* * *
Солнце бросает щепки
На дорожку в зябнущем садике.
Вот оно – ощущенье,
Что тебя простят обязательно.
Строго наказан вправду,
Потому как было и есть за что.
Там, за кустами, – грабли,
И секатор спрятан под ветошью.
Божие инструменты –
Для особых замыслов Божиих.
Было дурное лето,
Но какая осень хорошая!
Листьев любовный шелест,
Гладь воды, как старое зеркало.
Господи, неужели,
Неужели больше не сердишься?
* * *
Под старость накопится ветоши,
Да вот завещаешь – кому?
Я стану горбуньей-профессоршей,
Грызущей останки Камю.
Презрю образ жизни здоровый я,
Но блеск не утрачу ума.
И будут мне все – посторонние.
И прозвище будет – Чума.
И будет любой обучаемый
Знакомством с профессоршей горд.
А я захочу окончательно
Пристроить свой культовый горб.
В лесу, где хоронят писателей,
Пустующий выкуплю дом:
Чтоб отдыхом жить созерцательным –
Не только научным трудом.
Усядусь я в эркере, стало быть,
И буду смотреть на грозу.
А ты не пугай меня старостью –
Не то и тебя изгрызу.
ЮДИФЬ
Извечно это противостоянье
(Всегда на смерть, а не на жизнь оно) –
Когда распознаёшь не просто ярость,
Но одержимость длящейся войной.
Провальный день сменяется удачным,
И постоянно думаешь о том,
Что слово «чувство» – для чужих чудачеств,
А слово «долг» – как будто бы глоток
Неловкий (сразу больно прямо в горле),
Но никуда не денешься теперь –
Ты защищаешь уникальный город
И учишься сражаться и терпеть.
Однако уяснишь гораздо позже
Всю значимость случившегося здесь:
Что смысл имеет каждая оплошность,
Что хрупкий город – это ты и есть.
Кто из числа неуязвимых выбыл,
Тот честно ищет способ рассказать,
Что неизбежен самый трудный выбор,
Что даже в горе чувствуешь азарт,
Что без подсказок знаешь выход верный –
И так себя изводишь потому;
И что Юдифь… любила Олоферна,
Но голову – отрезала ему.
ДАЛИЛА
Не постесняется, скажет (пусть как будто бы и бестактно
вслух о таком говорить, и пусть потом – от стыда каменеть):
«Так-то ты любишь меня, Самсон, жене доверяешь так-то!
Даже и тайны своей раскрыть не хочешь.
Кому, как не мне?
Все остальные – враги, тебе положено покарать их…»
Так произносит Далила громко, но, опуская глаза,
думает: «Не превращай меня в предателя, бога ради!
Не говори ничего, Самсон. Не вздумай-таки рассказать!»
* * *
Вот кто-то обронил – и не искал –
Топорик годный.
Все дачники спешат, собравши скарб,
Обратно в город.
Ликует лес: ни острых голосов,
Ни стук-постуков.
А между тем, последствия несёт
Любой поступок.
Я догадаюсь (это будет труд
Отнюдь не лёгкий),
Что это всё: и веток слабый хруст,
И птичий клёкот,
И тихий звук, что издаёт вода, –
Есть Божий лепет;
Что если я уеду навсегда –
То пожалею.
* * *
Клумбу у дома на этот раз
Облагородили как-то.
Словно дорожки цветов – рассказ.
Озеленитель – редактор.
Мимо идёшь – остановишь взгляд:
Выверен каждый оттенок.
Сколько бы снова себя ни клял –
Дальше идёшь не с теми.
Только… а что если – ложь не длить,
Не упиваться виною?
Дрогнет на клумбе внезапный блик.
Время наступит иное.
Так и случится протест души
(Вряд ли вполне постижимый).
Жутко захочется просто жить,
А не готовиться к жизни,
А не твердить манифест чужой,
Не соглашаться на сделки,
Не поступаться своей душой –
Выдохнуть и оглядеться,
Чтоб от того, что бранил не тех,
После не сделалось тошно.
Всё, что ты делаешь, – это текст.
Всё, что не делаешь, – тоже.
* * *
Чердак, на который забраться трудно
(И возраст, и пыл не тот):
Тенёта, верёвки, коробок груды,
Потрескавшийся комод,
В нём – с детскими песенками пластинки,
Игрушки, колючий плед.
На что ни пойдёшь, чтоб тебя простили
Те люди, которых нет
Теперь и в живых, и как будто пусто
Там, снизу, под чердаком, –
Он в воздухе держится странным грузом,
С тобою внутри притом.
Ты веришь, что спустишься – станет лучше,
Всё лучшее – впереди.
Хихикает в ящике злой Петрушка:
«Попался ещё один!»
* * *
Вот и думай – что с тобою станет?
Кто твои старания отметит?
Никому не выболтаешь тайну –
Вот и просыпайся с ней до смерти.
Выходи на маленькую кухню
И представь, не то, чтобы охотно:
Над тобою – крышка, а не купол,
И ни свет, ни воздух не проходят.
Ты не верь, когда трезвонят всюду
Об отремонтированных взрослых.
Стой, смотри на вечную посуду
(Кто её, не церемонясь, бросил?).
Вот и стой – издёрганным ребёнком,
Тем, кто в важную минуту струсил.
Сердце бьётся бешено и больно,
Как щегол в облупленной кастрюле.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №36
