Рассказ
1-Я ЧАСТЬ СНА. КАК ОДИН ПИСАТЕЛЬ ПОЛУЧИЛ ВО СНЕ СТАЛИНСКУЮ ПРЕМИЮ
Дело было так.
Сначала все сидели в полутёмном зале, типа Большого зала ЦДЛ, что на втором этаже. Но не так там было и много народу. Никакого внимания на сцену не было. Потому и сцена как-то отсутствовала. Просто все — то есть совсем некоторые — сидели в этом зале. Мест пустых было многовато.
И вот тут-то нашему писателю, решением невидимого-неслышимого жюри дали Сталинскую премию.
Так что, — потом рассуждал писатель, — все (то есть немногие) присутствующие ждали решения жюри. Рядом сидел совсем достойный человек, не в смысле премии, а замечательный писатель. И он тоже, значит, как-то был причастен к Сталинской премии. Но ему не дали.
Лауреат потом себя так оправдывал. Когда проснулся. В шоке.
На самом же деле никакого силлогизма.
Ничто ни из чего не следовало.
То, что достойный замечательный писатель присутствовал в том же зале, не означало, что и ему могли дать Сталинскую премию. Или комулибо из других присутствующих.
Это же сон!
2-Я ЧАСТЬ СНОВИДЕНИЯ. МУХИ ОТДЕЛЬНО, А ПИСАТЕЛЬ ТОЖЕ
Потом писатель сидел уже не в Большом зале Центрального дома литераторов. А где-то напротив — посреди бывшей улицы Герцена, ныне… что-то подзабыл писатель новое название улицы, так как давно там уже не был и не хотел бывать. Только эта узкая улица в писательском сне была широкой. Да и во сне кому какое дело, как что называется.
Одновременно та же улица была Ямской-Тверской, бывшей улицей Горького, тоже шире, чем Ямская-Тверская. Потому автомобили катили в отдалении по сторонам. Внешне писателю вполне комфортно было сидеть на пустой середине проезжей части за столиком. Как всегда тут присутствовали и отпринтованные для редактуры странички. Хотя эта деталь уже давно была не характерна для писателя. Наяву писатель не мог себе позволить принтовать набранный на компьютере текст. Хотя редактировать отпечатанный на бумаге текст намного проще. Сразу же хорошо, и всё видно.
Но больно возни много переносить правку обратно в комп.
Писатель раньше любил править свои тексты не на компьютере, превращая их в подобие рукописей, чаще всего раскладывая на полу вокруг себя. Тут требовалось большое пространство. Поверхности стола или даже столов не хватало. Писатель начинал путаться и нервничать. Он переставал понимать, что с чем складывать.
А на полу ему знать не было нужды. Каждая рука сама нащупывала и выкладывала отпечатанную бумажную страницу, чтобы скомпоновать текст. Ведь практически все они разложены веером, отдельно, вот писатель и выхватывал их, как фокусник. Или шулер. Рук казалось великое множество. Это называется вдохновение. Когда не ты, а тобой.
Тут ещё дело было в позвоночнике. В его близком — к горизонтальному — положению. Этот атавизм здорово помогает писательству.
Так, многие пишущие думают, что их посещают предутренние творческие идеи на грани пробуждения потому, что душа их вернулась из других миров. А на деле это, скорее всего, связано с горизонтальным положением. Вот и дети любят ползать по полу. Обломов, опять же, тоже что-то такое чудил, как Иван-дурак на печке.
Впрочем, горизонтальное положение позвоночника и путешествие в других мирах вовсе не противоречат друг другу.
ЕЩЁ 2-Я ЧАСТЬ. СНОВИДЕНИЯ НА ПРОСПЕКТАХ ГЕРЦЕНА-ГОРЬКОГО В ВИНТАЖНОМ ПРИКИДЕ
Внимание! Тут самое важное.
Получив Сталинскую премию со стороны невидимо-незримых сил и сидя на широком проспекте за столиком, за которым вполне можно было писать, писатель был мучительно озадачен. И ничего не писал.
Вокруг его головы вился рой назойливых мух в виде мыслей.
Даже адски нельзя было представить, что будет с его репутацией!
Он и не представлял. Он запаниковал.
Как бы ему хотелось отделить наименование премии от её содержимого!
Как бы вот содержимое получить. А от наименования отказаться. Даже во сне он прекрасно понимал, что базовая составляющая этой премии очень и очень тяжела.
Проще говоря, массивный кусок денежной массы, которая тут вовсе и ни… при… чём, а существует всегда и везде сам по себе, надо было отделить от неподходящей, какой-то свистящей во все углы позорной упаковки.
Тут вопрос: как это сделать? Писатель поглядывал на писательницу С. В., по каким-то сновидческим ребусам стоящую тут же, у столика, на середине проспекта. С. В. не проявляла признаков гадливости, не чуралась его. Что принесло ему кой-какое облегчение. Может быть, некоторые из его друзей не отвернутся от него, а наоборот, поддержат, так сказать, в трудную минуту? Но друзья-то его знают не только по текстам, но и лично. Хотя, если бы не тексты, ни он бы с ними, ни они с ним, естественно, не дружили бы. Так уж получалось, что со всеми другими, не пишущими, было просто неинтересно. В общем, дружили текстами.
Но ведь существует ещё общественное мнение?!!
3-Я ЧАСТЬ. ПЕРВЫЕ СООБРАЖЕНИЯ СО СНА
Я был, конечно, обрадован, сидя на проспекте опупевшим от удара сверху. Мысли жужжали как назойливые мухи. Радость моя была больше, чем оскорбление. Но оскорбление, получалось, я чем-то «заслужил»?
Быть или не быть, хотя меня уже и назвали лауреатом, но последнее решение было всё-таки за мной. Хотя этой премией они меня уже огрели, как плахой. И я явно не собирался от неё отказываться. Дилемма выбора, как оно и бывает, маячила передо мной со всей очевидностью. Быть собой и остаться нищим. Или раствориться в чём-то, что даже не имело названия.
Но было ли оно, это решение? Этот выбор? Выбирали меня, а я имел ли выбор? Или не собирался выбирать, а уже выбрал, потому и дали, как оповестили о выборе, и даже во сне извивался внутри себя. Как уж. Чтобы нашим и вашим.
Как так сделать — чтобы и нищим не остаться, и позора не претерпеть.
Однако совесть ли то была?
Нет, не совесть. Я просто боялся, что скажут другие. Боялся остаться в пустоте. Без друзей. С испорченной репутацией. В вакууме. Зато при деньгах.
Но этих назойливых мух можно было отогнать. Не обращать на них внимания. Пусть будет. Что будет.
Потому что довольство заполняло меня на две нижние базовые трети, словно туловище матрёшки. И только верхняя треть соображала что-то своё, прислушиваясь, однако, к тому, что творилось ниже. А там было тихо и спокойно. Сытно.
Я не знал точно, так ли отреагируют те, чьё мнение для меня значимо, как я это представляю. Как бы я отреагировал, если кому-либо в наши дни вручили Сталинскую премию?
— Как я?
— Да просто!
Одно то, что её кому-то присудили, стало бы для присуждённого судилищем. Притчей во языцех. Даже если бы тот человек отказался от неё.
А если бы не отказался, он просто бы перестал для меня существовать!
4-Я ЧАСТЬ. ЕЩЁ ДО ВРУЧЕНИЯ ЗНАЛ, ГДЕ БАБКИ ЛЕЖАТ
Тут писатель вспомнил, что на ночь глядя он соображал что-то такое… вдруг. как чёртик из табакерки, возник некто, оказавшийся в США, и пытающийся вывезти 100 тыс. хрустов в банковских упаковках, сброшенных мафией в пустыне с вертолёта, чтобы потом за ними вернуться. Некто сел в какой-то местный транспорт под видом простого ковбоя. Чтобы не выделяться. Или взял напрокат автомобиль. Дело в том, что он точно знал, где бабки лежат. И не потому, что был связан с мафией. А потому что обладал даром знать о потерянных вещах. Но одно дело знать и взять. А другое — вывезти из страны. Тут вопрос — зачем герой поехал в Штаты, когда этого и у нас навалом. Вот не успела одна дама из ЖЖ пожаловаться на то, что ей как-то не попадаются на пути выкинутые из автомобилей взятки, как на следующий же день (!) некий российский чиновник выкинул взятку из автомобиля в размере двух миллионов, которую потом милиционеры подбирали два часа!
Но персонаж из табакерки жил явно не в наше время. А тогда, когда писатель сам летал в США. Писатель тогда привёз из Америки настоящее сокровище — эмигрантскую литературу, доплатив за вес багажа. А его табакерочный персонаж теперь, удачно (незаметно для других) замаскировав в дорожной сумке найденную сумму, решал трудную задачу нелегального вывоза и ввоза… на том писатель и уснул, не додумав сюжета, хотя и в лёгкой тревоге: на паруснике он мог бы не доплыть, пересекая океан — какой, кстати, — Тихий или Атлантический? Значит. Самолётом.
А это рискованно. К тому же российская таможня…
4-Я ЕЩЁ ЧАСТЬ. ПРОСНУЛСЯ ОКОНЧАТЕЛЬНО И, ТРЕЗВЕЯ-ХОЛОДЕЯ, ДУМАЕТ ОТ ВЛАСТИ
Что значит Сталинская премия?
И почему её дали ему во сне?
Не разбежался ли он с ощущением власти по отношению к своим героям? Вообще к тексту.
Сталинизм — это концентрация власти в одном человеке.
Как он пишет теперь свои романы, начитавшись рекомендаций западных коллег? Он их конструирует. Раньше он писал, как пишется, стихийно, как наводнение, обретающее русло. Он даже не знал, чем всё закончится! Он был свободен! А теперь он властен, как они, эти демократы. Потому что демократия это не булты-мулты. Это законная власть. Это как его герои, прочно засунутые в конструкцию, скроенную по советам западных специалистов.
И он уже давно пишет как хирург, вымыв руки и натянув перчатки безопасности от того, чтобы его куда-то не унесло стихийно, непредсказуемо и неоплачиваемо. Как оперирующий хирург на живом теле литературы.
Его, конечно, всё равно уносит, отнимая творческое время дня, но тогда он зол на себя. Потому что это никому не нужно. Никто не прочтёт.
Исключая своих же из числа самоактуализировавшихся.
Он теперь мастер. Мастак! Не только знает, но даже и предполагает изменения в случае непомерно разросшегося массива. Нпр., изъять какуюто линию и попросту переместить её в другой роман. Что-то ему это напоминает… что-то мучительно знакомое… Да брось ты притворяться, писатель. Это ему не напоминает, это он прекрасно знает, что по масштабам это сравнимо с поворотом сибирских рек. Сталинизм в действии. Власть в чистом виде. Что хочу, то и ворочу.
Он научился ворочать глыбы сюжета. Он полюбил конструировать. Он стал архитектором, изобретателем в своём жанре.
Текст превратился в некую изящную безделицу между. Его скучно писать. Он пишется сам строчка за строчкой по проторенной тропе сюжета.
Герои говорят сами, словно выскакивающие петрушки в кукольном театре. Декорации самонаводящиеся. Какой-то саморегулирующийся мир, возникающий над его клавиатурой. Нет, и клавиатура тоже не его. Клавиатура принадлежит ноутбуку. А вот ноутбук записан при покупке на его имя. Но и тоже — вряд ли его. Чем больше вокруг появляется предметов, тем менее они ему родны как принадлежность, то есть тем меньше в них его самого… он не признаёт их за своих, за свои. Они отделяются и начинают жить какой-то своей жизнью. Отчуждаются. Правильно сделал поэт Е. Е., выстроив для них музей всеобщего обозрения. Формально они принадлежат ему, но уже давно не его. Зажили своей жизнью. Правильно.
Отстучав страницу текста своими собственными пальцами как простой офисный планктон, текст-то шёл сам, писатель всё-таки доволен, что потрудился. Ещё пару страниц и — свободен! Но вникать в то, что написал, ему не хочется. Во-первых, писал практически не он. Он тут практически если и задействован, то только относительно. Во-вторых, ему совершенно неинтересно то, что он написал. Он смотрит на это с лёгким отвращением. Ничего интересного в написании текста больше нет. Это всё равно, что работать строителем на стройке здания, которое ты сам и спроектировал.
Править ещё как-то туда-сюда. Тут тоже есть возможность повластвовать.
И написанный текст станет интересен тогда, когда он его забудет и прочтёт как не свой1.
На придумывание нового он подсел как на компьютерную игру.
Хотя тут опять-таки уже ничего невозможно сделать. То есть придумать. Новое приходит само. И так часто. Слишком часто. Что писателю никогда не справиться со всем тем новым, что он сразу быстро записывает, чтобы не забыть. Этого слишком много. Дикое количество сюжетов. Конечно, можно собрать книгу сюжетов. И на этом хотя бы с частью из них покончить. Загнать хотя бы часть текущих с гор белых баранов под одну обложку, чтоб продать их с глазу вон!
Но как-то… да… жалко же всё-таки! Оставлять их в таком виде. Будто разделаться-разделать.
Проклятые капиталисты! Они засунули его куда-то не туда. Своим прагматизмом, который он использовал как топливо, они закинули его как космическую ракету в какие-то такие области, где он подвис, и надолго. Ему требуется перезагрузка.
Но он жадно хапает то, что на него сыплется. Он не может не собирать в пригоршни звёздный дождь. Просто он надеется, что когда это кончится, он сядет за рутину текста. Сконструировав, конечно, прежде какой-то каркас.
О, текст! О где этот прекрасный текст, ты похож на морскую волну, на небесный напиток, хлещущий хмельно. Ты раньше рождался, как Афродита из пены. (Пена отдельно, Афродита отдельно.) Тебя он с восторгом держал пред собой, не веря глазам, и мог любоваться часами! О где ты, Текст!!! Такой несовершенный, такой наивный, такой нескладный, с такими ляпами! Где ты, рождённый в муках?
Текст есть. Мук нет. Проклятый капитализм.
Автора тоже нет. Ты стал неопознанным объектом — вот чем ты стал.
Текст, ты хлещешь мимо сознания, и сознанию ты совершенно не интересен. Сознание теперь интересуется «двадцатьпервовековыми» базовыми потребностями: как быстро, преодолев тягомотины быта, залечь в Интернет. Ещё сознанию хочется чаще лежать на песочном чистом пляже, плавать в маске, разглядывая местный планктон с реликтовыми очертаниями, а также растущее и цветущее коралловое государство.
Просто я устал, думает писатель. Нужен дайвинг. А для этого нужна Сталинская премия.
Этот сон о Сталинской премии погрузил его в пучины собственного дна!
Его тексты и Сталинская премия шерочкой-машерочкой под руку идут.
Ему стыдно, что ему её дали, что он её получил, что тотчас стал изворачиваться, как отделить назойливых мух от котлет.
И чтобы не напрягать память, нырнул в глубины Интернета. Откуда ему тотчас же и вынырнуло лауреатно: Лауреаты Сталинской премии.txt Народ у нас не жлобский. Всё понимает. Сталин — отдельно, а деньги, положение, слава — отдельно. Всё понимают, особенно если устроить для особо понимающих даже и не обязательно банкет, потому что многие не придут, а что-то такое… такое вот особенное… что искупило бы в их сердцах… да, надо придумать что-то особенное… что не замедлит в мыслях появиться, потому что задание уже дано, вопрос задан… что-то особенное такое, что ещё никто никогда.
Завтра узнаю, когда проснусь.
5-Я ЧАСТЬ. ЛЮБОВЬ И САМОАКТУАЛИЗАЦИЯ
Вот тут-то вся штука. Нечто, скрепляющее писательскую братию, некая нежность друг к другу, не смущаемая драчками. И вот принять Сталинскую премию — равносильно тому, как если бы нарушить эту сокровенную сущность любви. Между своими, выбравшимися на самый верх пирамиды в иерархии потребностей. В том-то и отличие массовиковзатейников макулатуры, что располагаются они ниже, ниже, ниже… и своими писаниями усыпляют читателей, словно придавливая головушки-то: не высовывайся, не высовывайся, дурень! Это не твой уровень! Будь как я! ты же видишь, и пишу я, а такой же, как ты. И свидетельство тому то, что ты меня понимаешь, не напрягаясь. Потребляй, брат, чавкай от избытка литморфина, на который я тебя подсадил. Литературу теперь опустили до твоего уровня. С этим проще теперь, это раньше приходилось всем напрягаться чего-то такого не пойми что. Зачем напрягать себя и других? Расслабься, брат, не высовывайся, дурень! Тут и думать ни о чём не надо. Наслаждайся, въезжай, прикалывайся! Какие там Достоевские, Толстые… ты чо! такой отстой даже в школе скоро запретят.
Говорят, есть писатели. Которые любят своих читателей. Я таких не знаю. Писатели любят тех писателей, которые хорошо пишут. И ещё больше любят тех писателей. Которые пишут лучше, чем они сами. К отстающим, но старающимся они испытывают тайную снисходительную нежность. Писатели — это самоактуализирующиеся личности, способные признавать, а значит, и любить — таких же самоактуализирующихся. Остальных не замечают. Как бабочки гусениц. Разве что из гусеницы окуклившейся показались крылышки. Тут писатели будут в восторге. От рисунка показавшихся крылышек. Если таковой великолепен.
Заявление писателя, что он любит своих читателей, что он старается писать так, чтобы найти контакт со своим читателем, жертвует литературой ради любимого читателя, делая её проще и доступнее, что 381 для него самое важное установление коммуникативных связей в общем пространстве с читателем, что он проверяет на читателе со среднестатистическими способностями доступность своего текста — чтобы ему было понятно, что его правильно поняли — и ради этого жертвует текстом, — с головой выдает не писателя, а дельца, выдающего себя за миссионера.
Вот ему и дали бы Сталинскую премию!
А мне-то за что?
6-Я ЧАСТЬ. САМОКОНТРОЛЬ
Получается, что я как бы перечёркиваю сам себя. Как то бывает, когда откроется какой-то грех. О котором сам человек в себе не подозревал. А тут он вот и открылся. Да так, что ты готов прочь бежать от самого себя. И так ты себе нестерпим, что бежишь, захлёбываясь от внутреннего горького горя.
Есть такое поверье, что если бы Бог открыл человеку — любому из нас — все его грехи, то человек не мог бы их понести, не мог бы пережить эту правду о самом себе, умер. Ну, от разрыва сердца, к примеру.
Поэтому Бог открывает человеку его грехи постепенно. Если человек, конечно, готов измениться.
Но этому получателю Сталинской премии вовсе не было так уж нестерпимо.
Проснувшись, писатель лежал слегка обалделый. Он что — хотел это втайне от себя?
Нет, чего он хотел втайне от себя — так это денег. И никакой особой тайны это не представляет. Просто он задвигал желание подальше, чтобы не мешало жить и творить. Но оно несомненно присутствовало. И он это осознавал. Причём он хотел не просто денег, а много денег. Мало денег писатель не замечал, ему они были побоку. Но и не так чтобы много совсем. А вот как раз столько, чтобы о деньгах никогда не думать. Чтобы денежная озабоченность не мешала ему творить и жить так, как он к тому расположен. А расположен он туда, куда расположен его письменный стол + ездить-путешествовать.
После поездок писатель неизменно возвращается в свой кабинет, слегка озадаченный тем, что здесь-то ему и лучше всего. То есть вся базовая часть у него практически полностью укомплектована эндоморфинами.
Однако через какое-то время его опять начинает снедать беспокойство.
И он опять куда-нибудь едет. По средствам. Однако есть места на земном шаре, куда ему по средствам не доехать. Оттого он и чувствует растущее напряжение. И вот если бы у него было достаточно средств для любого угла мира… тогда он вполне мог бы убедиться, что ему больше ничего не надо, кроме собственного кабинета. А денег на картриджи вполне можно и гонорарами заработать. Без каких-либо премий.
7-Я ЧАСТЬ. СТАЛИН – КАК ОЛИГАРХ
Сначала постмодернизм сослужил добрую службу, аннигилировав советскую власть одним своим присутствием, теперь же постмодернизмом воспользовались олигархи — чтобы концов не найти, им он выгоден.
Так что там вместо банкета?
1 На всякий случай писатель сам для себя поясняет, что этот текст написан им, так как он уже сталкивался с ситуацией, когда приходилось выяснять довольно сложными путями собственное авторство, иногда, но не всегда нетрудно бывает догадаться по присутствующим в тексте героям или событиям, относящимся к жизни писателя, что этот отличный кусок чьей-то прозы написал он сам, тогда писатель сожалеет о потерянном времени, раз уж не кто-то иной, а он так хорошо пишет, надо гнать строчки, не жалей времени, дружище, ага.
Опубликовано в Лёд и пламень №2, 2014
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!