Лариса Новосельская. ДРУГОЙ КОНЕЦ СВЕТА

Рассказ

Когда к шанхайскому перрону подкатила яркая, сияющая огнями и красками двухэтажная электричка, Павел только выдохнул:
— У-у-ух, какая!
— Красивая? — с гордостью спросила Аня-тян, персональный гид по Китаю.
— Ужасно красивая! — как мальчишка воскликнул он.
Аня рассмеялась:
— Русские — они такие смешные! Сначала говорят «ужасно», а потом «красиво».
Они вошли в новенький, первейшей свежести вагон, сели в кресла с высокими, прикрытыми кружевными салфетками подголовниками, и Павел с нетерпеливым любопытством стал разглядывать пассажиров. В чужой стране его интересовали не «колизеи», как он называл достопримечательности из туристических справочников, а люди. На этот раз в глубь вагона его взгляд так и не проник, зацепившись за соседей напротив — улыбчивого молодого человека, который по восточной традиции «любезность и церемонность» кивал ему головой всякий раз, когда Павел встречался с ним глазами, и такого же доброжелательного старика с удивительно моложавым, без морщин лицом.
«Надо же, другой конец света. А как похож!» — подумал Павел и почувствовал, как внутри что-то оборвалось. «Самоедство из фазы ремиссии переходит в стадию обострения», — попытался он справиться с собой, понимая, что это бесполезно.
…В облике отца всегда сквозило что-то восточное. Узкий разрез карих, живых глаз, свежая даже в глубокой старости, натянутая на скулах кожа, крупные и крепкие зубы…
В последние годы у него сильно болела голова, и он тихо сидел в дальней комнате на диване с положенным на лоб сухим носовым платком. Когда его просили прилечь, отдохнуть, вот с такой же китайской улыбкой отвечал:
— На кладбище отдохну.
Павел до сих пор не понимает, как он мог равнодушно проходить мимо этой величественной и беспомощной фигуры, усмехаться про себя, давая книжные определения типа «осень патриарха», и не подсесть к отцу, не взять его за руку. Да хотя бы смочить холодной водой этот несчастный платок!
… Аня-тян, заметив пристальный интерес Павла к соседям, добросовестно поведала, что это сын сопровождает отца в поездке к родственникам, в другой город. Стариков одних отпускать в Китае не принято, даже бодрых и здоровых… Её голос звучал заученно-ровно, она старалась правильно строить фразы, но Павел уже не слушал, охваченный знакомой тоской, которая накатывала, как прилив, и с которой, он знал, тягаться напрасно.
Проще погрузиться в неё и ждать, когда она, как вода, омоет все расщелины памяти. Тогда станет легче. А пока он задавал себе привычный, как «что делать» и «кто виноват», вопрос, почему предательски бросил отца в то утро?
Ведь старик, как ребёнок, надеялся и ждал…
— Сынок, когда же мы поедем на рыбалку? — голос отца прозвучал так звонко и рядом, что Павел даже вздрогнул и посмотрел на китайца. Старичок закивал головой и заулыбался. Павел тоже закивал, растянул в улыбке губы, чувствуя, что к глазам подступают слёзы.
В тёмном пыльном сарае, куда Павел старался больше не заходить, в самом углу, запутавшись лесками, стояли удочки — штук десять, не меньше.
Отец в последние годы подходил к ним не часто. А ведь бывали времена, когда он, наводя порядок среди стамесок, рубанков, отвёрток и других орудий домашнего производства, выволакивал удочки на солнышко и долго мудрил над ними, прилаживая блесну или крючок, полируя удилища и латая суровыми нитками сетки. А потом наступало особое, воскресное утро…

Ровно в пять утра сильные руки сгребали Павла вместе с одеялом и полусонного укладывали на заднее сиденье «Москвича». Пока они ехали к речке, в село Красносельское, за окном светало, а тополя, бегущие стройными рядами, из зловеще-чёрных превращались в густо-зелёные, а потом, пронизанные молодым солнцем, светились изумрудами. Павел и спал, и не спал, и грезил, и бессвязно о чём-то думал, купаясь в рассеянном туманном свете, уюте и зародышевом покое.
Через годы, когда он ночами ворочался без сна, а в голову лезли чёрные, терпкие мысли, усилием воли он заставлял память, как объектив фотоаппарата, сфокусироваться на этой дороге и широкой спине отца, заслонявшей его от огромного, тревожного мира… И тут же чудесным образом успокаивался и, защищенный прочной стеной, засыпал, видя во сне волшебное розовое утро и рыжего мальчишку, стоящего на обочине. Отец всегда подсаживал его в машину и смешно называл «хлопчиком».
Потом тут же, во сне, наступала ночь, и уже Павел, сидя за рулем своего «форда», высвечивал фарами одинокую фигурку с поднятой рукой и, не снижая скорости, проскакивал мимо. Сразу накатывала тоска, и, как ни убеждал он себя, что время сейчас другое, жестокое, в глубине души твёрдо знал, что отец бы так никогда не поступил, не оставил одинокого человека ночью на дороге. И Павел опять просыпался, и долго лежал, глядя в сереющее окно, и тянулся мыслями в прошлое.
… Улов, как правило, был невелик — пять-семь солидных карасиков, — прочую мелюзгу, по совету отца, он отправлял обратно в речку. Аккуратно освободит, стараясь не порвать плоть, от крючка, подержит на ладошке серебристую, живую, как ртуть, пластинку, и мягко бросит её в сонную речку, разбив хрупкое зеркало воды. Пусть плывёт, растёт, живёт…
О чём, кроме крючков и наживок, разговаривали они в те зябкие утра?
Хоть убей, не вспомнить. Да и говорил, и слушал ли Павел, или думал о своём, важном? К счастью, у отца, человека широкого, компанейского, даже ранним утром на пустынном берегу находился собеседник. Вдруг откуда-то из тумана выныривал мужичок-рыбачок, приветливо здоровался и почтительно интересовался:
— Как жизнь, Иван Семёнович?
— Прошла, — радостно отзывался отец, и, легко входя в роль закадычного приятеля, неожиданно интересовался:
— Ну как, Петрович, машинка работает?
Мужичонка притворно возмущался:
— Да ты что, парторг, какая машинка? Да и Васильевич я, не узнал, что ли?
— А, ну да, Васильевич! — легко соглашался отец. И гнул свою линию:
— Ну так как, боец, на семейном фронте? Воюешь?
— Отвоевался. Скоро шестьдесят стукнет!
— Так ты же хлопчик по сравнению со мной!
И начинался разговор «за жизнь», который Павлу в ту пору был непонятен и неинтересен. Это сейчас бы, он, балбес, расспросил отца, за что раскулачили деда, что случилось с двоюродной сестрой, угнанной немцами в Германию… Но пока отец был жив, у него как будто и прошлого не было, одни только исторические анекдоты.
«Воевал в Новороссийске, на Малой земле? Так может, и Днепрогэс с Брежневым восстанавливал?» Отец хитро прищуривался и уверял, что действительно встречал на Малой земле дорогого Леонида Ильича. А поскольку такие разговоры велись в момент застолья на день Победы, дипломатично прекращал спор, запевая свою любимую «Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета…», а домочадцы не без удовольствия подхватывали: «Эх, как бы дожить бы, до свадьбы-женитьбы, и обнять любимую свою!» Вот и все подвиги. Тогда откуда взялись ордена и медали, доверху наполнившие старую коробку из-под печенья? А глубокий шрам от осколка, на который Павел наткнулся, снаряжая отца в последний путь? Да нет, он, конечно, видел яркие планки на выходном бостоновом пиджаке, друзей с «иконостасом» во всю грудь… Но это было всё равно, что смотреть кино или читать учебник: поучительно, местами интересно, но к тебе не имеет ни малейшего отношения!
Что ещё рассказывал о себе отец? Про то, как неделю в кутузке отсидел, особо не распространялся, только отшучивался. А ведь дело было в сорок шестом, мог и в лагеря загреметь… Как там говорили: «Был бы человек, а дело найдётся?» Семейная легенда гласит, что якобы в одной компании, до которых отец всегда был большой охотник, он подобрал к слову «конституция» саму собой напрашивающуюся рифму. Вот за эту немудрёную поэзию его и взяли той же ночью — спасибо стукачам, коих во все времена у нас хватало. Так ли, нет ли, Павел не расспросил. Опоздал. А теперь думает, что отец мог и скрыть настоящую причину, отделавшись шуткой. Не зря же тот давний случай научил словоохотливого, добродушного и всегда весёлого человека чуть-чуть (но только чуть-чуть) умерить дружеский пыл…
— Не болтай! — полушутливо-полусерьёзно, но достаточно часто говорил отец Павлу. Что он подразумевал под этой фразой, взятой с плаката сталинских времен, Павел почему-то всегда понимал. Теперь это называют генетической памятью.
Нет, конечно, отец не был диссидентом. И в коммунизм, похоже, серьёзно верил. Надо же! Уступил многодетному каменщику квартиру в новом доме, а сам так и остался жить в саманной старой хате. Кому сейчас расскажи — засмеют! А может, дело и не в коммунизме вовсе, а просто в доброте?
… Но это его выбор, его история. А история предательства Павла начинается, пожалуй, вот с чего…
Отцу было уже за восемьдесят, когда его настиг удар — он лишился водительских прав. Причём по самому смешному поводу — за управление автомобилем в нетрезвом виде. Это он-то, который всегда знал свою дозу и после рюмки за руль не садился, ни боже мой! Дело было так. Накануне гостили племянницы. Утром он вместе с внуком отвёз их на автовокзал, и, остановившись рядом с домом, зашёл в магазин за хлебом. И в этот самый момент какой-то лихой наездник ткнул старенький «Москвич» в багажник!
Что делать? В ожидании милиции дедушка послал внука быстренько сбегать домой… за одеколоном. Он боялся, что милиционер унюхает вчерашнее застолье и щедро прополоскал рот «Шипром».
Конечно, о переэкзаменовке в таком возрасте речи не велось, не говоря уже о медкомиссии. От горя отец стал похож на проколотый воздушный шарик. Он постарел и сдал до такой степени, что Павел обещал похлопотать насчёт прав, сделать всё возможное… Отец и верил и не верил.
Конечно, не верил. Потому что когда Павел принёс искусную фальшивку — ребята по его просьбе соорудили очень похожее на настоящее удостоверение, — он вяло повертел его в руках, поблагодарил и положил в папку с пожелтевшими документами. А верного «Москвича» загнал в гараж. Навсегда.
Лишившись свободы передвижения, отец стал зависимым. Он, который никогда никого ни о чем не просил, а всегда только давал, дарил, награждал! Мать сердилась:
— Ну зачем ты Сергею ружьё такое дорогое подарил, у тебя ж сын есть!
На что он отвечал:
— Пашка не охотник, а Сергей охотник!
Так он оказался в западне. Стал «невыездным», как глупо шутил Павел, не понимая всей глубины отцовской беды и грядущей тяжести своей расплаты.
— Сынок, ты не собираешься на рыбалку? — делал отец заход накануне выходных.
— У меня заказ горит, какая рыбалка! — неизменно отвечал Павел.
Проходил месяц, отец терпеливо ждал.
— Ну, как работа? Сдал? — интересовался он в пятницу.
— Сдал, — попадался Павел. И тут же понимал, что к чему.
— Понимаешь, мы тут с ребятами в Домбай собрались, на праздники.
Так что ты с рыбалкой подожди, как-нибудь выберемся.
— Хорошо, хорошо, — послушно соглашался отец. — Я подожду, куда мне спешить?
«Да мне, мне, дураку, надо было спешить! Мне!» — казнился Павел, покачиваясь в мягкой электричке. Аня-тян болтала с мужем по сотовому телефону, она недавно вышла замуж и уже обдумывала, как бы сразу родить двойняшек, избежав штрафа за второго ребёнка. Преданный китайский сын читал газету и время от времени что-то записывал в аккуратный блокнотик. Старик, сложив руки на толстой трости, дремал, и даже во сне уголки его сочных губ тянулись вверх…
…Став «невыездным», отец вот так же сидел на лавочке, под цветущей вишней, и так же улыбался всем прохожим, знакомым и незнакомым.
Видит Бог, Павел не хотел его огорчать. Об это несчастной рыбалке проболталась жена. Отец позвонил, она и ляпнула: завтра, дескать, Паша едет на рыбалку! Он давно обещал ребятам показать ваши места под Красносельском! Ну не дура, а? А тут всё совпало: день рождения, шашлыки, куча народу, все молодые. Вот ведь мать в последние годы не садилась с молодыми за стол. «Не хватало мне, беззубой, аппетит вам портить», — отмахивалась она, и Павлу тогда казалось, что она права.
И всё в тот день было хорошо: клёв, уха, мясо с дымком, анекдоты, даже местные девушки-простушки, разбавившие холостяцкую компанию, но возвращение…
Он подъехал к родительскому дому ещё засветло — сытый, довольный, в настроении, и наткнулся на сидящего под вишнями отца — в соломенной шляпе, сдвинутой на лоб, в резиновых галошах и старой брезентовой куртке. Вместо трости он сжимал в руках связку удочек. Даже во сне он держал их так крепко, что побелели костяшки пальцев.
Павел круто развернулся и, не оглядываясь, побежал к машине, погоняя себя самими последними словами. В следующее же воскресенье он свозит отца на речку! Возьмёт у соседа лодку! Найдёт самых толстых опарышей!
Купит новую, дорогую удочку!
…Но через неделю отцу уже не нужны были ни удочка, ни лодка, ни даже разговоры с сыном.
…Электричка подъехала к перрону «маленького», всего на пять миллионов жителей, городка Суджоу. Молодой попутчик аккуратно сложил газету и спрятал её в дипломат, старик открыл глаза, и таким ясным и радостным взором оглядел мир, как будто видел его впервые.
— Подъём! — скомандовала Аня-тян и, довольная лингвистической находкой, гордо посмотрела на Павла.
— Подъём, — вяло согласился он.
Их попутчики уже раскланялись и направились к выходу, как вдруг Павел, помимо своей воли, неожиданно позвал:
— Отец!
Взоры пассажиров обратились к нему. Провожатая встревожилась, она никогда не видела своего подопечного таким взволнованным.
А Павел, прорываясь сквозь толпу, уже летел к старику-китайцу, уже обнимал его и, что-то бессвязно и горячо бормоча, прижимал к себе. Тот, не сопротивляясь, предоставлял своё крепенькое, плотно сбитое тело для объятий. Его сын, замерев, с удивлением наблюдал сцену, на всякий случай улыбаясь. Наконец Павел пришёл в себя и отпустил старика. Рядом уже стояла надёжная, как скала, Аня-тян.
— Слово «отец», — гордо продекламировала она, — символизирует мудрость и опыт. Вы поприветствовали этого немолодого человека как представителя всех старейшин на планете!
— Хорошо сформулировала, девочка, — похвалил Павел. — Именно как представителя… Лучше не скажешь.
А отец уходил от него всё дальше и дальше… Вот его небольшую плотную фигурку поглотила вокзальная толпа, вот он растворился в Поднебесной, вот он уже где-то на небесах…
Прости, отец!