Я всегда знала, что вернусь к нему: мне был очень дорог человек, с которым мы беседовали. Я понимала, что радиоочерк прозвучит и уйдет, эссе – останется. Но одно не могла предугадать: что моего собеседника уже не будет в живых. …Наступил момент, когда, преодолев себя, я включила старую запись. Я хорошо помнила Анатолия Кардаша. Его отличало особое обаяние, и при первом же разговоре с ним я почувствовала глубину и не-ординарность его личности.
Интервью с таким собеседником – творческая удача, и связь с ним не обрывается после одной встречи. Если это не дружба, то особый уголок в твоей душе, тепло, с которым ты его вспоминаешь. И хотя поводом для нашего общения чаще всего были радиоинтервью, я всегда знала, что Анатолий Кардаш – один из ду-ховно близких мне людей.
Свою книгу «Посреди войны. Посвящения» он подарил мне с надписью: «Миле Гринберг с особым удовольствием от взаимо-понимания», – выразив то, что связывало нас с ним.
И все же, не скрою, – к желанию написать о нем, оставившем след в моей душе, примешивалось сомнение: достаточно ли это-го, чтобы рассказать об Анатолии Кардаше?
Я не была среди тех, кто, подобно Рафаилу Нудельману или Людмиле Цигельман-Дымерской, видел его в разные минуты жизни, бывал участником его экскурсий по Яд ва-Шем и мемо-риалу «Гора Ѓерцля», ходил с ним в туристские походы и мог, как это сделала в своем эссе Цигельман-Дымерская, подчеркнув его интеллектуальную и художественную одаренность, всего лишь одним предложением, создать живой образ: «Прогулки, как пра-вило, завершались пикничком, и на столе вне конкурса побивала все собственноручно настоянная на розмарине фирменная водка Кардаша. Он вообще все делал со вкусом – и ел, и пил, и дружил, и работал. И жил!».
Мне, конечно, таких деталей не хватало.
Я не раз возвращалась к эссе писателя и литературоведа Ев-сея Цейтлина о встрече с Кардашем, которое покорило меня своим ни с чем не сравнимым прочтением его книги «Черновой вариант». Они не были близко знакомы, но в воспоминаниях Цейтлина есть штрихи к портрету Кардаша, которые раскрывают глубинные особенности его личности.
«В двадцать восемь лет у него обнаружили злокачественную опухоль, уже были метастазы. Безнадежно – так понял диагноз врачей Анатолий, который однажды ночью выкрал и прочитал историю болезни. Он рассказывал мне об этом, чуть смущаясь, боясь сбиться на пафос: “Только сам я был уверен, что выскочу, выкарабкаюсь; поправившись, гадал: для чего судьба подарила мне жизнь?”».
И подытоживая свою мысль, Евсей Цейтлин пишет:
«Аб Мише уже мог ответить на этот вопрос, завершив “Черно-вой вариант”».
Анатолий Кардаш – его псевдоним «Аб Мише» – написал еще шесть книг. Седьмая вышла через несколько дней после его смерти. Он оставил себя в детях и внуках, но главной книгой, на-полнившей смыслом всю его жизнь, был «Черновой вариант».
Я спросила его:
– Если бы вы не попали в Яд ва-Шем, вы продолжали бы ра-ботать над темой Катастрофы?
– Хороший вопрос. Думаю – нет. Когда я закончил «Черновой вариант», то поставил точку. Сказал себе: всё. Восемь лет жизни – в одной теме. Я сделал все для моей совести. Я должен был написать эту книгу – и я ее написал.
Но именно эта книга определила его дальнейшую судьбу.
После репатриации Кардаша пригласили работать в мемориал Яд ва-Шем. В Зал имён. Вот тогда и родилась его книга «Посреди войны. Посвящения».
«Вглядываюсь в прошлое и сегодняшнее, в трехтысячелетнюю даль и теперешние войны, <…> в таинственную бесконечность еврейского существования – смотрю окрест с Горы Памяти во граде Ерушалаиме, а за спиной у меня шесть миллионов убитых евреев и мемориал Яд ва-Шем, и в нем – Зал имен».
Таинственная бесконечность еврейского существования… Бесконечность и таинственность… Это и уходящий в глубь веков путь, это и необъяснимость судьбы, не похожей на судьбы других народов. Как будто и он, написавший эти строки, прошел тем же путем. Да нет же, он действительно прошел этот путь! Его книги – постоянное возвращение к началу, раздумья о пройденном и вновь – дорога. Его книги – это эпопея еврейской жизни.
Чтобы создать такое полотно, нужно было прожить жизнь со своим народом: рассвет, трагедию скитания и одиночества, инквизицию, Катастрофу и, наконец, – возвращение на свою землю.
Пройдя этот путь, Анатолий Кардаш понял, что, кроме еврей-ской страны, у него нет другого места.
Он соединил себя, свою судьбу, судьбу своих детей и внуков с Израилем.
Слушаю радиоинтервью и забываю, что моего собеседника нет в живых, что прошло столько лет после этой встречи.
В тишине студии мы оба – перед микрофоном. Анатолию микрофон не мешает.
Он совершенно естественен.
В какие-то минуты мой собеседник умолкает, задумывается, потом продолжает рассказ.
Я не перебиваю: столько мыслей во всем, о чем он говорит…
Спрашиваю:
– Не пришло ли время дать прошлому отойти от настоящего? Не бередить память? Все чаще слышишь: «С такой памятью трудно жить».
– Я за то, чтобы помнить. И более того: я настаиваю на том, чтобы помнить. Это и было целью моей книги. Беспамятство при-водит к повторению…
Мысленно возвращаюсь к героям его книги.
Вижу общую картину созданного им полотна: величие еврейского народа в самый страшный час его истории.
– Вы знаете, – говорит он, не соглашаясь, и, как кажется мне, резковато, – я такой задачи не ставил. Я думал о памяти. Я бы хотел назвать всех поименно, но ведь это книга…
Чувствую: он боится даже намека на то, что кажется ему патетикой.
После короткой паузы он продолжает, но уже мягче:
– Но, может быть, вы правы. Так это получилось: эпизод к эпизоду, картина к картине. Да, так создается собирательный нравственный, духовный образ народа.
Он задумывается.
– Катастрофа многогранна. В ней воедино сплетены темы страдания, любви, детства, материнства – все аспекты жизни, только жизни на грани смерти.
И вновь секундная пауза:
– Но и здесь больше всего потрясают образы матерей.
И уже в книге: «Самое горькое горе молчит или чуть шепчет. Самое горькое горе – материнское».
Слова его точны, в них глубокий подтекст.
«Шем – Имя. Для еврея – не просто отличительный признак, в имени сущность человека, основа и идея его жизни, отношение к Богу, природе, Истории. <…>
Сакральный смысл личных имен восходит непроглядно высоко: неназываемого еврейского Бога обозначают словом Ѓа-Шем».
Вспоминаю, как поразили меня, недавнюю тогда репатриантку, строки стихотворения израильской поэтессы Зельды:
У человека каждого есть имя,
Что ему дал Господь
И дали ему мать и отец.
Быть может, именно оно, это стихотворение, пробудило во мне мысль о тайне души, которая коренится в далеком непознан-ном мире и составляет ее особенность, ее индивидуальность.
Анатолий цитирует строки из этого ставшего песней стихотворения, но в ином переводе: «“У каждого человека есть имя, которое ему дали Бог и родители”, – и продолжает: – Так, на-верное, только евреи умудрились сказать. – И уже с горькой иронией: – У них и смерть была не как у людей. У них, у этих шести миллионов…»
У них и кладбищ нет, у этих шести миллионов.
Только тени остались от них, только тени.
Но они были, они прошли по этой земле.
У них у всех было имя.
То имя, что дал им Господь и дали мать и отец…
Вернуть имя – вернуть память о человеке.
Только заполнить Лист.
– Что же это – лист свидетельских показаний? – спрашивает он и отвечает: – Лист – и душа, и памятник, и символ, и документ.
Чтобы заполнить Лист, ему порой приходилось подолгу переписываться с людьми, уточнять детали.
Случалось, выезжал на место, чтобы своими глазами увидеть, самому ощутить то, о чем писал. Поэтому такими живыми, такими насыщенными были его встречи с людьми, его лекции, экскурсии, которые он проводил. Такое же чувство было и у меня, когда я слушала его в студии. Такое же чувство у меня и сейчас, когда я возвращаюсь к нашему, теперь уже далекому, разговору.
На моем рабочем столе его книги. Каждая из них возвращает меня к нашим встречам.
Первая была посвящена «Черновому варианту». Эту книгу открывает прекрасная фотография Анатолия: задумчивый, чуть ироничный взгляд, легкая улыбка…
Когда мы встретились, он был уже другой – старше, но и тогда лицо поражало особой интеллигентностью, вдумчивостью, мягкостью.
В книге «Посреди войны. Посвящения» нет портрета автора. Ее открывает другое фото. Лес. Высоченные сосны. Пышно разросшиеся кроны деревьев. На одной из сосен – человек. Он бежал сюда в поисках спасения. Он уже стал карабкаться по стволу. Но собака проворней. Она почти у его ног. Еще пара минут – и все будет кончено.
Кто-то ведь снимал, ухмыляясь…
Сколько же минут осталось ему жить, тому, кто на дереве?
«Живые в долгу у этих теней. В долгу неоплатном… Ибо что можно для них сделать? Только Лист заполнить. Только прийти в Зал имен, постоять и помолчать. И тогда шевельнут они не-слышно душу, ожгут память видением – словно бы воспрянут не-надолго, согласно начертанному над хранилищем Листов: “Вдох-нут в вас дыхание жизни, и оживете”».
Зал имен может быть только здесь, только в Иерусалиме.
Это единственное место, в котором приобщаются к своему на-роду, его истории, его настоящему. Единственное место, где могут и должны хранить память павших.
Сюда приходят письма со всех концов мира. Порой это людское желание сохранить память поражает.
Иногда это даже не родные, но совсем чужие люди. Случайные свидетели. Словно пепел стучит в их сердце…
«Капли боли, искры памяти, эхо Трагедии – имена, имена, имена. <…> Из небытия извлек их Зал, дал на миг коснуться живых, и уходят они снова в небытие, в бесконечность, в небо…»
Читаю его строки и думаю о нем. Его нет, но как много он оставил…
В книгах бьется его сердце. В них – его боль.
Его путь к себе. Его душа.
Вспоминаю, как он рассказывал о бабушке с внуком на краю ямы. Мне кажется, я и сегодня вижу его лицо в тот момент – взгляд, углубленность в себя, как будто он заново переживал мгновения, о которых уже писал, как будто это было первое его потрясение. Она была перед его глазами, эта седая старая женщина с крохотным внуком на руках. Она понимала, что только минуты отделяют их от смерти, но этот мальчик, этот малыш не должен испугаться.
Главное – утешить, успокоить его. И она гугукала, улыбалась ему, гладила его личико, и он верил ее теплу, ее глазам, в которых была только любовь, одна любовь…
Какая же духовная сила проявлялась в эти минуты в ней, в этой старой еврейской женщине!
А я думаю, каково было ему, с таким тонким восприятием, столько лет находиться внутри человеческого страдания… Вновь и вновь переживать встречу с гибелью людей, жестокостью. И вспоминаю его слова: «Я должен был это сделать для своей со-вести. И я это сделал».
– Есть вещи необъяснимые, – как-то сказал он мне.
Может быть, в этот момент он думал о том, как когда-то случай свел его с книгой, которая изменила всю его жизнь.
Чтобы понять, как Анатолий рос, – хотя бы несколько штрихов его биографии. Так сложилось, что его отец, работавший в ЧК, был осужден и все годы войны провел на Колыме. Чудом выжил. Его возвращение диктовало семье выбор места жительства. Им надо было держаться где-то в тени: подальше от больших городов. В зрелые годы Анатолий жил в Сибири. В Омске закончил машиностроительный институт, стал инженером. Позже защитил диссертацию. Антисемитизм не задевал его душу, и книг на еврейскую тему он не искал.
Но она пришла к нему сама, эта книга: Бернард Марк, «Борьба и гибель Варшавского гетто».
В ней страдания как бы отошли на второй план. На первый план вырвалось величие. Я пишу и боюсь своих слов, словно оглядываюсь на Анатолия. Не показались бы они ему патетикой. И нахожу ответ у него самого: «Несколько сот почти безоружных мальчиков и девочек месяцами отбивались от двух тысяч про-фессиональных убийц с танками и самолетами. Огонь и ярость… Презренное “абхаша” зазвучало гордым “Абрам”, а то и “Авраам” – эхом набатной древности».
Нет, эта книга пришла к нему не случайно.
Она словно была предназначена именно ему, с его устремленностью понять, дойти до конца, не останавливаясь на полпути, с его литературным дарованием и глубиной анализа. Написана она была на польском.
Польский язык Анатолий знал и перевел книгу на русский. Он жил ею. Где-то в другой книге, посвященной восстанию в Варшавском гетто, он нашел фото девушки перед расстрелом. В её уста он вложил слова очевидцев восстания, тех, о ком писал Бернард Марк.
«Ночи заполнились.
Приходила Она <…> и говорила, говорила, а я строчил за ней, разворачивал панораму боя, смерти, славы…
Мы из Варшавского гетто. Из черной, из светлой легенды. Мы оттуда, где пределы муки и лжи, героизма и подлости, слабости и силы».
То была его первая книга. Она повела его вглубь, к его собственному исследованию. Рождался «Черновой вариант».
У реки, в которую он вошел, было бесконечно много притоков. Евреи… Кто они? Что отличает их от других народов? Мудрость Торы… Отношение к евреям в мире…
«Драма еврейства – это драма отверженности, драма изгойства, – пишет известный литературный критик Лев Аннинский, анализируя книгу. – Быть евреем – значит добровольно пребывать в зоне, покрытой тенью “антисемитизма”. Поэтому двенадцати-кратно (по числу глав в книге) прав Аб Мише, начиная свой эпос, свой “Черновой вариант”, от обратного: от тени. Тень еврейства – антисемитизм».
Да, так он и начинает – приглашением в Страну Антисемия. «Съездим. Виз не нужно…».
У страны Антисемии – своя история, идеология, право, техника, культура, свои обвинители и свои защитники.
Цитаты.
Цитаты.
Они словно спорят друг с другом. Ф. Энгельс. Гитлер. Гиммлер. О. Бисмарк. Ж.-П. Сартр. В. Короленко. С. Соловьев. Л. Фейхтвангер. Ѓиллель. Г. Фаст… И еще, и еще, и еще…
Анатолий словно приник к источнику, который открыл перед ним, советским евреем, истинную суть его страдающего и гонимого народа. Об этой сути и идет разговор.
Он предваряет «Черновой вариант» стихотворными строками:
Это, в общем, не книга, а только
россыпь фактов, событий, цитат, –
возвращение толики долга,
суетливые поиски толка
в пепле невосполнимых утрат.
Странное чувство возникает, когда ты окунаешься в поток чьих-то мыслей. Они поражают тебя: мы всегда оказываемся в центре спора, в центре чьих-то раздумий, чьей-то ненависти, чье-го-то глубокого проникновения в суть еврейской души, нашего духовного наследия.
Цитаты, цитаты… Порой они прерываются глубоко волнующи-ми авторскими эссе, лирическими отступлениями.
И вновь цитаты.
Это что-то напоминает мне – но что? Пытаюсь понять, найти верную ассоциацию.
Картину!
Когда ты слишком близок к ней, она словно бы распадается на множество деталей. Нет единого впечатления. Но стоит отойти на нужное расстояние – и она открывается перед тобой во всей своей красоте. И ты чувствуешь замысел художника.
«Черновой вариант» – цельное полотно.
Эпопея.
Эпос.
«Кто-то должен был написать такую книгу. Ее написал Аб Ми-ше» (Лев Аннинский).
А я думаю, что путь к ней – его путь к самому себе, к своей собственной сути в этом мире.
Первую главу Анатолий назвал коротким и значительным словом: «Зов».
Вторую – «Дорога».
Это был зов его души.
Его собственная дорога к самому себе.
Иерусалим, июль 2019
Опубликовано в Литературный Иерусалим №36
