного, хотя и именитого, финна, сколько то, что он в таком возрасте — ему было не более сорока — оказался совершенно беззубым.

Переводчица, с трудом удержав рвотный позыв (признаться, и мне, повидавшему всякое, было также не по себе), извинилась за своего подопечного, в том числе и от имени его соотечественников.

— Да ладно, чего там, бывает,— успокоил я её.

Уже можно было раскланиваться. Но вот так сразу уйти было как-то неловко. Ещё подумают, что обиделся. Финны между тем допивали жидкий чай. Сценарист купил переводчице «сникерс». Та ловко разделила шоколадно-ореховый батончик ложкой прямо на фантике на несколько частей и, довольно жмурясь, по очереди стала отправлять их себе в рот.

Наконец обед закончился, и мы все пошли к выходу. Тут бородач снова забеспокоился и о чём-то спросил переводчицу. Она сердито ответила ему. Финн, упрямо выставив свою бороду, повторил вопрос более настойчиво.

— Где тут туалет, не подскажете? — вздохнув, спросила меня переводчица.

— Кажется, за углом,— вспомнил я.— Пусть идёт прямо по коробу теплотрассы. Только поосторожнее, там может быть… ну, скользко.

Дело было зимой. Пьяного режиссёра в такое рискованное путешествие одного не отпустили. Его вызвался сопроводить оператор.

Взяв бородача под локоток, он помог ему забраться на заснеженный короб теплотрассы и, бережно подталкивая сзади в спину, повёл в сторону дощатой будки. Туда они шли медленно. Оттуда вылетели пулей. Глаза у обоих были испуганные. Ещё минуту назад пошатывающийся режиссёр выглядел совершенно трезвым.

Здесь же, у столовой, мы распрощались. Финны отправились в гостиницу — собираться в дорогу. Я хотел было идти к себе в редакцию, но сначала решил заглянуть в ту самую скромную будку, которая так напугала финнов.

То, что увидел я, ошеломило даже меня.

Во-первых, дощатые двери сортира на две персоны были открыты настежь и не закрывались, поскольку были вмёрзшими в лёд, происхождение которого не вызывало лишних вопросов. Во-вторых, в самих кабинках покоились полуметровой высоты пирамиды. Не верилось, что это мог «создать» человек, существо думающее. Но примёрзшие окурки, смятые газетные клочья выдавали, что сортир регулярно посещают люди и карабкаются на эти самые пирамиды, чтобы сделать их ещё выше…

А фильм тот об эвенкийских оленеводах на каком-то международном кинофестивале получил престижную премию. Бородатый же режиссёр вскоре умер у себя там, в Хельсинки. Остаётся лишь надеяться, что не от полученного в Туре потрясения.

Пирожки

Эта история случилась в выборную президентскую кампанию в середине девяностых годов. Понятно, какая при этом ответственность ложилась на избирательные комиссии на местах. В том числе и на избирком одного из северных автономных округов (дальше вы поймёте, почему я не привожу название этой территории, как и подлинное имя героини данной истории).

Задача стояла в обеспечении если не стопроцентной, то максимальной явки избирателей. Выборы прошли просто замечательно.

Округ дал один из самых высоких процентов явки не только в крае, но и в стране. Ну а одна из самых высоких явок была обеспечена электоратом национального поселения У., где председателем участковой избирательной комиссии была весьма уважаемая односельчанами мастерица на все руки, местный кадр Аглая Павлиновна.

Здесь на избирательный участок явились чуть ли не все сто процентов избирателей, и почти столько же из них отдали свои голоса за Ельцина.

Но прежде чем вкусить сладость победы, Аглае Павлиновне надо было сдать в окризбирком все до одного использованные бюллетени, протоколы участковой избирательной комиссии, ну и отчитаться за расходование определённой суммы денег, выделенных на организацию и проведение выборов.

Принимая пакеты с бюллетенями, председатель окружной избирательной комиссии с лёгким недоумением обратил внимание на то, что они были немного, как бы это сказать помягче, жирноватые и от них исходил необъяснимо пряный запах. А когда он прочитал в авансовом отчёте, что значительная часть выделенных средств была потрачена на приобретение… мешка муки, председатель стал мучительно тереть лоб, пытаясь что-либо понять.

Но внешний вид использованных в У. бюллетеней и купленный членами избирательной комиссии на выборные деньги мешок муки никак у него там, в черепной коробке, не срастались. И тогда он с недоумением спросил у Аглаи Павлиновны:

— А зачем вам там нужен был мешок муки?

— Так стряпались! — простодушно ответила та.

— Как это — стряпались?

— Ну, пирожки же пекли…

— С чем? — ещё ничего не понимая, спросил председатель избиркома.

— Ну, какие с картошкой, какие с мясом. С мясом лучше получились.

— Это сколько же у вас пирожков получилось, и зачем вам их столько нужно было? — поразился председатель избиркома.— Что, есть в посёлке нечего было?

— Как это нечего? — оскорбилась за своих земляков Аглая Павлиновна.— Сами же знаете, у них у каждого и рыбы, и оленины хоть завались. А пирожки мы напекли для избирателей. Ну и для себя немножко.

— А вот с этого места подробней! — попросил председатель, чувствуя, что находится при зарождении сенсации, пусть и негласной.

— Ну, мои земляки очень любят пирожки, а вот печь их не любят, да и не умеют,— терпеливо стала рассказывать Аглая Павлиновна.— Вот я и решила им сделать приятное в день выборов…

Вообще-то на языке закона то, что сделала Аглая Павлиновна, называется «подкуп избирателей». На Севере иные недобросовестные кандидаты в депутаты и их сторонники нередко прибегают к привлечению электората на свою сторону самым отвратительным способом, призывая их проголосовать «за кого надо» путём раздачи водки до и после выборов. Впрочем, этот путь не только опасный (при уличении наказание может последовать самое строгое), но и малопродуктивный. Пьяные избиратели частенько просто забывают явиться к урне.

Аглая Павлиновна, зная об этом, решила пойти нетривиальным путём. За день до выборов она пустила среди односельчан слух, что на избирательном участке будут угощать горячими пирожками. И сама же с членами участковой избирательной комиссии и добровольными помощницами из числа односельчанок всю ночь пекла эти пирожки в нескольких домах. Получилось несколько сотен!

И когда ранним утром они, взявшись с обеих сторон за ручки, несли две огромные тяжёлые кастрюли с этими ещё горячими пирожками к месту проведения выборов, от окутавшего посёлок аромата с ума сошли все собаки. А у ещё запертого избирательного участка, расположившегося в сельском клубе, их уже ждала нетерпеливо гомонящая толпа местного электората.

Надо ли говорить, что все до одного выборные бюллетени уже к полдню разлетелись, как горячие пирожки! Вернее, пирожки с бюллетенями: один пирожок вручался перед голосованием, а второй — после. Иные избиратели норовили подойти повторно, но были позорно изгнаны строгой Аглаей Павлиновной со словами:

«Вот теперь домой иди и сама (сам) себе их напеки!» Электорат покидал избирательный участок с довольным блеском в глазах и с маслянистыми пальцами и губами. А главное — трезвым и честно выполнившим свой гражданский долг!

История умалчивает, были ли применены к находчивой Аглае Павлиновне какие-либо санкции за столь необычный метод привлечения избирателей к урнам для голосования. Но результаты выборов в У. были признаны действительными и самыми высокими.

А эти замечательные истории мне рассказал работавший в начале девяностых годов главой администрации Илимпийского района Эвенкии, а задолго до этого — зоотехником в совхозах «Байкитский», «Нидымский», эвенк Анатолий Александрович Яковлев (ныне, увы, покойный). С удовольствием перескажу их вам.

Осиновое сено

Когда меня в шестидесятые годы направили в совхоз «Байкитский» главным зоотехником, в самом хозяйстве не было ни одной коровёнки, их держали отдельные частники, и перебивались люди, а что самое обидное — детишки, сухим молоком. И вот задумали мы у себя в совхозе завести молочно-товарную ферму. Сказано — сделано. Я лично ездил на «материк», отобрал там шесть десятков коров. И поплыли осенью наши бурёнки на баржах сначала по Енисею, потом по Подкаменной Тунгуске к нам в Байкит.

Встретили их здесь как родных. В совхозе для бурёнок уже подготовлено было скотопомещение, подобраны доярки, скотники, заготовлены корма. Но вот сена, с учётом предстоящей восьмимесячной зимы, было совсем мало. Ну, может, на месяц-другой хватит. А дальше? Ведь на одних комбикормах корова не проживёт, ей обязательно нужна жвачка.

И получалось, что привёз я бурёнок на Север, за тридевять земель, на верную гибель.

Я ночами перестал спать, похудел, что делать — не знаю. И никто подсказать не может, как тут быть. Спасение пришло с неожиданной стороны. Как-то зашёл в контору опытнейший таёжник Михаил Петрович Гаюльский (ныне покойный). Сидим, курим. И тут он мне говорит:

— А чем сохатый отличается от коровы?

Задумался я, припоминая. Да вроде та же самая скотина, даже биологическое и физиологическое устройства бурёнки и лося принципиальных различий не имеют.

— Так вот,— продолжает Михаил Петрович,— сохатый-то зимой прекрасно обходится без сена. И знаешь, за счёт чего? Осину гложет.

Меня как током ударило. А ведь верно: есть у нас неподалёку гряда, вся поросшая осинником, так там сохатые чуть ли не стадами бродят, и весь осинник к концу зимы остаётся погложен крепкими лосиными зубами. Ай да старик, ай да голова! Надо же — додумался.

Но радоваться было ещё рано. Во-первых, в каком виде подавать нашим бурёнкам эту осину, во-вторых, примут ли они её вместо сена?

Не поленьями же кормить. И тут грамотный таёжник подсказал: надо наделать из осины стружек потоньше.

И мы, в большой тайне от односельчан (узнают — засмеют!), для пробы приволокли с той самой гряды ствол осинового дерева к совхозной столярке, распилили его на чурбаки метра по два и попросили столяра Михеича все их перевести на стружку.

Михеич было заартачился: мол, что мне, заняться больше нечем?

Но мы его убедили, что так нужно. И начал стругать столяр рубанком — ширк да ширк. А осина — дерево мягкое, податливое, стружка так и вьётся. И запах от неё — неповторимый.

Набили мы этой стружкой мешок и быстренько его — на ферму.

Облюбовали одну коровку и разложили перед ней три кучки: в одной — сено, во второй — комбикорм, в третьей — осиновая стружка,— и затаили дыхание. Корова шумно вздохнула и сначала взялась за сено.

Похрупала им, а потом, минуя комбикорм, ткнулась мордой в осиновую стружку. Мы тут и вовсе обмерли, ждём. А бурёнка (как будто делала это всю свою коровью жизнь) без малейшей заминки захватила полным ртом пахучие стружки и ну давай их нажёвывать.

Ура! Мы спасены!

Потом мы открыли столяру, зачем нужна была стружка, специально подсчитали, сколько за день он может настругать осины (выходило что-то около трёхсот килограммов), да и поручили ему важнейшую работу на всю долгую зиму. За неплохую — до четырнадцати рублей в день — по тем временам зарплату.

Стружку смешивали с комбикормом, так и вы´ходили наших коровок. Ни одна не пала. Мало того, они у нас поправились, а молоко давали с жирностью намного выше базисной.

На этом можно бы и закончить. Но наша затея с кормлением коров осиновой стружкой получила в округе неожиданный резонанс. Я в то время оставался за директора совхоза и, как руководитель, поехал в Туру на очередную сессию окрсовета.

В своём отчётном докладе председатель окрисполкома вдруг обрушился на Байкит: мол, там докатились до того, что коров стали кормить дровами! Зал взорвался хохотом. Я этого стерпеть не мог, попросил слова и всё обстоятельно рассказал. Аплодисменты!

И осиновое «сено» ещё не раз выручало нас в трудную пору…

Бывшие интеллигентные человеки

На Север раньше заносило немало неустроенных в этой жизни людей, которых с чьей-то лёгкой руки называли бичами, то есть — бывшими интеллигентными человеками. Разные были среди них, в том числе и вконец опустившиеся. Но были и такие, что сохранили в себе человеческое начало, не утратили опыта и навыка в некогда любимом деле. Впрочем, всё по порядку.

Директор совхоза ушёл в отпуск, приказом оставив меня за себя.

А отпуска ´ на Севере долгие. А раз я за директора, то и стали меня за него вытаскивать то на пленум райкома, то на сессию райсовета.

Недостатков, проблем на селе всегда было много. Вот на этих форумах и «чесали» руководителей вдоль и поперёк буквально за всё.

Не стал исключением и я.

Никого не интересовало, что я замещаю директора временно, выдавали на полную катушку: за то, что нет дров у населения, за то, что вода людям подвозится не вовремя, за плохой ремонт и т. д. и т. п.

Так у меня появилось сразу несколько выговоров, хотя как к зоотехнику у районного руководства ко мне претензий не было.

Особенно доставалось мне за ремонт школы и детского сада в оленхозяйстве «Суриндинский». Ну нечем, а главное, некому было его ремонтировать.

Вот так сижу я как-то в конторе после очередной взбучки, обхватив голову руками, проклинаю всё на свете. И вдруг кто-то стучится в дверь.

Вошли двое мужчин, рослые, но такие мятые, в такой одежонке…

Одно слово — бичи. Стоят, переминаются с ноги на ногу.

— Вам чего?

— Нам бы работёнку какую, начальник.

— А что вы,— спрашиваю,— можете?

Мужики, оказалось, могут многое. Один — бывший прораб, второй — геолог с высшим образованием. Оба работали простыми рабочими в геологической партии. Та, сделав своё дело, перебралась куда-то подальше, а мужики запили на расчётные деньги и застряли в Байките, выбраться не могут, и жить здесь не на что.

— Мне,— говорю,— кровь из носу школу и детсад надо отремонтировать. Сможете?

Прораб сказал, что надо бы посмотреть на месте, что и как, смету составить, договор заключить. Вижу, что они, похоже, в самом деле соображают в этом деле.

Отвёз их в Суринду и сразу — на объекты. Походили мужики, посмотрели.

— Возьмёмся,— говорят.

Устроил я их, продуктов выписал и всё такое. Прораб тут же засел за смету. Наутро отдаёт её мне.

— Надо,— говорит,— утвердить её в районе, а в ПМК пусть заверят подлинность расчётов, тогда деньги пойдут на ремонт…

Он всё подробно объяснял мне потому, что я-то в этих строительных делах мало что тогда смыслил. Поехал я в райцентр Байкит, зашёл в ПМК.

А там посмотрели на смету и уважительно спрашивают, где это я себе такого отличного строителя нашёл. Не помню уже, что я сказал в ответ, но уяснил: мужики мне попались толковые, даром что бичи.

Утвердил смету — и обратно в Суринду.

Работа закипела. Поскольку сами мои нечаянные ремонтники вдвоём не справились бы, дал им ещё несколько человек в помощь…

И через несколько недель всё было готово.

Поблагодарил я Прораба и Геолога (так я их называл про себя), выдал им зарплату, на том мы расстались. А через несколько дней мне звонят из милиции:

— Мы тут подобрали двух алкашей. Говорят, что ваши рабочие. Забирайте!

Пропились, оказывается, вдрызг Прораб с Геологом. Они всё же собрались вылететь в Красноярск, но не могли добраться до аэропорта — по дороге из гостиницы набирались «под завязку».

Короче, выпустили их из милиции, и они снова заявляются ко мне:

— Выручай, Анатолий Александрович, дай какую-нибудь работу, иначе подохнем с голоду. Да и на «материк» надо выбираться, пора.

Меня и зло взяло на мужиков: ну что это за дела такие? — и жалко их: действительно пропасть могут. Какую же им работу дать? А у нас уже несколько лет стояла без дела новенькая пилорама. Завезти-то её в совхоз завезли, а вот смонтировать не нашлось кому.

— Возьмётесь?

— Что за вопрос! — отвечают, повеселев, мужики.— Вот только смотреть надо…

— Смету составить,— подсказываю я.

— Во-во.

Походили они вокруг пилорамы, почесали в больных затылках:

— Лександрыч, за сметой дело не станет. Вот только поправиться бы нам самую малость, а то ручка в руках держаться не будет, да и мозги в оцепенении.

«Чёрт с вами,— думаю,— опохмеляйтесь, только пилораму сделайте». Купил за свои деньги пол-литра, опять же устроил их с жильём, продуктов подбросил.

Составили они смету, я утвердил её в ПМК, где мне ещё раз позавидовали насчёт классного специалиста. И работа пошла.

Прораб с Геологом мало того что смонтировали пилораму, так ещё по моей просьбе заготовили столько пиломатериала — на год хватит.

Пришло время расставаться. Явились мужики за расчётом.

— Нет,— говорю,— так дело не пойдёт. Вы себе не хозяева, опять запьёте, а работы для вас у меня больше нет.

Купил им билеты, проводил до самолёта, а деньги отдал перед самой посадкой. Вот только так мужики и улетели в Красноярск.

Директор вернулся из отпуска — у него глаза на лоб:

— Как ты умудрился столько работы провернуть?

— Да проезжали тут мимо специалисты высокого класса,— говорю.— Еле уговорил их подсобить…

Опубликовано в Енисей №1, 2018