Произвольное жизнеописание
…куколка, балетница,
вображала, сплетница…
Считалка девчачья
Это произведение не особенно привязано к хронологии, а состоит из эпизодов, которые память услужливо и неряшливо преподносит автору, поэтому могут встречаться повторы и прыжки во времени. А кроме того, присутствует и ряд банальнейших сентенций после каждого эпизода.
Преамбула
Начало нашего рассказика достаточно скабрезно. Ночь в сентябре 1944-го, ещё грохочет Вторая мировая, а в глубоком тылу, у реки, обозначенной на карте как Белая, в городе Уфе, возможно, на улице Воровского, 22 на узкой девичьей кровати с панцирной сеткой…
Принимавший роды врач, увидев младенца в рубашке, кудрявого и с бакенбардами – вскричал – Пушкин! (я родился 7 июня в 04-15).
Впрочем, волосы перестали виться годам к трём, а бакенбард нет и поныне…
Вот только пристрастился к стихоплётству
Первое, что помню о себе: изнанка письменного стола, запах старой сосны и пыли от днища выдвижного ящика (я задвинут под письменный стол), громкие голоса в комнате (ничего не понятно, мне только пять месяцев, и я живу в плетённой из тростника коляске на тонких обрезиненных колёсах).
Мама моя готовится стать актрисой, и её друзья и однокурсники охотно собираются у нас в огромной столовой – здесь места много. Говорят все громко и всё время хохочут. Иногда меня вывозят, чтобы полюбоваться.
Тогдашнюю маму не помню, только запах молока и частый смех…
Мама моя – полненькая невысокая блондинка, в перманенте, когда улыбается или смеётся – на щеках ямочки, брови подкрашивает (блондинка же), глаза светло зелёные, как и у меня. По этому поводу постоянно напевает: «А у мальчика пара зелёных удивительных маминых глаз…» Ножки у неё маленькие – 36-й размер (и у бабушки тоже), только у мамы полненькие, а у бабушки стройные. Молоко у неё сладкое, густое, а если попадает мимо – липкое. От груди меня отлучили года в полтора. Отца не помню совсем, он сбежал, когда минуло месяца четыре после моего рождения, и с тех пор ни разу серьёзно не поинтересовался моим существованием. Так я его и не застал живым.
Об этом времени смутно…
Уже топаю по всему дому, скоро год, так здорово, что я могу проходить везде, почти не нагибаясь, и поэтому меня всё время ловят взрослые, играют со мной, наверное…
В нашей большой комнате-гостиной в центре – большущий круглый стол дубовый, он раздвижной на толстоикряных роялевых круглых точёных ногах, а с изнанки он вовсе не лакированный, а пыльный. А ещё там живёт весёлый паучок, но он меня опасается и прячется, только меня завидев. По комнате постоянно летают мухи, в кухне привязывают липучку, на которой к концу дня мух полным-полно, иногда липучку привязывают и в гостиной к абажуру. У дальней стены – две горки, а между ними – тёмного дерева письменный стол, тоже на толстых круглых ногах, над ним – книжные полки. Книжки живут и на этажерках по углам, и в книжном шкафу. В кадке растёт большущий фикус с огромными тёмно-зелёными глянцевыми листьями, а с изнанки они светлые. Фикус дорос уже до потолка. Высоко над обеденным столом висит абажур, он оранжевый, шёлковый и с бахромой, а на письменном столе у дедушки стоит настольная лампа с мраморным основанием под зелёным стеклянным абажуром.
Просторы родного дома
У меня уже много собственности: металлический эмалированный горшок – снаружи тёмно-синий, а внутри белый, игрушки и одежда. Ещё имеется большая серая оцинкованная ванна, где меня купают по вечерам и в случае «аварии» и где я пускаю в плавание свои водоплавающие игрушки (иногда я пробую купать и остальные, потом их долго сушат у печки). Ванна весь день «живёт» в чулане. Игрушек тоже много, есть пирамидка из ярких цветных колец (скорее, это конус). Люблю собирать его неправильно, потому что прибегают взрослые и начинают учить как правильно (а мне только этого и надо). Есть ещё кубики с картинками, которые надо складывать вместе, чтобы получился целый рисунок. Ещё есть кубики с буквами – они некрасивые. Всякие каталки и машинки. Были многочисленные круглые и прямоугольные мозаики, где нужно было втыкать разноцветные фишки на коротких ножках в специальную доску с множеством отверстий, к этим мозаикам прилагались и образцы узоров и картинок, только я постоянно втыкал их как попало.
Одет я то в длинную рубаху, то в какие-то штанишки на бретелях, а на ногах то бареточки, то сандалики. Вот когда я был совсем маленький, меня завёртывали в голубое атласное одеяло на лебяжьем пуху с кружевами, а поверх завязывали голубую ленту (чтобы все видели, что это мальчик), я жил как в коконе. Одеяло, правда, мне оставили, и я продолжаю спать под ним – оно лёгкое и тёплое.
Ходить везде – хорошо!
Бабушка!
Необыкновенное создание, волшебница или фея. Удивительно красивая и добрая. Урождённая Ластина, настоящая Granddame, верная жена и умнейший человек, в доме она и Лары, и Пенаты, и Ангел-хранитель, всегда ласковая, даже когда шлёпает, потому что не больно и не обидно, и всегда в кармашке светло-голубого халата для меня конфета «Южная ночь» из мармелада в шоколаде… Дедушка её ласково называет – Ларик. Когда вечером провожает меня в кроватку, целует, и я засыпаю, разглядывая её милое лицо, окружённое множеством смешных папильоток.
Приходящие в гости взрослые постоянно назойливо допрашивают:
– Мама у тебя красивая?
– Не-а, симпатичная, а самая-самая красивая – бабушка!
На фотографиях времён её (бабушки) юности, это особенно видно. А её младшая сестра Валя была ещё краше. Жаль только очень, что умерла она молодой от туберкулёза. А то было у меня целых две красавицы феи. Бабушка у меня и в самом деле поразительно красивая: лицо круглое, правильное; глаза чёрные, с поволокой; волосы цвета воронова крыла, передвигается плавно, говорит негромко удивительным грудным голосом. И одевается шикарно и со вкусом. Шьёт одежду у своей модистки, даже обувь у неё пошита на заказ мастером из Армении (поэтому, наверно, «Римские» сандалии его работы моя мама носила до самой своей смерти в 1997 г., и даже потом их можно было смело надевать на любой случай). Подруги ей всегда завидуют и просят познакомить с её модисткой или сапожником.
Как только бабушка начинает собираться на прогулку, и я замечаю, что она красит губы, начинаю безутешно плакать. Я её люблю безумно, разлука с ней – невыносима.
Если бабушка идёт на рынок, приходится меня брать с собой, потому что никто не в силах долго переносить мой безутешный плач (скорее – рёв), это сильно затягивает поход, но зато ещё совсем маленьким я научился выбирать хорошее мясо и ёлку на рынке. А ещё можно складывать кульки и сумки ко мне в коляску на колени, тогда их нести не тяжело и можно купить больше. И я горжусь, что помогаю взрослым носить тяжести.
И с ней ходить интересно – всё-всё объяснит и расскажет массу полезного. Дома такого не услышишь. Зимой она вывозит меня, закутанного по брови, в свет на тяжёлых чугунных саночках с голубыми рейками, поэтому я из них постоянно вываливаюсь на поворотах, так здорово!
Самая любимая моя
Мама ведёт дневник под названием – «Рост и развитие Лёки» (это моё самоназвание). Когда меня ставят в угол или наказывают ещё как-нибудь – причитаю: «Бедный Лёка, бедный…». Взрослые отворачиваются и вроде кашляют. На косяке двери в гостиной красным толстым карандашом каждый месяц рисками обозначают мой рост, а я стараюсь – постоянно расту.
В дневник записываются все мои крылатые фразы:
– Смотри, мама, муха по стеклу поехала;
– А у машинки сзади заприговано (от слова упряжь) колёсико;
– А волк-то лису на зубы повесил… (про рисунок в книжке);
– Опять мне страшные сны с волками надоели… (страшнее волка ничего себе представить не мог);
– А где моё голюбенькое авто? (от любимое и голубое);
– А козлята сегодня придут? (наши друзья – семья Козленко);
– А чай мне налей красивый (без молока);
– Уткин (имя моего товарища по купанию – целлулоидной красной уточки, которая до сих пор хранится у меня);
– Бобили (от «разбили» и «больно» – про бьющуюся посуду).
Были и другие перлы, но я их не помню, а дневник затерялся в Лете.
Про звук «р»
Однажды я, играя на полу в комнате у окна, вижу ворону, с любопытством заглядывающую в нашу форточку. И мне занятно разглядывать эту большую умную птицу, ворона тоже меня разглядывает, наклоняя голову то вправо, то влево, потом она громко каркает, я пытаюсь её дразнить, и это вдруг внезапно, даже для меня, получается, тут же бегу хвастаться к бабушке на кухню, вопя: «Кар-р-р, кар-р-р-р!» Бабушка тут же выдаёт мне большую шоколадку.
Довольная ворона улетает к себе на дерево. А я хватаю своего мишку плюшевого (он первым попадается мне), выворачиваю ему лапы и везу по полу: «Р-р-р-р-р». Катаю все свои машинки и тарахчу. Наша кошка Пашка в ужасе запрыгивает на шкаф. Вот так и вошла в мою жизнь эта трудная буква.
Люблю представлять себе разное: вот бы это как-нибудь изобразить или спеть, но пока ничего путного не выходит… Но всё равно постоянно распеваю всякую всячину во весь голос, так что даже бабушка делает мне замечания, когда у нас гости или дедушка отдыхает. Вот мне подарили жестяной зелёный барабан с красными и жёлтыми треугольниками на боку, он висит на красном с золотом ремешке у меня на шее, а в руках у меня короткие толстые уродливые лакированные деревянные палки, но грому они производят как раз столько, сколько надо. Я бегаю по всем комнатам и под жестяной марш распеваю только что сочинённую абсолютно непристойную песню:
Мама мима, мама мома!
Папа пипа, папа попа!
Лёка кика, лёка кака!
Пипа и попа – слова запретные, и вслух их мне запрещено произносить… Хорошо, что отец вовремя сбежал от нас с мамой, ему в этом сочинении досталось больше всех.
В конце концов меня отлавливают в дальней спальне, основательно прикладываются к моему мягкому месту и ставят остывать от слёз, этими действиями вызванных, в угол гостиной, откуда вскоре доносится уже известное: «Бедный Лёка, бедный…».
Вообще-то меня почти не шлёпают, ограничиваясь пресловутым углом в гостиной.
Моя «Божественная комедия»
Есть у меня «Голюбенькое авто» – моделька Газ-М («эмка»), перекрашенная бабушкой из чёрной в голубую, но в сумерках она всегда становится белой: чудо, которое я никак не могу объяснить, а взрослые тоже удивляются вместе со мной. Эта «эмка» прожила долго у меня, года три, потом потерялась странным образом – закатилась под диван, но когда его передвигали, её там не оказалось.
Ещё есть очень большой фанерный трёхосный грузовик, тоже голубой, даже с номером на заднем борту, и я ещё помещаюсь в его кузове, но при переезде на новую квартиру его не взяли или забыли, а я долго и тяжело переживал его отсутствие, он даже снился мне, и, проснувшись, я долго искал его по всем углам. Думаю – не взяли специально, памятуя о лошадке, ведь рядом с новым домом полно горок и опасных спусков.
Были и другие игрушки, например «Уткин» – целлулоидная красная уточка, я купался только с ней, или большой серый плюшевый (скорее, фланелевый – он дожил до 70-х) мишка, какой-то заяц и парусная яхточка, которая в воде сразу ложилась на бок из-за отсутствия киля. Конечно, пирамидка из разноцветных ярких деревянных колец, деревянная же каталка с вращающейся фигуркой петуха, а позже с мужиком и медведем, пилящими дрова, и настоящая юла с пением (и не одна, потому что я их разбирал), её у нас в доме звали волчок. Странно, никакого сходства с серым хищником не было, вот разве вой.
Разные быстро ломающиеся сабельки и кортики из дешёвого алюминия, куча разнообразных пистолетов и револьверов, стреляющих пистонами или шариками – эти терялись и ломались тоже поразительно быстро, а пистоны заканчивались через час, но пополнить боекомплект удавалось лишь пару раз в неделю, вот и приходилось вскрикивать: «Бах-бабах!». Был мяч резиновый большой, который так чудесно прыгал, но в доме играть им не разрешали, потому что, прыгая, он сметал со столов и полок содержимое. Были и кубики с буквами и картинками, и счёты с огромными и ярко-цветными «бубликами» (этими я играл как тележкой). Не забудем цветные карандаши в наборах и отдельно – с точилкой, жестяная коробочка с медовой акварелью (краски так и назывались – «Медовые»: я их пробовал, они сластили, но всё равно бабушка готовила вкуснее) – в таблетках и с кисточкой. Карандаш я всегда держу в кулаке, чтобы линия вышла крепкая. Кисточку держу точно так же, и поэтому вскоре она превращается в ёршик для чистки пробирок.
Множество ёлочных игрушек из серебряного картона и тонкого стекла, среди которых бабушкин рубиновый дореволюционный шарик (скорее, это грушка, судя по форме), стеклянные бусы, большой ватный дед мороз с ёлкой на плече и красным мешком на спине, стоявший на фанерке, обклеенной белой блестящей ватой, такая же Снегурка в голубой сверкающей шубке. Всё ёлочное богатство хранится на шкафу в чулане в больших, набитых ватой картонных коробках и достаётся с крайними предосторожностями и с неизбежным уничтожением годового слоя пыли мягкой влажной марлей перед праздником.
Обширный и замечательный автомобильный парк был у меня, но это, пожалуй, много позднее. А сколько у меня книжек больших и малых с картинками, раскладушек и даже стерео (к ним прилагались специальные очки с целлулоидными фильтрами красного и синего цвета)! Были и раскраски, но я их намеренно раскрашивал по-своему. Уже тогда стандарты навевали на меня скуку. Каждый месяц мне покупали новый альбом для рисования, так как предыдущий был исчиркан и замазан в три слоя, а то и разорван на бумажки.
Всё это богатство валялось по всему дому: убирать за собой мне было не интересно, однако за беспорядок меня время от времени наказывали, хотя никакого положительного эффекта наказания не производили – память у меня была куцая, словно заячий хвостик. Вот только чистить зубы белым зубным порошком (пасту ещё не изобрели) в кухне, где висит умывальник с гвоздиком-клапаном, меня всё же удалось обучить.
Калейдоскопы – большие и малые – я быстро разбирал, надеясь выколупать оттуда дивные узоры, а получались лишь горка цветных осколков и три узких зеркала. Разбирал я и все мои машинки, чтобы выяснить, как их нужно делать и нельзя ли туда приделать какой-нибудь двигатель или рулевое колесо (обратный процесс никогда не удавался), вот только «эмку» разобрать не смог – она была как мясорубка, литая из чугуна, а как приделаны колёса, я и так видел.
Как жаль, что многих игрушек уже и не вспомнить…
А ещё было дело: стянул со стола большой будильник, отвинтил несколько маленьких винтиков и заводные ключики и снял заднюю крышку. Первым делом вытащил маятник на тонкой бойкой пружинке. Часы тут же перестали тикать, а зажужжали и пошли очень быстро, так что завод пружины закончился уже через минуту, пришлось прикрутить ключики и заводить снова… Потом, когда заводить надоело, разобрал часы уже на чудные колёсики-волчки (их получилось много), а главная пружина пребольно щёлкнула меня по лицу до крови. Взрослые очень озадачились пропажей будильника, но я «совершенно не знал», кто его взял… (будильников я потом наразбирал множество, нужны были юлящие шестерёнки)
Припоминается и кое-что, пришедшее из внешнего мира. В 1947 году праздновалось 800-летие Москвы, тогда впервые увидел цветное кино (кинохронику) – съёмки волшебных огней салюта с записью грохота пушек, и ликование бесчисленной толпы в честь этого юбилея. В кино меня тогда водили нечасто, так как я ещё плохо понимал сюжет даже сказочных феерий Роома, а вот салют прочно засел в памяти. В нашем скучном городе тогда никаких салютов не бывало.
Наш дом
Дед у меня – лечащий врач-фтизиатр и учёный. Высокого роста со светло-серыми глазами, очень добрый, даже отчитывал меня за шалости он всегда негромко, обращаясь ко мне исключительно «на вы» (не могу припомнить, чтобы он повышал голос на кого-либо). Все нотации начинались присказкой: «Ну-с, молодой человек…». В нашем доме при мне никто не ссорится, и я долго думал, что так живут все семьи. Часто в кабинете Деда (а вовсе не на кухне, как теперь рассказывают) собираются его друзья-врачи и прочие интеллигенты и спорят всё время о какой-то пропавшей диссертации (вот словечко ведь) и каком-то докторе Чайка, который упёр её и от кого-то защитил в Киеве. Деду советуют обратиться в суд, а он говорит: «Голубчик, ведь если с её помощью будут помогать людям, так и Бог с ней». Там же обсуждается международное положение, как уж водится в нашем Советском Союзе. Я все эти разговоры тайно подслушиваю, в надежде понять взрослые тайны, и огорчаюсь, так ничего и не поняв, только вот память частенько возвращает их ко мне. Я слышу эти тихие голоса и отчаянно пытаюсь вспомнить лица наших тогдашних друзей, но, увы, даже по малочисленным оставшимся фотографиям узнаю далеко не всех.
Живём мы в собственном большом каменном доме на улице Воровского (№ 22), который выделили «сосланному» в Уфу деду (раньше, ещё до войны, моя семья проживала в Свердловске в Банковском переулке). В доме полно комнат – наши спальни, кабинет деда и большая гостиная. Рядом с нами, забор в забор, – кирпичное здание противотуберкулёзной поликлиники, где дед работает, а во дворе перед ним растут огромные вязы, и ещё один – около нашей калитки (жаль, что теперь вязы в Уфе редкость) по двору клиники гуляют больные в серых пижамах и постоянно курят (а им нельзя).
А ещё дед работает в Мединституте – там он завкафедрой фтизиатрии (лечения лёгочного туберкулёза) – эту специальность он выбрал после смерти от чахотки старшего брата Павла, да и бабушкина младшая сестра тоже умерла молодой от того же заболевания.
В нашем полуподвале живут Сибаевы, а во флигеле позади дома живут наши бедные троюродные родственники. У них отдельный вход с улицы, но можно и из нашей кухни к ним пройти (троюродная тётя Фима, её дочь Нюра и девочка Эля – они тоже Карнауховы). Сибаевы работают во дворе и на огороде, топят печи, пилят и колют дрова, моют полы. Взрослые где-то служат и растят дочь Элю, которая учится в школе. Ей лет 13-14 она уже вполне развившаяся девушка, но во дворе и по дому ходит без нижнего белья, потому что одевается «легкомысленно». Она весёлая: всё время что-то напевает и пританцовывает. Однажды, валяясь на траве у дома, я подглядел все чудеса женской прелести и влюбился до слёз, хотя и не понимал, что именно эти слёзы вызвало. Это зрелище снится мне и поныне. Но во сне я уже взрослый. Первая моя эротика.
Туалет у нас на улице деревянный, запирается на ромбовидную вертушку, внутри – высокая ступенька с дырой в середине, а на гвозде – нарванные на квадратики старые газеты, но я уличным туалетом почти не пользуюсь, разве из любопытства – у меня есть свой замечательный стульчак с крышечкой и горшком внутри.
Зимой наш дом – прямо-таки картинка: завален снегом, украшен свисающими с крыши сверкающими на солнце сосульками и с пушистыми дымами над всеми тремя трубами. Ух как искрится утром на солнце выпавший ночью снег – как триллиарды бриллиантов. А по вечерам – длинные оранжевые блики от окон на синих в искрах сугробах и отражения городских огней в небе, если пасмурно. Весной же – соловьиное пение в лиловых тёплых сумерках и тени котов, вьющихся около нашего дома и распевающих свои серенады нашей кошке Пашке. А в полнолуние висящая над моим домом большущая луна подмигивает мне через дым или листья вяза.
Увы, мой первый дом уже исчез. Хотя это было здание ещё XIX века, вполне тянущее на памятник архитектуры и образец дореволюционной застройки. А здание клиники стоит и сейчас – там арбитражный суд.
Печь, самовар и кошки с петухами
И быт наш тогда – совсем девятнадцатый век как будто: никакого водопровода, отопление дровяное, в комнатах печи – круглая железная «голландка» в большой комнате, на кухне – русская печь с духовым шкафом. Продукты летом и зимой хранятся в подполе вместе с запасённым ещё зимой льдом. За водой ходим на колонку, которая стоит тут же за забором. Вёдра носят на коромысле, а воду хранят в стоящей в кухне дубовой бочке с меня ростом. Дрова хранят в сарае-дровянике или складывают в поленницу у забора. К лету их остаётся совсем немного.
А когда летом мы ужинаем во дворе на врытом прямо в землю столе, то зажигаем над ним керосиновую лампу с фитилём, над которой кружит мошкара. От лампы загадочно и вкусно пахнет керосином. Этот керосин я однажды попробовал на вкус, но оказалось, что он противный и от него болит живот. Во двор выносят сверкающий большой «ведёрный» самовар со съёмной коленчатой трубой, его топят чурочками, а сверху, когда снимают трубу, ставят большущий расписной фарфоровый заварник. Вкус чая из самовара – бесподобен, ещё бы – его же бабушка заварила. А вот сапогом наш самовар никогда не растапливали.
На зиму все окна с помощью столовых ножей протыкиваются ватой и потом заклеиваются полосками газетной бумаги с полей газет, где нет шрифта, для заклейки бабушка варит похожий на кисель особенный клей (он такой же невкусный, как керосин) и вместе с дочерями и младшей Сибаевой заклеивают все окна в комнатах и на кухне. А между рамами кладут вату и посыпают её чем-то блестящим, похожим на слюду или нафталин.
Мне много читают, но не всему я верю на слово. В одном рассказе про зиму было написано, что в мороз, если лизнуть металлические качели, язык примёрзнет. Качелей у нас нет, но ручка двери металлическая: дожидаюсь морозного дня и лижу. Оказалось, правда. Но тёплой водой меня не отмораживали, я дёрнул головой что было силы и, оставив на ручке треть языка, с рёвом вбежал в дом. Потом язык болел долго, и я мог есть только тёпленькое и жидкое. После этого случая появилось некоторое доверие к книгам: оказалось, что в рассказах всё написано по правде, а вот в сказках почему-то всё наоборот.
Ранней весной на каждом нашем подоконнике появлялись жгуты из марли, которые опускались в полулитровые банки – собирали лишнюю влагу, и каждое утро выливали накопившуюся воду, иногда даже за ночь банки переполнялись и приходилось затирать лужицы на полу – это окна плакали по узорам Деда Мороза, провожая зиму.
Во дворе перед крыльцом – маленький огородик и просто газон, поросший «футбольной травкой» – вездесущими одуванчиками и ромашками с подорожником, с протоптанными в ней тропинками («Поленовский» дворик), там же под большим развесистым деревом стоит уже упомянутый стол для летних трапез. С улицы наш участок огорожен старой серой резной деревянной оградой, которая от времени выглядит серебряной, с воротами и калиткой. К калитке проведён электрозвонок, который постоянно портится, и гости вынуждены криком привлекать наше внимание, иногда они бросают камушки в окно кухни. Задняя часть двора изгороди не имеет, это просто глинистый обрывистый спуск к сильно пахнущей речушке, которую мы все называли Сутолокой.
Каждую весну дед высаживает какие-то семена в огороде, и когда они на следующее утро не всходят, удивляется и сразу же сажает другие, и так раз 5-6. Потом, конечно, всё это прорастает, и грядка превращается в клумбу. Все над дедушкой подшучивают, а он оправдывается…
Ещё с нами живёт серая дымчатая длинношёрстая кошка – Пашка, моя ровесница. Грудка у неё чуть светлее, чем остальное, а глаза – голубовато-зелёные с вертикальными зрачками, а вечером они превращаются в бездонные влажные бездны с бличком на поверхности, ночью же глаза у неё светятся ярко-зелёным, так что становится не по себе. Важная Пашка – главная хозяйка в доме (так она считает): ходит, подняв хвост трубой, и громко мурлычет; когда её погладишь, из неё сыплются и трещат электрические искры. Пашка любит ловить мышей, но не для еды (она всегда сытая), а для порядка.
Я уже писал, что на улице перед нашим домом стоял огромный вяз. На его ветвях часто охотится большущий, страшный, задиристый кот по кличке Фашист, он очень любит спрыгивать с дерева на головы, особенно неравнодушен к дамам в шляпках – на них он шипит и дерёт шляпки. Однажды он до слёз напугал мою двоюродную тётку Наташу. Пашка кота этого во двор наш не пускает и гоняет. Пашку он уважает и уходит со двора, тряся хвостом от злости…
В верхнем левом углу двора, у самого забора больницы около спуска к нашей Сутолоке, стоит сарай-дровяник, где лежат запасённые на зиму дрова и всякие садовые и дворовые инструменты и разный хлам. Однажды поздней весной на другом берегу Сутолоки после долгого проливного дождя случился оползень, и стоявший там двухэтажный барак превратился в две одноэтажных развалины. Тот берег мне, маленькому, казался далёкой страшной страной. А за рекой Белой, прямо за низменной далью, теряясь в облаках жёлтой пыли, наверное, начиналась Африка, куда детям гулять не следовало (запретная территория из книжек Корнея Чуковского). А дальше за Сутолокой, на горе, располагалась слобода – загадочная и таинственная опасная Старая Уфа. А за дровяным сараем внизу в овраге даже летом лежит снег – тоже чудо!
По двору постоянно разгуливают петух и куры, но они не наши, а из соседних дворов с другой стороны улицы. Бравый, осенней расцветки оранжево-чёрный петух постоянно нападает на всех и клюётся, хлопая крыльями и пинаясь. Он часто катается на своих курах, воображая себя героем-кавалеристом.
Как-то в конце мая в нашем дровянике прошло какое-то собрание кошек. Было их там особей двадцать, и все они орали на разные голоса, а когда я туда заглянул, они набросились на меня, поцарапали и прогнали. А ведь уверяют, что кошка – животное не стайное.
Раннее моё детство чудесами изобиловало, интересно было жить тогда.
Наша улица очень важная
В хорошую погоду я часто играю с окрестными ребятишками. Странно, но никого из них никогда не вспоминал, просто были какие-то дети, и это всё. Не припомню, мальчики это были или девочки (всё же, скорее, мальчики). Зимой и в начале весны мы все вместе сооружаем снежных баб, причём бабы наши полностью традиционные – с метлой в руке, морковкой, угольками и ржавым ведром на голове (все аксессуары даёт мне старший Сибаев – дворник), а то просто катаемся прямо на тротуаре с ледяной горки на санках. Летом просто бегаем в догонялки (уфимский вариант салочек) или рисуем мелом классы с «Раем» в полукруге, потом скачем по клеточкам (это девчачьи забавы) или просто перекидываемся красно-синим резиновым мячом. По весне, кроме этих утех, мы делаем «обманы» – выкапываем в плотном весеннем снегу ямку, куда тут же набегает талая вода, накрываем её газеткой и осторожно присыпаем снежком сверху. Потом наблюдаем, как неосторожные прохожие проваливаются в воду – нам, оболтусам, смешно…
Улица Воровского вымощена округлым булыжником, а тротуары в нашей части города – из плоских сколов светло серого известняка неправильной формы и старательно подогнанных друг к другу, весной и летом на стыках плит появлялись травинки и одуванчики. Благодаря мощёным тротуарам у нас на улице почти не было грязи и больших луж, разве только весной. Улица спускается к самой реке, её продолжением является скрипучий деревянный понтонный мост на Цыганскую поляну – посёлку на противоположном низменном береге, который весной постоянно уходит под воду, а дальше дорога уходит за горизонт к Архиерейским прудам и ещё дальше – в далёкую Африку.
Слева от моста – грязная и пахучая, с неизменной толкотнёй грузовая пристань, пропахшая угольным дымом, смолой, рыбой, креозотом и дёгтем, туда пароходы приводят на буксире большие баржи: крики рабочих и грузчиков, гудки пароходов, автомобилей – все эти шумы большой работы не затихают весь день и продолжаются ночью, видимо, поэтому движение по нашей улице не останавливается даже по ночам, в том числе и когда мост разводят для того, чтобы пропустить пароход или плоты. А ещё по расписанию – дважды в день и на ночь. Длиннющие плоты со стоящими на их краях будочками буксируют целых два пароходика или буксира – спереди и сзади загорелые дочерна плотовщики орудуют огромными вёслами на поворотах и громко перекликаются на «иностранном» языке. Грузчики погружали и разгружали баржи, все грузы они перемещали на спине, для этого у всех них на спине привязывалась деревянная дощечка, чтобы груз не соскальзывал. В порту есть ещё ленточный погрузчик с резиновой лентой, но он по большей части простаивает, оттого что часто ломается.
Иногда на реке появлялась многоковшовая землечерпалка, похожая на одногорбого верблюда, она выкапывала песок со дна реки – чистила фарватер, а песок, поднятый со дна, грузила на большие баржи, позже эту работу выполнял земснаряд, от него далеко на берег тянули толстенную трубу, из которой хлестала грязная жижа, которую называли «пульпа», эти работы производились каждое лето в разных участках фарватера, для того чтобы большие суда не садились на мель. И всё же время от времени такое случалось в засушливое время года, тогда приходили буксиры и пытались стащить пароход с мели, а уж в совсем безнадёжных ситуациях эвакуировали экипаж и пассажиров и ждали дождей. А грузовые пароходы таскали по реке сразу нескольку больших барж.
Пароходы колёсные и при движении громко хлопают плицами, густо дымят, а гудят оглушительно густым басом, выплёвывая облака белого пара. Пассажирские пароходы – широкие белоснежные красавцы, около нас проходят редко, чаще проплывают белые же речные трамвайчики с окошками, как в новых трамваях Рижского завода, у них нет палубы. Почти все грузы везут вниз по реке в Каму и дальше в Волгу.
Поздней осенью мост разбирают и складывают на берегу – ожидают ледостава, в начале зимы намораживают зимник и переправляются прямо по льду. Зимой на льду – множество рыбаков с донками и самотрясами в огромных неуклюжих тулупах и огромных же валенках с галошами или же в чунях. Когда же весной начинался ледоход, смотреть сбегается весь город (это тогда заменяло нашим обывателям телевидение) – зрелище многочасовое и захватывающее. Если прибежишь на берег рано утром, то можно наблюдать всю картину с самого начала. Сначала поверхность льда безмятежно ровная, только около берегов лёд уже истаял, размытый ручьями, сбегающими в реку. Все находящиеся на высоком правом берегу прислушиваются к глухим низким звукам, прилетающим с верхнего течения, – там солдаты-сапёры взрывают ледяные поля и заторы, иногда даже используют авиацию и бомбят реку. И вот вдруг по льду начинают змеиться длиннющие трещины, лёд лопается с грохотом сразу во многих местах, и вся эта масса вдруг приходит в движение: ледяные поля вращаются, встают на дыбы, налезают друг на друга, раскалываются на более мелкие льдины, и вот уже между льдин видна чистая почти чёрная вода. Вся эта масса скрежещет и грохочет. После того, как этот лёд уплывает, совсем ненадолго вода очищается, и почти сразу появляются первые льдины с верхнего течения и даже целые ледяные поля почти во всю ширину реки, они налезают на берега, крошатся с громким скрежетом, раскалываются на отдельные льдины, по реке мимо нас вместе с льдинами плывут брёвна и доски, сорванные с причалов суда, домашние животные и даже целые строения – сараи или целые домики, ещё и куски бывших дорог, и множество мелкого и крупного мусора. Животных обычно спасают «деды мазаи», а брёвна и остальное растаскивают на топливо прибрежные жители.
Ледоходов обычно бывает два, с интервалом в двое суток – по Белой и с Уфимки. Сразу после ледохода мост восстанавливают, и по нему опять нескончаемым потоком ползут подводы и редкие в ту пору автомобили. Всё это воинство грохочет, кричит, ругается, бибикает и ржёт, утопая в облаках светло-серой пыли. Пыль эта, когда опускается по обочинам, мелкая и удивительно ласково-мягкая, вечерами тёплая и так приятно пролезает между пальцев моих босых ног.
По нашей улице всё время провозят что-нибудь невиданное: однажды везли огромную рыбу – только что выловленного осетра, который не вошёл в грузовик полностью, и хвост рыбины волочился по булыжникам и чмокал. За грузовиком бежала толпа. В ту пору на Волге не было плотин, и осетры частенько заплывали даже выше Уфы. Только попадались они рыбакам из-за своих размеров редко.
Часто по нашей улице проезжали на телегах странные люди, которые собирали всяческий хлам, мусор и утиль, постоянно крича: «Старьё берём!» За принесённое старьё полагались игрушки или хозяйственная мелочь (иголки, нитки, ножи, напёрстки и т.п.). У них были какие-то особенно громкие дудки. Мне доверяли таскать этим дядькам домашний мусор и старые тряпки, и я всегда брал расписные глиняные свистульки, которые свистели, когда в них нальёшь воду. Бродили мастера-точильщики со своими ножными станками, крича: «Точить ножи, ножницы!» Им выносили требуемое, а мы зачарованно смотрели на снопы искр, вылетающих с камня. По керосиновым лавкам в сильно пахнущих бочках развозили керосин. Сибаевы с большим мятым узкогорлым бидоном, заткнутым деревянной обмотанной тряпкой, раз в неделю ходили за керосином для всех домашних нужд в лавку в полуподвале на улице Октябрьской в квартале от нашего дома, дверь там была железная, с толстой железной полосой поперёк, она запиралась на огромный висячий замок.
На длиннющих телегах, запряжённых толстоногими «богатырскими» конями, ездили к пристани по нашей улице ломовые извозчики, назад они везли либо длинные толстенные брёвна, либо какие-нибудь негабаритные конструкции. Грузовые автомобили были представлены «полуторками» Горьковского завода, трёхтонками ЗИС-5 (некоторые с большими цилиндрами сзади кабины были оснащены газогенераторами вместо бензинового двигателя, их топили чурочками), трёхосными «Студебеккерами» и ЯАЗами.
Состоятельные пассажиры передвигались в конных экипажах или в чёрных легковых автомобилях «эмка» (ГАЗ-М), разрисованных чёрно-белыми клеточками по всему боку и с надписью «Такси», личного легкового транспорта было совсем немного, в основном трофейные немецкие автомашины офицеров, виллисы и мотоциклетки, больше встречались автомобили разнообразного начальства среднего звена, особенно часто «козлики» ГАЗ-67. По Октябрьской в Старую Уфу ходили светло-голубые автобусы московского завода «ЗИС».
Проезжали мимо нас и «золотари» обозом. Лошади их казались нам особенными, а аксессуары – все эти черпаки, вёдра и бочки с заляпанными крышками выглядели фантастически. К нам они тоже приезжали раз в три месяца, и тогда во дворе резко и неприятно пахло.
Мир раннего детства под стать мне – маленький и ограничивается прилегающей к дому частью улицы, водоразборной колонкой и двором. Ну ещё дорога к рынку и трамвайному кольцу. Но это всё-таки Мир.
О вкусном
На масленицу бабушка печёт особенно вкусные блины и заворачивает в них всё подряд, делает из творога необыкновенно вкусные сырники или запеканку, а в апреле ещё печёт булочки с изюмом в виде птиц и ещё пирожки с курагой или черносливом и изумительные творожные шанежки. Делает и еврейские фаршмаки, паштеты и фаршированную рыбу. А то жарит в духовке целого молочного поросёнка, нафаршированного яблоками, черносливом и клюквой.
На Пасху – невообразимо вкусные куличи с изюмом и политые сахарной глазурью, готовит и пасху из сладкого творога, тогда это называлось «сырковая масса», с изюмом.
Бабушка умеет готовить всё – и необыкновенно вкусные борщи и супы, и окрошку, и уху из любых видов рыбы. Печёт и жарит пироги и пирожки с разнообразной начинкой. Жарит беляши и курники. Запекает и жарит добытую дедом дичь, жарит поросят, уток, гусей и индеек с яблоками, черносливом или с клюквой (или со всем этим вместе). Пироги и пирожки с курагой, творогом, капустой, с луком и яйцами, изюмом и чёрной смородиной, с малиной и ещё множество сочетаний, которые уже остались за гранью памяти. Варит кисели и компоты, делает желе и муссы. Печёт и украшает торты, или воздушные бисквитные, или слоёные «Наполеоны», или невесомые безе, склеенные кремом или вареньем.
В детстве каждый раз я ел что-то новое, раньше не пробованное, такой великий дар был у бабушки моей. Невероятно откуда она брала столько времени на всю эту стряпню, ведь она вела и интенсивную светскую жизнь, посещая подруг и друзей, да и у нас постоянно кто-нибудь гостил, и частенько собиралось общество по вечерам.
Ну вот, понаписал всё это и подавился слюной.
Ложку и вилку я держу в кулаке, чтобы ни капли не пролилось, а взрослые постоянно заставляют держать эти предметы правильно, но только они отвернутся, как ложка снова зажата в кулаке.
Еду в нашем доме готовили вкусно и настаивали на полном её уничтожении за трапезой. Дед постоянно призывал меня вступить в «Общество чистых тарелок» по примеру Ильича. С тех пор я так и считаю, что если в гостях не подчищу всё выставленное на стол, то смертельно обижу хозяйку.
Удивительно, но в раннем детстве я обожал всё то, что остальные дети обычно ненавидят. Например, касторку, ложку с которой я чуть ли не вырвал из бабушкиной руки, а позже рыдал и просил ещё. Любил и рыбий жир с кусочком подсоленного хлеба (постоянно ною: «Ну дай ещё!») и всякие витаминки, гематоген. Ещё мне нравилось, когда капали горячее камфарное масло или борный спирт в больное ухо. Мама меня зовёт мальчиком Наоборот.
Религию в нашей семье не исповедовали, но многие церковные праздники праздновали как-то между прочим, а у троюродных в комнате висела иконка в серебряном окладе с горящей под ней масляной лампадкой и окантованная вышитым рушником. У бабушки вроде тоже была иконка (при мне про религию никто не разговаривал, и я даже не знал божьего имени), но не на виду и ещё было множество дореволюционных церковных открыток с золотым тиснением. Но на пасху обязательно были крашеные яйца, пасха и куличи (обычно бабушка выпекала несколько больших, разного вкуса куличей с изюмом внутри и политых белой глазурью с разноцветной сладкой крошкой). Обязательны были и веточки вербы, их ставили в воду, позже они прыскали листочками и украшали наши подоконники, а когда веточки обзаводились корешками, их высаживали на берегу нашей Сутолоки, и некоторые деревья тех лет, кажется, всё ещё стоят там.
И позже, когда уже мама пекла на пасху куличи, я таскал их в школу обычно штук пять (тогда мне не доставалось и крошек). Мама переняла у бабушки секрет её сдобного теста и, в свою очередь, готовила печёности отменно. Вот только секреты компотов и варенья, а также жаренья дичи ей не дались, жаль, но дичи после переезда в коммуналку мы и так не видели.
Весна всегда вкусна и радостна, а мир прекрасен и без икон.
Опять о вкусном
Лето! Бабушка готовит удивительные варенья и компоты из всех ягод и фруктов. Варенье варится в огромном медном блестящем тазу с деревянной точёной ручкой. И тут же на ужин всех кормят пенками от этого варева. Мне достаётся больше всех. И даже раньше, во всё время приготовления я постоянно путаюсь у бабушки под ногами вместе с любопытной Пашкой.
Эти варенья потом лежат до глубокой осени, тогда их вскрывают и наслаждаются ими всю зиму и весну. Удивительно, но у нас никогда не оставалось ничего из прошлогодних запасов, так здорово бабушка рассчитывала необходимое количество летних и осенних заготовок (а может, их просто раздавали родственникам, друзьям и Сибаевым).
(Продолжение следует)
Опубликовано в Бельские просторы №2, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!