Это история обычной белорусской семьи. Одной из многих.
История наших соотечественников, живших, любивших, воспитывающих детей, страдавших и принявших несвоевременную и мучительную смерть.
Отразившая, точно зеркало, все изломы, трагедии и победы XX века. Переломного.
Эпохального. Кровавого. Драматичного. Века, на который пришлось две самые кровопролитные мировые войны. Кардинальное мировое переустройство.
Крушение империй и рождение нового социалистического мира, как показало время – недолговечного.
История, прошедшая катком по судьбам людским. Кого-то раздавившая.
Кого-то закалившая. Но не обошедшая своей безжалостной дланью и опечатавшая их своим беспрестанным вердиктом: прожито достойно памяти.
Достойно памяти.
А потому – будем помнить… Через года и через века …
Будем помнить. Какой ценой завоёвано наше с вами счастье…
Будем.
Помнить.
Александр и Надежда
На слуцкой земле жили Александр и Надежда Смольские. Жили счастливо. Мирно. Растили детей. Александр Фролович родился недалеко от древнего города Слуцка, в Василинках, деревне с красивым, впитавшем синеву полевых цветов названием. Не одно поколение Смольских, рода стародавнего и благородного, выросло в старом отчем доме, под защитой аистовых крыльев. «Аисты – всегда к добру, – говорили люди, встречая прилетавших на родину каждую весну птиц. – Быть в доме благополучию, жить в ладу и в достатке, и беда обойдёт стороной…»
Надежда Онуфриевна принадлежала к не менее родовитой фамилии Кернажицких, прославившихся не только на полях битв, но и мирными делами. Их потомки нашли призвание в ином, посвятив свои жизни воспитанию достойных граждан, верующих и любящих свою землю. Просветители-идеалисты. Они сеяли доброе, вечное, светлое в детские сердца.
После Октябрьской революции, разрушившей до основания старый мир, на обломках которого шло активное строительство нового, такая деталь биографии могла стоить жизни. Поэтому о славных предках долгое время в семье говорить было не принято. Память хранили молча.
Помнить же было о чём. Тихими зимними вечерами Надежда нет-нет да и вспомнит счастливые картинки дореволюционной жизни. Воскресные походы семьёй в костёл. шумные, радостные поездки с родителями в Варшаву за покупками. А какие необыкновенно красивые красные туфельки ей и младшей сестричке Зосе покупал отец, любивший и баловавший своих девочек! Удивительно время… Совершенно иной, безвозвратно канувшей в небытие жизни…
В лихолетье Первой мировой и Гражданской слуцкую землю изрядно штормило. Новая власть приживалась с трудом. Но Александр революцию принял.
В рядах Красной армии, с наганом в руках, участвовал в походе Тухачевского на Варшаву, завершившемся разгромом. Откатываясь назад вместе с остатками войск, по дороге осел на родной земле. Выпускник Слуцкой, ещё дореволюционной, гимназии, он окончил курсы землемеров. По его настоянию семья Смольских вступила в колхоз, что её и спасло. – если не пойдем сами, жизни нам не будет, – сказал он отцу, не желавшему отдавать заработанное честным трудом добро в коллективное хозяйство.
Отец прислушался к доводам сына и скрепя сердце согласился. Земли родовой вотчины отошли колхозу. В скором времени и Александр навсегда покинул родовое гнездо.
Покинули Василинки и аисты. Крыша осиротела. Обескрылилась…
Отгремели бои Гражданской войны. Жизнь потихоньку стала налаживаться.
Александр работал землеустроителем – молодой стране нужны были специалисты. Надежда учительствовала. 24 июля 1923 года, на пике лета, у молодой семьи родился сын. ему дали имя Леонид, что означало подобный льву.
– Будет таким же отважным, – сказал Александр жене, глядя на спящего в колыбели младенца. – С таким же бесстрашным сердцем.
Спустя четыре года в семье родилась девочка, которую нарекли именем матери – Надей, Наденькой… Надежды дарили надежду на долгую счастливую, радостную жизнь, а вместе с ней шли об руку и вера, и любовь.
Казалось бы… Но жить во времена перемен – особое испытание. Для каждого припасён свой крест. По силе. По плечу. По вере.
Начались репрессии. Беды и горя вокруг стало вдосталь. Новая власть рубила лес. Летели щепки. И лес тот был из человеческих судеб. И щепки те были кровавыми.
Родного брата Надежды Вячеслава Кернажицкого репрессировали ранней весной 1930 во время очередной охоты на ведьм, усмотрев в его делах «шпионаж» и «антисоветскую агитацию». Незадолго до ареста добрые люди предупреждали его: мол, ехал бы ты куда подальше, пока цел, иначе хлебнёшь лиха. – я перед новой властью чист, – ответил он. – В Красной армии за неё кровь проливал. Куда мне ехать? Зачем? Здесь моя земля. Здесь мне и жить.
В этой земле он и остался.
Навсегда. хмурым мартовским утром его осудила революционная «тройка». По всей строгости того бескомпромиссного времени – высшая мера. Приговор незамедлительно привели в исполнение, закопав тело в мерзлой безымянной могиле. ему было всего 25 лет.
Родные же ещё продолжали носить ему передачи. Затем надеялись, что всётаки живой, может, на Соловках…
Семья разъехалась кто куда. Только подальше…
Сестра Ольга подалась в Ленинград. Она погибнет в блокаду и будет похоронена в братской могиле на Пискарёвском кладбище.
Сестру Софью оставил муж. её родство никак не сочеталось с его большевистской деятельностью, да и анкету портило изрядно. К тому же детей не успели нажить… Она учительствовала, пережила оккупацию и после войны продолжила учить детей доброму и светлому в поднимающихся после кровавого лихолетья белорусских деревеньках.
Смольские перебрались в Рогачёв, а затем в Жлобин.
Забегая вперед скажу, что спустя 59 лет, в 1989 году, Вячеслава Онуфриевича Кернажицкого реабилитировали. Признали невиновным. единственным его прегрешением перед новой, канувшей уже в Лету властью было единоличное хозяйство, а по сути – тщательно скрываемое происхождение, утаить которое, судя по всему, всё же не удалось. А родные, точнее потомки, страшную правду узнали ещё позже, когда начали открывать архивы КГБ…
***
Шло время. Дети взрослели. Леонид рос умным бойким мальчуганом. Знания давались ему легко. Он много читал. Осмысливал прочитанное. Учился отлично. Наденька превращалась в красавицу и не меньшую умницу, чем брат.
В 1940 году Леонид, получив аттестат с отличием о среднем образовании, отправился в Ленинград и с успехом поступил в старейшее высшее учебное заведение города – военно-морское училище имени Михаила Фрунзе, тот самый преобразованный морской корпус Петра Великого. Гордость за сына наполнила сердца родителей.
А к лету следующего года Александр поставил в Жлобине светлый просторный дом. Однако пожить в нём в счастье и радости так и не довелось…
22 июня 1941 года мирная, ставшая наконец-то размеренной жизнь оборвалась. Александра Смольского призвали в армию в первые дни войны. Уходя он, стоя на пороге нового дома, крепко обнял жену, прижал к груди, поцеловал. Надежда, точно предчувствуя беду, молча прильнула к мужу. Она закрыла глаза и растворилась в этом мгновении, запечатлев навсегда в своей памяти и в своём сердце его запах, тепло рук на своих плечах, голос… По её побледневшим щекам медленно текли горькие-горькие слёзы. Плечи вздрагивали. – хватит, хватит, коханочка моя… Ну что ты… – Александр тихонечко похлопал её по плечу. Отстранил. Посмотрел в глаза. – Даст Бог, скоро вернусь…
Поцеловал дочку. Резко повернулся и зашагал со двора, не оглядываясь. Надежды, обнявшись, смотрели ему вслед. Потом, точно споткнувшись, он остановился, повернулся и помахал им рукой, затем поправил на плече котомку с нехитрым скарбом и зашагал дальше.
Таким они его и запомнили.
Совсем скоро Александр Смольский попадёт в окружение. А затем и в плен.
Там и сгинет. его последние месяцы стали поистине страшны и мучительны. Жизнь военнопленных в шталагах была сущим адом.
И живые завидовали мёртвым.
И смерть становилась избавлением.
Как правило, попавших в плен солдат и офицеров Красной армии содержали под открытым небом на небольшой территории, огороженной колючей проволокой. Иногда заключённых было настолько много, что они не могли даже перемещаться. Битком заполненное пространство кишело грязными, оборванными, истощёнными, искалеченными, зловонными телами. Ни о каких санитарных зонах речи не шло. естественную нужду приходилось справлять здесь же. Кормили скудно. Иногда по нескольку дней заключённые ничего не ели. Зверски голодали.
Многие сходили с ума.
Нередко охранники забавлялись тем, что бросали в толпу чёрствую буханку, с гиканьем и улюлюканьем наблюдая, как обезумевшие от голода, потерявшие человеческий облик люди буквально рвали друг друга на части, чтобы заполучить еду.
Жили военнопленные под открытым небом. Летом это ещё можно было пережить. Но с приходом холодов их и без того чудовищное существование стало совсем невыносимым. Босые, в летнем изорванном обмундировании под проливными осенними дождями, в грязной скользкой жиже… Без воды, еды, лекарств и тёплой одежды. К тому же еле державшихся на ногах людей загружали непосильной работой. Любое, даже самое малое нарушение правил каралось жесточайшим образом. Охранники издевались над провинившимися с изощрённой жестокостью: травили собаками, избивали, обливали на морозе ледяной водой…
Удачей было вырыть земляную нору, чтобы укрыться от ветра или дождя.
Вскоре на смену дождям пришли лютые морозы с вьюгами и метелями. Окоченевшие от холода люди, измученные голодом и болезнями, умирали тысячами…
Смертность приобрела чудовищные масштабы. Однако, несмотря на это, каждая смерть тщательно фиксировалась лагерными писарями. Пресловутая немецкая педантичность оказалась непобедима, даже в этих адовых кругах канцелярская машина работала без перебоев. Практически у всех замученных причины смерти одни и те же: истощение, обморожение, дистрофия.
Даже в тех лагерях, где удосужились построить дощатые, без окон, продуваемые всеми ветрами, неотапливаемые бараки, ситуация была не намного лучше.
От холода они не спасали.
Кто-то может сейчас сказать, мол, советское правительство, не подписав Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными 1929 года, обеспечивавшее пленным большую степень защиты, чем прежние соглашения, обрекло своих солдат на подобную участь. При этом не забудут возложить персональную ответственность за их муки на Иосифа Сталина, заявившего во всеуслышание о том, что у нас нет военнопленных. Но…
Не стоит забывать о странах, подписавших документ. Подписавших, а значит, принявших все его положения. В том числе и прописанное чёрным по белому обязательство обеспечить достойные условия содержания всем попавшим в плен военнослужащим, вне зависимости от того, стоит ли в конвенции подпись правительства его страны или нет.
Всем попавшим в плен военнослужащим… Вне зависимости от…
Кроме того, права советских военнопленных гарантировались Гаагской конвенцией о законах и правилах войны, которую подписала Россия. В немецком сборнике международно-правовых актов от 1940 года указывалось, что Гаагское соглашение действительно и без Женевской конвенции.
Однако немецкие юристы на эту деталь закрыли глаза.
Закрыли они их и на бесчинства, творимые в шталагах.
На неоправданные зверства.
…Как принял свой последний час Александр Смольский? К кому были обращены его последние мысли? Был ли он в сознании или впал в спасительное беспамятство или безумие? Кто закрыл его остекленевшие глаза? Закрыли ли?
Ответов нет…
Он умер 30 декабря 1941 года. В канун Нового года, праздника тёплого и так любимого в его семье. В семье, которую он ушёл защищать.… Сержант Рабоче-крестьянской Красной армии, потомок древнего шляхетского рода, сжавшись в комок, принял мученическую смерть на сырой промёрзлой земле… Присыпанный снегом, одиноко и сиротливо он упокоился в гуще созданного людьми земного ада, среди чужих полуживых страдальцев, под тяжестью мук утративших способность к состраданию и сопереживанию.
А снег всё падал и падал. Медленно и величественно. Лёгкими белоснежными перьями он накрывал будто саван его заледеневшее, исстрадавшееся тело.
И одновременно встречал отлетавшую в небеса из этой юдоли скорби душу. Метель завела свою поминальную песню. ей вторил заунывно ветер. Спасительное избавление пришло.
***
…Его любимой Надежде выпала судьба не менее трагичная. Она прошла теми же кругами ада буквально по следам своего любимого Александра.
Переняв, точно эстафету, его крест. его трагическую печальную участь.
Жизнь под немцами и без того была несладкая. Из дома, построенного Александром накануне войны, её с дочкой выгнали немцы, приспособив его под свои надобности.
Пришлось скитаться по чужим углам. Перебивались где придётся. Однако, как оказалось, то была ещё только половина беды. Беда пришла на излёте оккупации.
В конце февраля 1944 года людей согнали в колонну – женщин, стариков, детей – и погнали по дороге неизвестно куда. В ней оказались и две Надежды Смольские: мать и дочь.
По обеим сторонам людского потока шли конвоиры, едва сдерживавшие бросавшихся на людей собак. Громкий лай псов, плач детей, окрики охраны, причитания баб – всё смешалось… Всё слилось в едином шумном потоке. Постепенистория одной семьи 106 но людские голоса смолкли. шли молча. Изредка всхлипывая. Только шорох ног и чваканье обуви в подтаяшем снегу сопровождали этот молчаливый горестный людской поток. Тех, кто не мог идти дальше и выходил на обочину, чтобы передохнуть, тут же расстреливали. Их тела оставались у дороги скорбной кровавой отметиной маршрута в концентрационный лагерь для гражданского населения «Озаричи».
В лагерь Смерти.
Именно туда их и вели.
Три открытые, обнесённые по периметру колючей поволокой площадки на болоте у переднего края немецкой обороны. Одна в нескольких километрах от одноимённого местечка. Вторая – у посёлка Дерть. Третья – возле деревни Подосинник. Внутри женщины, старики, дети. Вокруг минное поле. Ни шалаша. Ни барака. Ни землянки. Голая площадка. А на ней женщины. Старики. Дети.
Советское наступление идёт полным ходом. Освобождение белорусской земли – вопрос времени. Население ждёт. Скорей бы уже. Кто-то прячется в лесах.
Кто-то отсиживается дома.
В это время по приказу командующего 9-й армии вермахта бравого генерала танковых войск харце в Полесье и создаётся этот полигон смерти. Не просто живой щит из беспомощных и беззащитных людей, а самая настоящая бактериологическая бомба.
Всех узников сознательно заражают сыпным тифом. По задумке извращённых умов немецких стратегов, после освобождения пленных – как видим, они не сомневались именно в таком развитии событий – эпидемия должна была расползтись по советским войскам и начать косить солдат и офицеров.
Жестокий, циничный расчёт: русский солдат, спасая детей от гибели, бросится их обнимать, прижимать к груди, согревать. И тогда болезнь перекинется на его подразделение, часть, соединение, армию. Парализует продвижение войск, остановит стремительное продвижение вперёд – к западным границам.
…Две Надежды, мать и дочь, оказались посреди этого испуганного людского озера, с берегами, очерченными колючей проволокой и нашпигованными минами. Кто-то сидел. Кто-то лежал. На голой земле. Зимой.
Надежда-старшая хотела было сгрести в кучку хворост – соорудить небольшую подстилку. Всё же было бы теплее… Но сидевшая рядом женщина остановила её и показала на лежавший неподалёку на кучке хвороста снежный бугорок.
– Нельга. Прыстрэляць. І агонь разводзіць нельга. Адразу заб’юць. І не поморщатся, – предупредила соседка и смолкла.
Присмотревшись, Надежда поняла, что это был не бугорок, а припорошенное снегом тело женщины. Рядом неприкаянно-одиноко бродила девочка лет трёх. «Дочка», – догадалась Надежда. Малышка то и дело подходила к матери, хныкала, тянула её за рукав, не понимая, почему она так долго и крепко спит.
– Мамка, мамка, уставай… я есці хачу. Ну ўставай ужо… – тихонечко повторяла она бугорку. Но он лежал неподвижно. И снежное одеяло на нём становилось всё толще и толще.
Таких бугорков рядом было немало. Никто не собирался их выносить за территорию ограждения. Мёртвые лежали бок о бок с живыми. хотя в глазах охранников они все уже были давно мертвы. Ползающие, копошившиеся мертвецы.
Ненадолго отсрочившие срок своего перехода за грань жизни.
Надежды опустились на землю. Было холодно. Мать и дочь плотно прижались друг к другу, пытаясь согреться. Рядом в бреду на голой земле металась женщина, прижимая к своей груди младенца. У неё был жар. Но доктора никто не звал. К вечеру она затихла. Отошла в мир иной. Младенец истошно кричал от голода, дрыгал ножками на остывшем материнском теле. его забрала сердобольная старушка.
– Ай, Божа, Божа… што ж гэта робіцца… што ж гэта робіцца, – причитала она, глядя на обречённое дитя…
Надежде очень хотелось есть. Скудные запасы, которые удалось прихватить с собой, давно закончились. Все мысли крутились вокруг одного – где достать еду. Живот сводило от боли. Вдруг из-за ограждения в неё полетела промёрзлая буханка. Она, точно камень, ударила в спину, и в тот же миг десятки рук стали крошить её на части. Надежде удалось вырвать для них с дочкой небольшой кусок. хлеб был с опилками. Чёрствый. Безвкусный. Но это был шанс пережить какое-то время. хотя шанс этот был довольно сомнительный. хлеб, как и все продукты, которые скармливали здесь узникам, была заражён сыпным тифом. Но об этом пока никто не знал… – як сабак кормяць, ірады, – услышала мать слабый скрипучий голос.
Она оглянулась. Рядом на земле лежала сухонькая старуха в прохудившемся зимнем тулупчике и платке. Надежда отломила кусочек хлеба, протянула ей.
– Не трэба. я ўжо сваё аджыла.
Морщинистое, окоченевшее от холода лицо было спокойно. Покрасневшие от холода глаза слезились. Она приняла свою судьбу. Смирилась с ней. И теперь тихо ждала развязки…
– Мама, мне страшно, – едва слышно сказала Надя. – Что теперь с нами будет?
Вопрос повис в воздухе без ответа.
Надежда прижала испуганную дочку к себе. Слёз не было. Их накрыла глухая глубокая тоска. И страх.
…Особенно страшно было по ночам. Когда луна заливала всё вокруг бледным, мёртвым светом, высвечивая бугристые трупы, отбрасывающие зловещие чёрные тени. А вьюга, точно взбесившаяся дьяволица, злобно выла в редколесье, закручивая на этих буграх в невидимой пляске снежные вихры. Казалось, стоит тебе уснуть – и ты уже больше никогда не проснёшься. Тебя тут же накроет снежное одеяло. И все беды отойдут… Но Надежда гнала от себя эти мысли. Рядом замерзала дочка. Она должна была жить ради неё. Иначе девочка пропадёт.
И мать жила. Вопреки всему.
Ночью она видела, как женщина снимала с трупа недавно умершего мужчины тёплый тулуп. – ему он уже ни к чему, а мы с сыночком без него помрём, – виновато оправдывалась она.
Дни тянулись тягучей, мучительной чередой.
Кормили скудно. Раз в три дня. Люди набрасывались на еду, которую ещё нужно было вырывать из рук таких же, как они, измученных, голодных узников, боровшихся за свою жизнь из последних сил. Каждый раз во время кормления, страшного унизительного кормления, ей удавалось добыть для себя и дочки немного хлеба. А потом они растягивали этот жалкий запас, разделив его на крохотные кусочки. И мать практически всё отдавала дочери. Сама к еде почти не притрагивалась. Лишь изредка. Когда становилось совсем невмоготу.
Воду не привозили совсем. Пили из лужи, всасывая жижу прямо с грязью.
Отхожих мест в лагере не было. Люди перестали замечать друг друга. Всё слилось в мутный, туманный поток зловещего бытия. Земля под ногами превратилась в сплошное месиво из снега, грязи и нечистот, стекающих в те самые болотистые лужи, откуда приходилось черпать воду для питья. Помимо тифа узников стала косить холера и другие напасти. В воздухе висел густой смрад разлагающейся человеческой плоти, нечистот, грязных, давно немытых тел… Казалось, от тяжести его можно было резать на куски.
Морозы крепчали. По ночам они нередко достигали пятнадцати градусов.
Затем их сменяли дожди. А после снова приходила ледяная стужа.
И ни спрятаться, ни укрыться…
Больные, мечущиеся в смертельном тифозном жару женщины, старики, дети…
Плечи Надежды сжимало от холода. Ноги и руки ломило. В какой-то момент тело начинало сильно трясти. А потом наступало спасительное забытьё. Память тихонечко, на цыпочках начинала покидать сознание. А вместе с ней уплывал и рассудок. И если поддаться этому потоку и прекратить сопротивление, пути назад уже не будет – появится новый бугорок, укутанный чистым белоснежным покровом. Надежда это понимала. Из последних сил она начинала двигаться сама, чтобы хоть немного согреться, и заставляла двигаться дочь.
Именно в движении было их главное спасение.
Они хотели жить и боролись.
Они любили жизнь и отчаянно хватались за неё озябшими, исхудавшими руками…
Как-то раз над лагерем на бреющем полёте прошёл самолёт, оставив после себя множество жёлто-бурых пятен, разбрызганных по грязному снегу. После этого узники начали болеть ещё больше. Позже станет известно, что фашисты применили бактериологическое оружие.
По периметру лагеря стояли сторожевые вышки. На них днём и ночью несли вахту немецкие солдаты. Каждого, кто приближался к ограждению, расстреливали без предупреждения. Тела отчаявшихся несчастных, пытавшихся выбраться за пределы смертельного полигона, лежали окоченевшими истуканами у колючей проволоки.
В один из дней обезумевшая от горя женщина, у которой ночью на руках умер ребёнок, будучи не в силах больше терпеть эти неземные муки, бросилась на проволоку. Она знала, что ее ждёт. Знала и шла на это, чтобы оборвать наконец нестерпимый поток страданий. её тут же прошила автоматная очередь. Женщина медленно осела, так и не добежав до ограждения. И, запрокинув голову назад, упала. её глаза глядели в грязное мартовское небо. А на лице светилась улыбка.
Улыбка избавления.
…За какую-то нелепую провинность охранник со всей силы ударил Надежду по голове палкой. Рана оказалась глубокой. Она слегла. Ослабленный организм уже не в силах был сопротивляться. Мать обессилела. Практически перестала двигаться. И только страх за судьбу дочери поддерживал в ней едва тлеющий огонёк жизни.
В скором времени немцы отошли на заранее подготовленные позиции, бросив лагерь вместе с узниками на нейтральной полосе.
Лагерь освободили 19 марта 1944 года. Надежда смутно помнила, как часть людей бросилась за ограждение, несмотря на требование советского командования оставаться в лагере, пока не разминируют проход. Затем сквозь мутную пелену отступающего сознания она слышала глухие одиночные взрывы. Крики…
Спустя некоторое время узников вывели по подготовленному сапёрами проходу. Измождённые люди медленно и осторожно ступали по обозначенной метками тропинке, мимо изувеченных взрывами тел несчастных горемык, поспешивших на несколько часов и опоздавших на всю жизнь… Затем их повели в один из оборудованных поблизости полевых госпиталей.
Многие солдаты и офицеры, участвовавшие в освобождении лагеря, всётаки заразились тифом и умерли. Однако эпидемия не достигла тех размахов, на которые так рассчитывали немецкие стратеги.
Всего из «Озаричей» было освобождено около 33 тысяч человек. Из них 16 тысяч детей. По официальным данным, число жертв этого лагеря смерти насчитывает около 20 тысяч человек. Двадцать тысяч невинно загубленных жизней…
Для спасения заражённых людей на Полесье развернули 25 военных полевых госпиталей. Объявили карантин. В те дни военные врачи совершили настоящий подвиг, сохранив тысячи жизней. Благодаря массовому применению пенициллина людей удалось спасти. Однако многие остались навсегда инвалидами.
А многие, так и не оправившись от всего пережитого, умерли.
Не смогла оправиться от болезней и удара нациста Надежда. Она не дошла до госпиталя. Упала точно подкошенная на ходу. Надя бросилась к матери, тормошила её. Напрасно, мама была мертва.
Отошла туда, где её ждал любимый Александр.
Где их души снова встретились и обрели наконец-то покой.
Покой, заслуженный муками, пережитыми у порога вечности.
Девочка отволокла тело матери на обочину. Села, обессиленная, рядом. Зарыдала. Она подняла лицо к тоскливому мартовскому небу, словно искала там ответы на извечный вопрос «за что?». За что на их долю выпала такая страшная участь? Столь нечеловеческие страдания и немилосердная смерть? За какие такие прегрешения?..
Молчало безучастное небо.
Ответов у него не было…
По грязному исхудавшему девичьему лицу текли слёзы. И вместе с ними изливалась из истерзанной души боль. Вселенская необъятная боль, конца и края которой невозможно было разглядеть.
Вместе с незнакомой женщиной Надя прикопала тело матери. Лопат под рукой не было. Рыли с помощью палки. Расковыряют оттаявшую немного землю, разрыхлят её и содранными в кровь руками выгребают. Руками маму потом и засыпали. ямка получилась неглубокая. Сил на большее не было.
Ноги и руки девочки отказывались подчиняться. Ослабевшее тело бил озноб – бросало то в холод, то в жар. Сознание отказывалось воспринимать происходящее. Буксовало. Всё было будто не с ней, будто в страшном чудовищном сне.
Надя попыталась проснуться. Обнять маму и пойти вместе дальше. Однако сон не отступал, продолжал душить её своим незримым резиновым комом, перехватывал дыхание. Она хотела кричать, но крик застревал в горле, задавленный этим леденящим комом. Голова гудела. В глазах плыл туман. её шатало из стороны в сторону. хотелось упасть возле этого родного бугорка, забыться и остаться здесь навсегда.
– Трэба ісці далей. У шпіталь. Там дапамогуць, – сказала женщина, помогавшая похоронить мать. – Ёй ты ўжо нічым не дапаможаш. А табе трэба жыць…
Надя и её невольная помощница ещё немного постояли над могилкой, помолчали и побрели дальше, влившись в серый поток измождённых равнодушнобезликих людей…
Место это Надя не запомнила. Как ни старалась потом найти его, сколько ни искала, чтобы похоронить по-человечески родного человека, – не смогла. Так и осталось тело Надежды неприкаянным. Без креста и погоста. У лесной дороги.
…В скором времени девочка пошла на поправку. Тиф она победила. Выжила.
После войны Надя пыталась разыскать отца и в ответ получила извещение, что Александр Фролович Смольский пропал без вести в феврале 1942 года. На самом деле к этому моменту его в живых уже не было. Эту дату заносили во все извещения о пропавших в хаосе тотального отступления бойцах, чьи судьбы так и остались невыясненными. К февралю 42-го вся территория Беларуси была оккупирована и частей в окружении не осталось.
Правду о его смерти спустя десятилетия узнает правнучка Александра и Надежды Смольских Мирослава Шавыркина, которая и доверила мне эту удивительную по своему накалу и драматизму историю. Долгие годы она безрезультатно пыталась выяснить судьбу своего прадеда. И только в 2020 году на сайте документационного центра объединения «Саксонские мемориалы в память жертв политического террора» нашла информацию о его гибели как военнопленного.
К сожалению, о месте его последнего упокоения, ничего пока не известно.
Леонид и Елена
Их история началась до войны. В школьные годы. Леонид Смольский вместе с родителями и сестрой переехал в Жлобин. В восьмой класс пришёл учиться в городскую среднюю школу № 2. Там он и увидел маленькую, метр сорок восемь росту, кругленькую, кареглазую, с копной курчавых чёрных волос и поразительным румянцем девчонку. Звали её Елена Николаева. Она была из Денискович, деревни в 20-ти километрах от Жлобина. её отец Георгий Игнатьевич учительствовал в тамошней школе. В здании школы семья и жила и только перед самой войной построила себе небольшой дом рядом. Основал школу дед Лены по матери – Мина Тихонович Михаленко, уважаемый в округе учитель, память о котором до сих пор живёт на Жлобинщине.
Елена полностью оправдывала своё имя, означающее у древних греков «факел». Отчаянно смелая, решительная, дерзкая девчонка запала в мальчишеское сердце. Лёня и Лена сидели за одной партой. Да и после уроков много времени проводили вместе. Леонид помогал ей с задачками, а сам любил слушать её рассказы о недавно прочитанных книгах. Любил мечтать вместе с ней о том, как будет бороздить морские просторы на военных кораблях. Как покорит бури и преодолеет шторма. Она же делилась с ним своим желанием продолжить фамильное дело и стать учительницей.
По окончании школы ребята вместе отправились в город на Неве. Леонид, как мы помним, стал курсантом Ленинградского высшего военно-морского училища имени Михаила Фрунзе. К слову, на 300 мест тогда претендовало без малого 4000 заявлений. Сто тридцать человек на место! Елена поступила в Ленинградский пединститут имени Герцена на факультет химии и биологии.
Они были молоды. Влюблены. Счастливы. Заветная мечта каждого сбывалась. Гуляя по ленинградским набережным, они наперебой рассказывали друг другу об учёбе, новых товарищах, преподавателях.
Как-то раз они возвращались домой после прогулки. Тихо брели, держась за руки по набережной Мойки вдоль закованной в гранит, обрамлённой кружевной вязью ограды реки. Оранжевый свет фонарей мирно качался на воде. Вдруг Леонид остановился.
– Закрой глаза, – сказал он Елене.
– Вот ещё. И не подумаю, – ответила она и засмеялась. её звонкий, заливистый смех смутил парня, но он всё равно продолжал настаивать на своём. – хорошо, будь по-твоему. елена повернулась к реке, положила руки на ограду, закрыла глаза. Леонид достал из кармана приготовленный подарок и вложил его в руку девушки.
– Можешь открывать.
С удивлением увидела на своей ладони небольшую продолговатую коробочку, а в ней – золотую, с завитушками и мерцающими камушками брошь.
– Что это? – спросила удивлённо Елена.
– Брошка. Маленькая золотая брошка. Подарок.
Девушка вспыхнула.
– А с чего это ты решил, что я возьму у тебя брошку?! Да ещё золотую! – глаза её вспыхнули гневом. Она вернула украшение опешившему Леониду. Такой реакции он не ожидал. – Забирай! Я что, профурсетка тебе какая-то.
– Почему сразу профурсетка? Я просто хотел тебе сделать подарок… Возьми, я же от всей души. ему было очень досадно. Он почти год откладывал часть курсантской стипендии, чтобы сделать этот подарок. И тут…
– И не подумаю.
– Не возьмёшь – в Мойку выброшу.
И поднял руку, полный решимости закинуть украшение подальше.
– Стой! Не надо! Дай сюда, – сказала елена, сменив гнев на милость, и, забрав украшение, стала с любопытством его рассматривать. – Красивая. Только больше не надо таких дорогих подарков. хорошо?
– Посмотрим, – ответил Смольский, и они пошли дальше, подшучивая друг над другом.
И была на улице весна 41-го. На смену ей пришло лето.
Над городом повисли белые ночи.
А потом началась война…
***
В июне 1941 года Леонид Смольский вместе с товарищами находился на практике. Их срочно вернули в училище. Курсанты 1-го и 2-го курсов в июле – августе 1941 года принимали участие в оборонительных боях в составе 1-й отдельной бригады морской пехоты. Леонид воевал в районе Ломоносова. Елена вместе с другими студентами выезжала на строительство оборонительных сооружений. Они защищали полюбившийся город.
8 сентября 1941 года замкнулось кольцо немецких войск вокруг Ленинграда.
Началась блокада, которая продлится 872 дня. Наступило время артобстрелов и бомбёжек. В первую очередь немецкие лётчики уничтожали запасы топлива и продовольствия. еды катастрофически не хватало. С каждым днём продовольственные нормы становились всё меньше и меньше. Люди начали голодать.
Голод, страшное разрушающее чувство, не отпускал их ни на минуту. Вскоре к голоду присоединился и холод. Отключили отопление, водопровод, электроэнергию.
Город поглотила смерть. Накрыла своим ледяным саваном. Она была повсюду. Гуляла по тротуарам, между телами несчастных умерших, так и не поднявшихся после падения измученных голодом людей. В квартирах. В подвалах. На лестницах. Она нагоняла людей во время бомбёжки, разрывая их в клочья прямыми попаданиями авиационных бомб и снарядов. Не щадя никого. Трупы на улицах стали обычным явлением. И люди перестали на них реагировать. Перестали бояться. Страх пропал. Пропал он и у Елены. Когда людей смерть окружила повсеместно, они перестали на неё реагировать. Видно, организм таким образом защищал себя. Сердце не принимало боль…
Вопреки всему город жил! Работали заводы, фабрики, госпиталя и детские дома, школы. Радио отбивало ритм городского сердца. И это было чудо!
…В комнате студенческого общежития, где жила Елена, температура воздуха сравнялась с температурой окружающей среды. При обстреле города были выбиты оконные стёкла. Чтобы хоть немного согреться, девушки спали по двое на одной кровати, укрываясь матрацами.
В один из дней у Елены пропали продовольственные карточки. В самом начале месяца. елена подозревала, что их украла соседка по комнате, но доказать ничего не смогла. Карточки так и не нашли.
Своей бедой девушка поделилась со школьным другом. Училище ещё не эвакуировали из города. Остаться без карточек в самом начале месяца означало смерть. Мучительную смерть от голода. И неминуемую. Смольский это прекрасно понимал. И тогда… он отдал ей свой сухой паёк, который выдавался курсантам на случай неожиданной тревоги. А потом начал потихоньку собирать и носить Елене хлеб. Курсантская норма была больше, чем у простого ленинградца. И Леонид умудрялся выкроить кусочек хлеба для любимой и вынести его за пределы училища в подсумке противогаза.
Это спасло Елене жизнь. Но едва не стоило Смольскому трибунала – в военное время это считалось преступлением.
Пропажу сухого пайка заметили, назначили расследование. Чтобы отвести подозрения в краже от своих товарищей, Леонид во всём признался.
– Вы понимаете, она бы умерла, – объяснял он свой поступок.
– Твоя жизнь для страны важнее, чем её, – сурово отрезал командир. Но ход делу не дал.
…В январе 1942 года курсантов училища эвакуировали. Стояли сильные морозы. ехали по ладожскому льду в открытых полуторках. Многие курсанты, в том числе и Смольский, отморозили себе ноги. Вывезли в Баку, немного подлечили и отправили в Астрахань. Там на базе 2-го Астраханского пехотного училища за пару месяцев курсантов перепрофилировали в пехотинцев. Обучили, обмундировали, оставив им только тельняшки, и отправили на фронт. Под Сталинград.
Младшего лейтенанта Леонида Смольского назначили заместителем командира роты автоматчиков 680-го стрелкового полка 169-го стрелковой дивизии 64-й армии Сталинградского фронта. А когда ротный погиб, он принял командование…
Сталинград – отдельная страница в истории войны. Летом 1942 года немецкое командование наметило реванш за разгром под Москвой и провалившийся блицкриг. В наступление были брошены отборные войска вермахта, усиленные соединениями союзников – итальянскими, румынскими и венгерскими дивизиями. Захватив Сталинград, немцы могли бы перерезать основные транспортные пути и перекрыть доступ к кавказской нефти и кубанскому зерну. Они отчаянно рвались вперёд, к Волге. Сражения приобрели невероятный накал.
Легендарный снайпер Василий Зайцев в мемуарах «За Волгой земли для нас не было» вспоминал, что жизнь пехотинца в Сталинграде длилась примерно сутки. А пехотная рота – это около 100 человек – в атаке жила не более получаса. Что уж говорить о штрафниках, а такие, как говорили, оказались в роте Смольского, – их всегда бросали в самое пекло.
…Переправившись через Волгу, 169-я дивизия сосредоточилась в районе Красноармейска. Леонид воевал геройски. За спины не прятался. В октябре отличился в боях в районе Хапа-Усун. его подразделение отправили провести разведку боем. Он со своими бойцами первыми ворвались в немецкие траншеи и доты. Уничтожили около 20 «фрицев», как писали в то время полковые писари, станковый пулемёт, захватили двух пленных, важные документы и оружие – четыре автомата и два ручных пулемёта. Возвращаясь, он получил своё первое, к счастью, лёгкое ранение.
В январе 1943 года на погонах Смольского было уже три маленьких звёздочки старшего лейтенанта. 22 января он первым поднял свою роту в атаку у деревни Пещанка, ворвался со своим подразделением на окраину деревни и обеспечил продвижение батальона.
Что значит первым подняться в атаку?
Под шквальным огнём противника оторваться от спасительной матушки земли и ринуться вперёд. Вперёд, когда в тебя летит невообразимое количество свинца, каждый осколок которого может прервать в одночасье твою хрупкую, словно мартовская льдинка, жизнь…
И не просто оторваться самому, но и поднять вслед за собой остальных.
Поднять и с криком «Ура!» ринуться в атаку навстречу этому смертоносному свинцовому потоку.
Когда каждый шаг может стать последним. Каждый миг.
Какая же вера должна быть у тех, кто идёт за тобой?! А какая – у того, кто ведёт?!
И какая же вера должна быть у народа, если в такую атаку ведут совсем юные бойцы?!.
…В тот день Леониду Смольскому досталось изрядно. Сначала осколок мины попал в голову. Кровь застилала глаза, но он продолжал командовать ротой, и только когда ему перебило ноги, его вынесли с поля боя.
Ранения оказались тяжёлыми. Один глаз ослеп, второго уже не было. если бы не своевременная операция, сделанная в саратовском госпитале военным хирургом, родом из поволжских немцев, быть Леониду слепым. И всё-таки глаз врач ему сохранил. А осколок так и остался глубоко в черепе, до конца жизни напоминая о ранении мучительными головными болями… ещё в части поднимали вопрос о присвоении Смольскому звания Героя Советского Союза. Однако анкета подкачала: отец пропал без вести в первые месяцы войны, территория, где жил и пропал, оккупирована. Не ровён час, родня служит немцами. Представление отложили…
Вскоре Леонида перевели в другой госпиталь, затем в следующий… Так по госпиталям он до Иркутска и докатился. Теперь спасали ноги… На восстановление ушло больше года. Вернуться на фронт помешала инвалидность. Из Иркутска Смольского сначала отправили служить в Туркменистан, а оттуда в только что освобождённую Одессу.
Приехав в Одессу, Леонид попал в разработку военных контрразведчиков.
Оказалось, что на одном из препроводительных документов не хватало какого-то штемпеля. Началась изнурительная череда проверок. По госпиталям были отправлены соответствующие запросы. К счастью, все разрешилось. Отовсюду пришли своевременные подтверждения: был, находился на излечении, отправлен в…
Здесь же, в Одессе, в конце 1944 года ему вручили медаль «За оборону Сталинграда», а в 1945 году – «За оборону Ленинграда», присвоенную ещё в 1942-м, и орден Красного Знамени – за Сталинград.
***
Первую, самую страшную блокадную зиму Елена пережила. Их, студентов пединститута, вывозили практически последними – по таявшему льду Ладоги 25 марта 1942 года. Отправили на Кавказ. Жили в совхозе неподалёку от Кисловодска. Только девчонка стала немного отходить от выпавших на её долю бед, как пришли немцы. И тогда, закинув за плечи дорожную котомку, прихватив немного еды, она по оккупированной территории направилась в родные Денисковичи, не зная, живы ли её родители. «Уж если сидеть под немцами, то лучше дома», – рассудила она.
И что самое удивительное – дошла. Оттопала около двух тысяч километров.
Где пешком. Где попуткой. Где на телеге…
Как уцелела? Пути Господни неисповедимы. Судьба.
Тёмной осенней ночью она постучала в окно родного дома. Дверь открыл отец. Не веря своим глазам, молча впустил дочь.
– Доченька… Живая… – только и сказала мать, всплеснув руками.
Она бросилась было к дочери, обняла её. Потом принялась суетливо хлопотать, накрывая на стол. А елена присела на лавку, прислонилась к стене и моментально уснула.
С начала войны родители Елены приютили у себя еврейскую девочку, приехавшую из Ленинграда в белорусскую деревню на каникулы погостить у родственников. Эля не намного была младше Елены и вполне могла сойти за их дочь. Соседи, глубоко уважая учительскую семью, молчали. С возвращением елены ситуация усложнилась. Но как-то выкручивались…
Немцы начали активно забирать молодёжь на работы в Германию. Георгий Игнатьевич и Нина Миновна рассудили, что если придётся, то поедет их родная дочь.
– Ты же понимаешь, доченька, еврейку сразу убьют. А с тобой, дай бог, может всё и обойдется.
– Обойдётся, мама. Конечно, обойдётся. я справлюсь. Что-нибудь придумаю…
В первый раз обошлось, не взяли. А потом, уже под Бобруйском, в беженцах, она придумала: обварила себе ногу крутым кипятком. Немцы её и не взяли: кому такая нужна на работах в Германии…
Отца уже не было. его убили. Как-то под вечер невдалеке от Денискович поднялся шум. То ли немцы партизан искали, то ли ещё что-то. Георгия Игнатьевича скосила пулемётная очередь…
А вскоре Елену с матерью, младшим братом и Элей выгнали в беженцы. Незадолго до этого, точно предчувствуя неладное, они закопали в саду нехитрый скарб: хлеб, швейную машинку да дорогие сердцу вещи…
Летом 1944-го Бобруйск освободили. Елена с мамой поехали в Денисковичи посмотреть, что осталось. Дом разбомбили, хлеб выкопали. Жить негде, есть нечего. Вернулись в Бобруйск, устроились работать. А в декабре 1944-го здесь Елену разыскал Леонид. Как? История об этом умалчивает. Воистину, любящее сердце зорко и не знает преград. Приехал с двумя чемоданами еды. Сам худющий, даже упал под их тяжестью… Он забрал свою Елену, свою первую и единственную на всю жизнь любовь, и увез в Одессу. На крыше товарного вагона, обдуваемые ледяным ветром, они уехали туда, где пахло морем и луна серебряным блюдом висела над Ланжероном. Где каштаны тихо шептались с полусонными бульварами. В город акаций. В город тенистых аллей. Там уже начиналась мирная жизнь.
Перед отъездом Елена, собирая нехитрый багаж, достала брошку. Ту самую.
Довоенный подарок. Как талисман, она оберегала свою хозяйку на дорогах войны. От Ленинграда до Кавказа, от Кавказа до родных Денисковичей.
Выкопанная из земли, поблёскивает она на девичьей ладони.
– Видишь, красота какая, а ты брать не хотела, – сказал с лёгким укором Леонид Елене.
– Глупая была, молодая, – только и ответила она.
Впереди их ждала долгая счастливая жизнь…
За себя. За своих сгоревших в пламени войны родителей.
За всех погибших и невинно замученных.
И теперь, когда они, завершив свой земной путь, покинули этот мир, пришедшие им на смену правнуки живут за них, сохраняя в своих сердцах память, попирающую смерть.
Память, дарующую бессмертие.
Опубликовано в Новая Немига литературная №4, 2023
