Максим Привезенцев. ФОРТЕПИАНО

Предчувствия мрачного ритмы тревожные
В мир очарованный грубо врываются…
Скрябин. Поэма экстаза

Тишина — синоним пустоты.
Ее часто путают с моим вторым именем Piano, что в музыкальной терминологии означает «тихо». Это возможно понять, когда я звучу. Но мои клавиши давно не согревались виртуозными пальцами музыканта.
Кто я?
Струнная одежда клавишного механизма со сложной системой рычагов, передающих усилие от музыканта через 88 клавиш к молоточкам, удары которых по струнам производят звук.
Но так говорить обо мне — это как рассказывать о композиторе, описывая его анатомию.
Попробую по-другому.
Ноты мертвы без звука, и мое звучание переворачивает труп партитуры, чтобы она посмотрела на небо.
Но теперь все желают пандемии.
Закрыв уши локдауном, они оставили меня в одиночестве в храме с куполом в форме полушария, стоящем на берегу горного озера так, что вместе с его отражением в воде образуется форма шара — самая совершенная.
Покрывало вязкой тишины в нереальном здании воздушной архитектуры с колоннами из благовоний и табачного дыма. Эти колонны, освещаемые световой симфонией, подвижны, растекаются и вновь собираются. Это переменное здание текучее, как и музыка.
Но музыка осталась лишь в моей памяти и воображении.
Дивные видения вибраций причудливых тембров вызывают ощущения глубокого погружения в миражи идеальных пропорций и пространства красоты.
Меня влечет мастерство композиторской звукописи, ведущее своей кистью по канве тишины.
Трудно выразить тишину реальности языком искусства без погружения в сновидение, в котором музыка и текст становятся его дешифровкой, трансформацией пиано в форте, букв — в ноты, партитуры — в музыкальный акт.
Предчувствие перемен всемирного масштаба витает в воздухе. Вряд ли даже самые осторожные пессимисты могли год тому назад предположить, что этот всплеск культурной энергии увенчается страшной мясорубкой пандемии.
Ковид стал «мистерией», исполняемой всем человечеством, а ремарка в ее партитуре «En delire» означает «играть в исступлении».
Какофония человеческой популяции заполняет все регистры, звуча в басах, подобно мощным и гулким большим колоколам, а вверху — подобно малым, и внезапно перезвон обрывается пронзительным аккордом панической апатии.
И в этот момент старые жанры искусства разлетаются привидениями, а новые не в силах принять твердую форму, в которой фантастические, «неземные» звуки рождают представление не то о «первозданном хаосе», не то об отзвуках каких-то неведомых космических миров, отражают невольный смутный трепет…
Многоголосия сновидения на миг сменились тишиной, а затем проявились в прозрачных «взлетах» и нежно «журчащих» трелях, которые устремились ввысь и там замерли…
Он сопротивлялся пробуждению, цепляясь за струны — остатки сна, скрывающиеся под крышкой ночной тишины.
Закурив папиросу, взглянул на партитуру, лежащую на краю клавиш. Ноты на листах вздрагивали в свете до половины сгоревшей свечи.
Небольшого роста, с маленькой бородкой и закрученными вверх усами, он был одет тщательно и элегантно. Своим видом он нередко разочаровывал тех, кто ожидал найти в нем нечто соответствующее грандиозности его творческого замысла.
— Надо, чтобы получилась форма, как шар, совершенная, как кристалл, я не могу закончить раньше, чем почувствую, что шар есть, — выпустив клуб дыма, проговорил он, обращаясь то ли к фортепиано, то ли к исписанной нотами бумаге.
На ней пестрели сложные выкладки вычислений количества тактов, планы тонального развития, подчиненные только ему ведомому принципу с безукоризненными деталями графического изложения музыки. В этом было его понимание значения внешнего вида нотного текста.
Он вновь задумывался над трудностями, встающими на пути к реализации его замысла. Это были прежде всего вопросы способов записи многообразных художественных средств: речи, шепотов, танцев, движений, жестов и даже взоров. Он стремился зафиксировать все с абсолютной, математической точностью, поскольку малейшая неточность может помешать достижению необходимой гармонии.
Он взглянул в окно своей однокомнатной квартиры, обстановка которой пыльной голограммой отражала застывшую советскую пышность хрущевки преподавателя музыкального училища.
Темнота за окном возвращала в исчезающий навсегда сон. Света в городе не было уже два дня. Декабрьский снегопад включил локдаун в электрическую зависимость людей.
Ритмичный звук генератора черной громадины тюрьмы, застывшей на противоположном краю пустыря, наполнял тишину тревогой, даря тусклый свет в мерцающих окнах камер, распределяя ее обитателям надежду.
— В музыке мы являемся заложниками времени, я сумею преодолеть и остановить его. — Бормоча свою мантру, он опустил руки на клавиши фортепьяно.
В дверь постучали.
Взяв подсвечник с инструмента, он побрел в прихожую.
— Кто там? — глядя на блуждающие тени на потолке, спросил он.
— Служба судебных приставов. Мы за пианино. Изымаем за долги по ЖКХ. Решение суда вам отправлено в мессенджер госуслуг, — деформируя реальность, прошумел бас из повседневности.
Проверить он не мог по причине разряженного телефона в безэлектрическом настоящем.
Не имея больше энергии для внутреннего счастья, он отворил дверь.