Отрывок из повести
СТРАНИЦА СОРОК ДЕВЯТЬ. ДРАКОНИЙ ХРЕБЕТ
Каменный кряж тайну несет
в недрах своих.
Выжженный солнцем, покрытый травой
немый дракон.
Слышу биенье каменных жил.
Нужных найду.
Усталость времен, тайну его
Обращу в порошок…
Горы в самом деле напоминали хребет дракона, наполовину зарывшегося в землю. Приземистые, неровные — до них, может, с полдня пути. Ооне согласилась: полдня — велико ли расстояние. Она вскочила на коня, приторочила к седлу сумку с запасом еды.
– Едем!
– А что скажет хан? — на всякий случай спросил Итигчин.
– Отец уже все сказал, — сурово ответила Ооне. Но суровость показная, та, за которой прячется иное. — При тебе меня оставил. Вот и весь его сказ. А если что — в твоей спине появится еще одно ребро. То, что торчит наружу, — она кивнула на колчан со стрелами.
Наутро, едва солнце оторвалось от горизонта, они тронулись в путь. В становище уже бурлила жизнь. Итигчин и Ооне миновали стада, пасущиеся в стороне от кочевья. Итигчин заметил среди пастухов внука Тола, тот скосил взгляд на Ооне, потом посмотрел на Итигчина. Где-то мелькнуло лицо ибрича-кузнеца.
Конь Ооне взлетел на вершину холма, оттуда было видно, как дрожал в мареве приземистый хребет дракона.
– Вон он, — сказала Ооне и пустила вскачь своего коня. Кобыла Итигчина потянулась за ней.
Итигчин ползал по скалам, ковырялся в земле, выдергивал из расщелин комья земли, округлые камни… Ооне, как горная коза, скакала за ним, не понимая, что в каменной драконьей броне выискивает Итигчин. Это было странно, она никогда не видела, как из земли получается руда, как из руды льют металл. Видела разве что только молот кузнеца, который звонко мял разгоряченное железо.
Гадюка выскользнула из-под камня, Итигчин едва не наступил на нее. Но вовремя заметил, отступил. Змея — эка невидаль, человек ей не нужен, но сердить понапрасну ту, что незаметно стелется по земле — пустое геройство. Всяких змей Итигчин повидал за свою жизнь. Были маленькие и злые, несущие смерть капелькой яда. Были большие и безобидные, радугой перекрывавшие небо. Были те, в чьи глаза взглянуть нельзя — каменели суставы. Были и очарованные звуками нежной флейты. А были среди них и небывалые, странные существа, виденные на стенах других городов, на страницах других книг: змеи с единым хвостом и многими голодными головами. Существа с головой человека и двумя змеиными телами. Были и девы, вместо волос у которых роились змеи. Были и прекрасноокие юноши, у которых змеи вились под носом на месте усов. Слышал Итигчин и про крепость в Согде, именуемой крепостью царя змей, откуда родом был тот царь, которого в плечи укусил злой дух, и у того на месте укуса проросли змеи, охочие до человеческих мозгов. Была еще одна змея в жизни Итигчина, быть может, самая важная…
Гадюка подняла вытянутую голову, готовая вот-вот распрямить свои кольца, выпустить яд… Два существа, только потому что оба испуганы, порой совершают непоправимое.
Ооне заметила, что Итигчин, до того резво перепрыгивающий с камня на камень, вверх по склону Драконьего хребта, теперь вдруг остановился, а вслед за тем медленно, словно боясь выскочить из себя, отступает назад. Так бывает, когда в степи неожиданно стихает ветер и трава, прибитая к земле его не стихающей яростью, медленно начинает распрямляться, принимая свое обычное положение.
В руках Ооне блеснул нож. Змея дернулась, словно почувствовала угрозу от блеснувшего на солнце металла…
– Она охраняет то, что ты хочешь забрать, Итигчин.
– Нет, она просто хочет жить так, как жила до сих пор.
Они сделали шаг назад, гадюка сбросила свои изгибы и, дождавшись еще одного их шага, скрылась между камней.
– Мне кажется, Итигчин, — сказала Ооне, когда тот вытер пот со лба и снова устремил свой взор в каменную породу, — что ты как Драконий хребет, в тебе тьма тайн, нужно только суметь их разглядеть. Расскажи мне о них.
– Ты хочешь, чтобы я тебе рассказал про змей?
– Да зачем же про змей? Чего я про них не знаю! — засмеялась Ооне. — Я про другое хочу слышать.
– Так про что тебе рассказать, Ооне?
– Про что хочешь. Ты много где побывал…
– Не так много. Сосчитать по пальцам те места можно.
Итигчин сел на камень. Снял с плеча торбу. Выставил руки. Выставил кулак.
И стал разгибать пальцы — один за одним, скрывая горизонт за частоколом.
– А ведь мир бесконечен.
Скинул руки — вновь необъятная даль перед глазами.
– Как и степь, — сказала Ооне.
– Степь хоть и велика, но где-то она заканчивается.
– Таном?
– Нет, Тан — лишь небольшая преграда.
– Небольшая? Я никогда не была за Таном. Тан — большая вода.
– Ты не видела настоящей большой воды. Когда остроты глаз не хватает, чтобы нащупать другой берег.
– Я не могу себе такого представить.
– Потому что ты видела только степь, Ооне.
Итигчин устремил взгляд вдаль.
И лицо его в единый миг вдруг изменилось, осунулось, словно кто-то вытянул из него жизненные соки.
Воспоминания — это как мост, переброшенный через сильную реку сегодняшней жизни. Хрупкий мост, шаткий, но если вступил на него, не остановишься…
Среди множества змей, что успел повидать Итигчин, была одна особая.
Небольшая, с черной полосой между глаз. Она укусила его в правую руку, Итигчину было лет восемь, и рядом был дом, под ногами родная земля, и мать была здесь, молотила ячменные колосья. И змея-то носила в себе злобу без яда, но жар не отпускал маленького Итигчина двое суток.
И пока вытягивали его из болезни или страха отварами и заклинаниями, увидел Итигчин в бреду свою укушенную руку, саму ставшую змеей, поначалу самой по себе. Но потом вдруг рука-змея превратилась в кисть для рисования с упругим, сложенным в стройный пучок волосом. И кисть стала чертить линии, складывающиеся в узнаваемые картинки: вот лошадь, вот бык, вот арба, а вот змея и вот человек…
Мальчишка пришел в себя с уверенностью, что внутри у него поселился дар рисовальщика. Но не стал бы сейчас, как бы ни просила его Ооне, рассказывать Итигчин об этом давнем случае, хоть он и казался по прошествии лет судьбоносным.
– Итигчин!.. — услышал он голос Ооне и сорвался с моста воспоминаний в реку. — И что за той большой водой?
– Там другие земли, другие народы, другие наречия.
– И ты их все знаешь?
– Нет, ну что ты, Ооне! Лишь немногие. — И он снова показал пальцы.
– Но отчего так, Итигчин, что люди они везде люди, а говорят по-разному? Ведь волки и в этой степи, и в дальней понимают друг друга.
– Так и люди, когда были как волки, понимали друг друга. Говорили друг с другом на языке трав, ветра, дождя, солнечного света. Но людям нужно больше, чем волкам. Им стало мало только солнечного света или дождя, им захотелось самого солнца и неба, по которому летает солнце, неба, которое проливает на землю дожди. И они решили выстроить огромную юрту, чтобы сквозь дымник с дымом очага просочиться на небо… Но едва первые жерди подперли небо, перестали люди понимать друг друга. Все слова теперь зазвучали, как незнакомые шепоты и шорохи…
– Но почему?
– Потому что небо этого не захотело. И разбежались в испуге люди в разные стороны, ведь они забыли и язык трав, ветра, дождя, солнечного света.
– И что было дальше?
– Говорят, был такой герой в далеких землях — Тейхурас, которому удалось оседлать ночь. И, сидя верхом на ночи, он мечом поверг множество враждебных демонов. А остальные же — пали на колени и запросили пощады. «К чему мне вы? — спросил их Тейхурас — Какой мне и остальным от вас прок?» И тогда поверженные злые духи ответили ему, что научат его знанию других наречий. И каждый из них знал по одному наречию. И каждый обучил ему Тейхураса.
– Я хотела бы быть как ты, Итигчин, — сказала Ооне, и голос ее дрогнул, как дрожит ковыль под порывом ветра. Итигчин уловил в этом дрожании затаенный страх-печаль по далеким невиданным землям. Но надо ль быть таким, как он?
Оторванным от дома, от своих корней? Как клок теперь сухой травы, перекатываемый ветром по степи. Хорошо ли это? Благостно ли?
– Умные мужи, которых мне посылала судьба, — говорил Итигчин, снова принявшись выискивать свои камни, — говорили, что мир не только бесконечен, но и вечен. Вечным они называли его, потому что каждый передавал слова отца своего своему сыну. И всякий отец слышал слова своего отца. И всякий сын передавал свои слова своему сыну. И нет отца, который не слышал бы своего отца.
И нет сына, который не передал бы свои слова своему сыну. И потому мир вечен.
– А как же те, кто не имел сыновей? Не успел их народить, потому что пал на поле битвы?
– Тут речь не о каждом… а об общем…
Итигчин глянул на Ооне, та улыбалась, вот-вот прыснет от смеха, потому что решила, что Итигчин ее дурачит, ведь только что говорил про каждого, а теперь этот каждый и не каждый вовсе.
– Как бы тебе объяснить, Ооне… Вот есть табун лошадей. И всякая лошадь в нем сама по себе. И у каждой свои приметы, и у каждой свой нрав. Одна покладиста, другая — своенравна, третья — хитра, четвертая — смела, пятая — быстра как ветер. Но все они — лошади, и это их роднит. И когда ты говоришь, что без лошади в степи смерть, ты не имеешь в виду ту, которая быстра как ветер, или ту, которая покладиста. Ты говоришь просто о лошади… Поняла?
– Когда мы говорим, что тусул — храбрый воин, мы говорим о том, что храбр и Ашабан, и Алибей, и Сакчак, и любой другой.
– Ты почти уловила то, что я хотел сказать, — сказал Итигчин и замолчал, потому что на самом деле не знал, как объяснить Ооне вечность.
Наконец Итигчин показал ей камень, причудливо выгнутый, будто вспученная окаменелая пена, стукнул его о другой, расколол, помял на ладони крошки.
– Это горная зелень, — сказал он. — Ваш драконий хребет таит в себе много богатств.
– И что с ней делать? — Ооне как-то осторожно, почти боязливо, коснулась пальцем каменного скола.
– Растолочь в порошок, просеять и промыть, вымочить в киследи, а дальше будет краска.
– Да? — Ооне недоверчиво еще раз коснулась того, что Итигчин назвал горной зеленью.
– А это горная синь, — Итигчин показал ей иную мелкую крошку. — Из нее будет синяя краска.
Долго Итигчин лазил по каменным склонам. Терпеливо Ооне ждала, пока кожаная торба заполнится камнями. Солнце к тому времени уже покатилось к горизонту. Пора в обратный путь. Итигчин устало улыбался. Не зря они выбрались к драконьему хребту.
Ветер и скачка пьянили. Ооне то и дело поглядывала на Итигчина. Нет, непривычный он к седлу, не степняк, неловкий какой-то. Но было что-то в нем такое, что притягивало взгляд: овал лица, другой, отличный от круглых лиц тусулов, разрез глаз не столь узкий, будто хотели очи его видеть больше, будто были жадными до всего, что вокруг. И сложение у него не такое прочное, будто деревце он, сухое, тянущееся ввысь, а не камень, какими казались тусулы. Алибей по сравнению с ним заматерелый вояка. Хоть и младше он Итигчина на десяток лет. А этот…
И все равно Ооне не могла отвести от него взгляда. И сердце ее билось чаще совсем не от быстрой скачки.
Остановились передохнуть. Перекусили, теплый кумыс освежал.
– Видишь? — спросила Ооне, кивнув куда-то в укрытую травяным ковром степь.
– Нет, — как ни всматривался Итигчин, не понимал, что привлекло внимание Ооне.
– Тарбаган, застыл, только глаза бегают.
Все равно ничего не видел Итигчин. И только когда зверек переменил позу, заметил он вытянутое тельце.
Ооне положила стрелу, медленно потянула тетиву. Подмигнула Итигчину.
Вжих! Стрела улетела вдаль. Промах.
Ооне посмотрела на Итигчина, довольная.
– Но ты же не попала!
– Потому что не хотела. Бить зверя ради забавы — зло. Становись на том пригорке!
– Зачем?
– Становись-становись… — И Ооне подтолкнула Итигчина, всунула ему в руку войлочную шапку. — Я собью с тебя шапку.
Итигчин недоверчиво глянул на Ооне: шутит ведь, как же иначе. И в самом деле, в глазах — озорство. А пальцы уже трут тетиву, как будто сами лишь продолжение ее. Так встать ли? Дозволить пустить в себя стрелу? Когда Элюй-хан стрелял, так стрелял без его воли. И, может, в тот момент и не мыслил Итигчин для себя лучшей судьбы. Но теперь — как быть? Отказаться — посчитает за труса. А если встать, надеясь на верную руку, и получить стрелу в глаз — в этом ли смысл жизни, в этом ли стремление души, нетерпение сердца? Бить зверя ради забавы — это зло? А человека? Ради той же забавы? Не есть это еще большее зло?
Так размышлял Итигчин, медленно взбираясь на пригорок. Пять шагов, раздвигая ногами траву, десять, пятнадцать… Мнет войлочную шапку в руках. Взобрался, оглянулся — нет Ооне. Лишь кони пасутся. А Ооне нет. Будто сквозь землю провалилась. Один он на пригорке, на камень вспрыгнул, чтобы лучше было видать. Все равно никого. Шорох показался — нет, тишина. Конское ржанье, и снова тишина. Что задумала девка? И вдруг кто-то бросился ему на спину. Но удержался Итигчин на ногах, спрыгнул с камня, завертелся. И тут — девичий хохот. Ооне у него на спине, словно всадница на коне, сдавила сгибом руки шею и рукой бьет, будто понукая, по бокам. Завертелся Итигчин, пытаясь сбросить седока. Цепкие руки, крепкие ноги у Ооне. И смех, задорный, совсем детский, — довольна проказой. Опрокинулся Итигчин, покатились оба, сминая траву.
– Не победил, не победил! — кричала Ооне, оказавшись снова верхом на распластанном Итигчине. Смеется она, словно небесная река обрушилась ручейками на Итигчина, вымочила враз. Смеется и сам он. Но сквозь щелочки глаз Ооне сыплются на него стрелы, иные, поражая в самое сердце. Опрокинул ее, и вот она уже снизу смотрит на лицо Итигчина, на темно-рыжие, бурые волосы, мокрыми прядями свисающие со лба. Смех испарился, вдруг пересох небесный ручей, спрятался в землю. Сползла и улыбка с лица Итигчина. Негоже так… Лег рядом, вытирая рукавом пот со лба. Небо перед глазами, во кайме метелок травы.
– Стрела — это частичка жизненной силы степняка, его души — проговорила Ооне, глядя в небо. Там, еще высоко, висел ярко-желтый круг солнца. Ооне прикрыла глаза рукой, чтобы разглядеть форму облака, которое вот-вот должно было наползти на солнце. — А она чувствует все. Она как тончайшая ткань откликается на малейшее дуновение ветра. И если твоя душа почувствовала цель, то стрела не пролетит мимо нее. Потому что стрела — частичка души воина.
– И сколько стрел в твоей душе? — спросил Итигчин. — Ведь если стрела частичка тебя, то, улетев, она непременно уносит ее с собой.
– Мы богаты, жизненная сила, дарованная Тенгри, неисчерпаема. По нашей воле неисчерпаема, — Ооне рассмеялась наивности Итигчина. — Она закончится лишь тогда, когда этого захочет Тенгри. Можно выпустить целую тьму стрел, и на лице не появится ни одной новой морщинки. А можно пустить всего одну и очнуться глубоким стариком.
Тучка, похожая на бычка-малолетка, все-таки наползла на солнце, и Ооне убрала руку от лица. Закрыла глаза. И Итигчин смотрел на профиль, рисуя в своем воображение плавную линию: вот горная равнина — это лоб, с которого ручьями ниспадают темные, словно самая черная краска, волосы… Вот небольшая впадина, овраг — переносица, а следом легкий подъем — приплюснутый нос, дрожащие крылышки носа, вот крутой обрыв и лощина, и нежный овраг… Ему вдруг захотелось коснуться его, почему-то ему стало мало только чертить в воображении эту линию, запоминать ее… И Итигчин поднялся на локте. Какая-то мошка села на кончик носа Ооне, и девушка смешно скосила на нее глаза, потом тихонько дунула, и мошка слетела, унеслась в другие равнины. И вдруг Ооне повернулась к Итигчину. И ему показалось, что взгляд ее какой-то беспомощный, какой бывает у беззащитной девушки, а никак не у степной воительницы, только что вложившей кусочек своей души в смертоносную стрелу. И было в этом взгляде иное, что прочел Итигчин. Бездонная пропасть, неприступный горный хребет, разлившийся в весну Тан, непроходимый, недостижимый берег которого был другой страной, тысячи тысяч воинов, погибших в боях, непреодолимость… И чем ближе были их лица друг к дружке, чем тише были слова, слетавшие с губ, тем непреодолимее казалась непреодолимость — тем выше горный хребет, тем шире весенний разлив реки, тем бездоннее пропасть. И хоть вся эта непреодолимость и казалась безысходной, но касание губ, сухих, еще более, чем обычно, пыльные пальцы, утонувшие в волосах, солнце, сбросившее с себя малолетку-бычка, брызнуло лучами в серебряном обруче серьги, ослепило, и после первого робкого поцелуя такая же робкая улыбка засветилась на лице Ооне, и улыбка эта была как легкий ручеек, готовый прорваться сквозь запрудившее русло месиво веточек и листьев, вот-вот и рухнет запруда, позволяя, разрешая, и Ооне теперь вел бубен, заухавший где-то внутри нее, все учащая биение натянутой кожи, и руки Ооне вцепились в спину Итигчина, крепкие пальцы натянули, словно тетиву, желание, еще миг, и стрела, эта частичка души Итигчина, полетела в цель, не во врага — в того, кто сейчас был милее ему, чем все живое на свете, чем вся эта степь и тот весь путь, что привел его в эту степь. Ооне, закричала от боли, избавлявшей от непреодолимости. И губы ее повлажнели, заблестели, будто пыль смыл небесный поток, и теперь со страстью, требовательно стали искать губы Итигчина. Будто выскочил изнутри Ооне другой, резвый и яростный зверь. А небесные стада бежали по небу, стараясь приглушить бесстыдно яркий солнечный свет.
Потом они молча лежали, и каждый видел свое в облаках. Итигчин видел мать, исчезнувшую из его жизни по воле рока, морскую бухту на одном из морей, где его, юнца, связанного, с колодкой на шее, среди прочих спустили с судна на берег, и завернутые в ткань четыре сокровища — кисти, тушечница, плошка с засохшими каплями краски и обрывок бумаги — были единственным его богатством, единственной его любовью, единственным его спасением. Ооне же видела гнев отца, тусульского хана, свою порушенную жизнь, набеги тусулов и свое имя в письменах, впервые появившиеся в этом мире на пайсане Итигчина. Из глаз ее покатились слезы, когда вдруг она признала в одном из облаков совсем маленького тусула, похожего на человека, который сейчас лежал рядом с ней на темно-лиловом шалфейном ковре. Ооне рукой размазала по щеке слезу. Итигчин поймал ее руку, сжал, соединяя небесные облака в одно целое, чем теперь они стали: Ооне и Итигчин.
Она повернула к нему голову: примятая трава, его глаза, тень на скуле… Как красиво… Ооне прильнула ухом к груди Итигчина, внутри билось сердце, как бубен кама, и ветер шелестел травой мелодию флейты. И вдруг к бубну, к флейте ветра примешался иной ритм, мелкий, дробный, так знакомый Ооне. Конские копыта били землю.
Остер глаз степняка, а в солнце воздух особенно прозрачен. С дальнего холма, почти с горизонта, вот откуда были видны две человеческие фигурки, будто плывущие в траве.
Ооне тоже заметила чужаков. Не сразу. Но едва лишь уловила в земле бой конских копыт, вскочила, огляделась. Направо, налево, назад — никого. И вдруг из-за склона вынырнула группа всадников. Это были не тусулы, это были другие, которых никогда не видали в этих степях. Может, у них и добрые намерения, мысли, но с чужаками лучше встречаться, когда за спиной у тебя сила. Тем более, что отряд, как ветер, устремился с холма вниз, вот они исчезли за склоном…
Кое-как набросить на себя что-то из одежды. Остальное — в охапку. По траве, не жалея ног, ловить отошедших в поисках сочной травы коней. Быстрее в седло, перетянув остатки одежды ремнем.
Чужаки выскочили неожиданно, рассыпавшись в цепь, словно на зимней охоте загоняя в кольцо зверя. Сеть, сплетенная из черных воинов, летела по степи, загибаясь краями, не позволяя выскользнуть дичи. И уже слышны крики охотников, виден прищур глаз, режущий ветер. Погоня в степи — забава для одних, для других же — черта между жизнью и смертью.
Ооне с седла, изогнувшись, пустила стрелу. Частичку души. Просвистела стрела, уткнулась в землю. Правый край цепи, загоняя коней, вылез вперед, и Ооне с Итигчином, стараясь вырваться из подвижных клещей, стали забирать влево, в сторону от своего кочевья. Ненапрасный маневр охотников: солнце теперь бьет им в спину, целиться против светила — что слепому ловить докучливых мошек.
Бешеная скачка, и бешено стучит сердце Итигчина. Его кобыла слабее, отстает.
И Ооне, вырвавшаяся было вперед, придерживает скакуна. Быть может, будь одна и ушла бы от погони. Но Итигчин!..
Впустую пущены еще несколько стрел. В ответ стрелы не летят, не хотят охотники портить шкуру добыче. Кто-то уже вертит над головой болсаган. Кто-то дернул из ножен саблю. У кого-то под рукой веревка с арканом. Но вот восьмая частичка души Ооне вонзилась в плечо ближайшего к ней охотника. Покачнулся в седле, навалился на поводья, конь дернулся в сторону, свалил седока. Брешь затянулась, уплотняло ряды охотничье племя, стягивалась сеть все туже, огибая Ооне и Итигчина. Еще одна стрела вошла в конский глаз. Охотник перелетел через коня, покатился по траве, ломая хребет.
Однако сжималось кольцо, неминуемо сжималось. Змеей взлетел болсаган, железной головой нырнул к кобыле Итигчина — спутались ноги, завалилась кобыла на бок, вылетел Итигчин из седла. Повезло — не ударился головой о камень.
Покатился по склону, разлетелись из кожаной торбы и камни, укрылись в траве.
Вскочил Итигчин, но вкруг него уже вьются трое черных всадников. У самого голова от скачки, от удара — кружится; мелькает небо, кони, трава… И где-то там вдали еще скачет конь Ооне… Со всадницей ли? Не разобрать. Не пробиться взглядом за карусель черных пятен. Пригнуться бы, выскользнуть из ловушки — нет сил, солнце, слепя, бьет в глаза… Сверкнул клинок, словно молния полыхнула в глазах Итигчина. Не было боли, небо вдруг накинулось на него, темнея, выгоняя солнце из глаз. И какая-то сила подхватила Итигчина, выдернула из травы и поволокла в небо. А следом двинулась земля, и сошлись они, небо и земля, в одном — в Итигчине, сдавив его так, что лопнула плоть, выпустив из себя иное — ту самую душу, что вдыхает в тело жизнь. И стал Итигчин тенью, и тень понесло по другим сферам… Струясь, словно дым от костра, тень проникла в твердь; сквозь камни и песок, по срезам и трещинам в земной породе заскользила вниз, потекла по рудам и землям, горной сини, рубее и аппианской зелени, обволокла темную рудь, истолкла ее в крошку, вынесла в белое озеро винного уксуса, вспыхнула ярьмедянкой… И следом за ярко-зеленым пятном нащупала тень Итигчина корни багрянки, корни анхузы, выскочила в дерево, что тянет соки из земли, по ветвям к тусульскому небу, заскребла по рытвинам и изгибам, впитывая соки дубовой коры, окрасившей ее, тень, в коричневый тон, который затем вылинял в шелковый серый. Все выше тянулась тень Итигчина — к ветвям, цветкам фиалки и стеблям резеды, терновника, виноградной лозе, забиралась в иссушенный жарой персик, в косточку, дающую плотную черноту…
Неожиданно вспыхнула луна, полная, круглая, забилась, словно сердце, толкающее кровь, проявляясь тонкими жилками, словно рисунок судьбы на ладони, и сначала тихо, потом все громче заухала сердце-луна — бых, бых, бых! Луна дрожала, словно покрываясь водной рябью — бых, бых, бых! И тягучий звук, где-то вдали, рождающийся в дырах деревянной флейты… Бых, бых, бых… Удары кама в бубен. И вот рядом с луной-бубном чье-то лицо, раскрашенное, страшное…
Флейта снова завела заунывную песнь.
– Глаза открыл… — услышал знакомый голос Итигчин.
Итигчин и в самом деле понял, что глаза его открыты и видят перед собой кама с бубном и флейтой. Чья-то тень пряталась где-то за ним. Ооне… Это ее тень. И ее был голос…
– Жизненный сок Итигчина вернулся к нему, — сказал кам. — Теперь он больше не нужен богам, ему дарованы леты в нашем мире. О, Тенгри, Великое Небо, отпустил его, вернул на землю.
Рана была не слишком глубокая, сабля рассекла кафтан, скользнула по ключице, оставив на ней щербину, по ребрам, срезав кусок мяса… Итигчин провел без сознания несколько дней. Ооне почти поверила, что Тенгри Великий навечно приютил Итигчина на небе. И лишь молитвы кама, который ходил по одной тропе с богами и душами предков, травы да курения, выманили Итигчина обратно на землю тусулов.
Ооне крутилась возле Итигчина, носила отвары, укрывала одеялом из верблюжьей шерсти, омывала лицо водой, натирала запястья и лодыжки белым вином, чтобы сбросить с тела жар — так велел кам. Выводила из себя Алибея эта забота Ооне о чужаке. Почему этот выскочка, у которого и нет-то ничего, кроме глупых кистей и странных каракулей, был рядом, почему ему все внимание Ооне? Чем он взял ханскую дочь? Злился Алибей, хоть и напрасно, ведь Ооне — к каким богам ни взывай — не его добыча, не Алибея. Но злился. Была бы воля Алибея, оставил бы чужака умирать.
Но знал, как к нему благоволит Элюйхан. А еще Ооне… Вот и вышло так: тряпьем рану прикрыли, на коня осторожно посадили, медленно добрались до кочевья…
Из соседнего становища прибыл вестник. Замечены в степи были черные всадники. Каким числом — неизвестно. Появятся, будто черные птицы на ветке, а потом вспорхнут и исчезнут, словно и не было. Странно это… Алибей скрипел зубами, смотря, как марево растворяет две фигурки — Ооне и Итигчина, направившихся к драконьему хребту. Высмеяла его Ооне, когда предложил сопровождать их. Хлестнул коня Алибей, поскакал, выветривая злобу, обратно в кочевье.
И в полдень — вестник этот: черные птицы в степи, дурной знак… Не стал дожидаться других вестей Алибей, воинов собрал, повел отряд на поиски Ооне и Итигчина. Повезло. Выскочила погоня на тусулов. Издали увидали они, как издевательски кружатся с десяток черных всадников вокруг полуголой Ооне. Собаки паршивые… Арканом сбросили с коня, но Ооне полоснула веревку ножом. И теперь не выскочить ей за пределы круга, стрел не осталось, лук бесполезен, ножом не достать никого. Довольны черные головы: девка в степи — добыча хорошая. Того, кто был рядом с ней, сабля скосила — ненужный товар. А девку — с собой. Да только не дается она. Цену себе набивает. Чем яростней сопротивляется девка, тем дороже товар. Заигрались, смеются, довольные забавой. Не сразу заметили тусулов. Когда распознали опасность, развернули ряды. Бросились две рати друг на друга. Сшиблись в рубке… Больше тусулов, смяли пришлых. В погоне достали последних, никто не ушел.
Смотрели потом на мертвых — кто такие? Незнакомые лица. Не степняки Аганхана. Не ибричи тоже. Пришлые… Может, те же, что напали на торговый караван.
Ооне, накинув на себя одежду, добралась до Итигчина. В крови весь, но жив, однако выходит из него жизненная сила, еще немного и будет ее не словить.
Опубликовано в Бельские просторы №4, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!