Стихи Киры Османовой как нельзя лучше подходят для первого осеннего номера нашего журнала. В них и яблочное послевкусие лета, и поздняя августовская стрекоза, размышления о времени, любви, жизни и смерти – серьёзные и с изрядной долей интеллектуального (петербургского) юмора. И, конечно, это поэзия о поэзии, попытках выразить невыразимое. «Да как вообще расскажешь о таком?» – спрашивает Кира и… тут же даёт ответ. А вот как.
Дмитрий Легеза
* * *
В августе после купания схватишь простуду гадкую,
сляжешь – и будут компотом из яблок тебя отпаивать,
сваренным на животворной воде из колодца дачного.
Только заснёшь – непременно приснится земля за озером,
где все окажутся взрослыми,
стойкими, неуязвимыми (их ни болезнь не трогает,
ни уж тем более – чьи-то слова, и весьма обидные,
вроде последних, мол, мы же тебе говорили, глупому).
Спишь себе, спишь, и, похоже, история подзатянется –
по крайней мере, до осени.
В будущем страшно захочешь вернуться на место старое,
необязательно полное воспоминаний радостных
(честно признаться, не в радости дело в конкретном случае),
место, где ты распознал ощущенье своей отдельности –
никто тебе не спасение.
Кажется, если чуть-чуть постараешься, то получится
выполнить правки посильные в собственной биографии,
штрих, стилистический ход – скорректировать интонацию
(часто вопросы уместней любых восклицаний в принципе).
Хотя кого ты запутаешь.
Речь лишь о том, что не всё удалось заменить подобием.
Не существует, допустим, синонима к слову «яблочный»
(как и к словам «заозёрье» и (что там ещё) «колодезный»),
так же, как нет никакого к себе самому синонима,
к себе – ребёнку из прошлого.
Этот ребёнок (не то чтоб его полагалось спрашивать,
как ему дышится, трудно ли, что он и вправду чувствует)
детство своё обречён проживать, никуда не денешься,
изо дня в день – в одиночку – встречаться с чужой реальностью:
терпеть, придумывать хитрости.
Нет ничего, что сейчас поменяет тебя – тогдашнего.
Даже и спросишь себя, повзрослевшего: «Как ты, маленький?» –
выйдет формальный приём, подстановка, а суть останется.
Но до сих пор удивительно всё-таки – как ты справился,
справлялся – август за августом.
В самом-то деле вода в это время всегда холодная.
Только… а вдруг посчастливится – вынырнешь крепче прежнего?
Кто-то из доброжелателей благоразумных с берега
крикнет: «Не вздумай!» («Простудишься снова!», «Ну что за выходки!»)
А ты идёшь – и купаешься.
* * *
Чердак, на который забраться трудно
(и возраст, и пыл не тот):
тенёта, верёвки, коробок груды,
потрескавшийся комод,
в нём – с детскими песенками пластинки,
игрушки, колючий плед.
На что ни пойдёшь, чтоб тебя простили
те люди, которых нет
теперь и в живых, и как будто пусто
там, снизу, под чердаком, –
он в воздухе держится странным грузом,
с тобою внутри притом.
Ты веришь, что спустишься – станет лучше,
всё лучшее – впереди.
Хихикает в ящике злой Петрушка:
«Попался ещё один!»
* * *
Было как будто бы всё прекрасно – избавлен город от крыс,
Но настоящая драма здесь разыгралась только теперь:
Время, безжалостный Крысолов, ты уводишь наших детей.
Что за нужда тебе в том, признайся, тебе – какая корысть?
Дети уходят под звуки дудочки, друг за дружкой, к горе.
Дети не слышат уже родительских криков, пущенных вслед.
Каждое «Нет, не бросай меня!» означает «Нет, не взрослей!»
Глупо такое кричать, но это – от страха: страха стареть,
Страха остаться в утихшем Гамельне, где повсюду – тоска.
Более не существует наших детей, их выкрали в срок –
Новые люди живут отныне за тёмной грозной горой.
Стало быть, нужно набраться мужества, чтобы их отыскать.
* * *
Никто не ты. И никогда не станет
Никто – тобой.
Вот мимо старых и знакомых зданий
Бредёт герой.
Кто знает, на пути своём обратном
Что видит он.
Что вправду видишь – привыкаешь прятать.
Хороший тон.
Но был же рядом кто-то сопричастный,
В любой момент
С тобой деливший радость и несчастье!
А вот и нет.
А вот и врут, что кто-то инотелый
Тебя постиг.
Герой пытался много лет не теми
Себя спасти,
Сопротивляясь мысли, что спасенье –
Не в том, что – вне.
Не в иллюзорной общности со всеми,
Не в болтовне.
Герой предчувствует квартал – раздолье
Для бедноты.
Предполагаешь, обращаться стоит
К себе на «ты».
Как будто ты и есть тот образцовый
«Другой», кому
Возможно даже в самой страшной ссоре
Сказать: «А ну!
Смотри в меня, в окно чужого дома,
Там есть и свет!»
И то ли ты окажешься фантомом,
А то ли нет.
Герой вернулся. Мир его – расколот.
Бери сюжет.
Никто не ты, как это ни прискорбно.
Смирись уже.
* * *
Просто мысль о том, что не вышло взлететь высоко
(Тривиальность правды; кто же тебе помешал?),
Возникает так неожиданно; самоукор
До того тревожит – хохлится тотчас душа.
И ныряешь в эти сыпучие дни, как в песок,
И по-птичьи тщишься вычистить ими себе
Оболочку. Кажется, стал и клюваст, и весом,
Распушился, ишь ты, важный какой воробей.
А внутри свербит-свиристит: «Высота, да не та!»
Выносить себя… чем дальше – тем точно больней.
Но упрямо ищешь одну ключевую деталь –
Вот она-то жизнь твою оправдает вполне.
Никогда в изящных искусствах детали не врут.
Драгоценный росчерк (он незаметен порой):
Так, прозрачным сам залюбуешься воздухом вдруг
И парящим в нём легко воробьиным пером.
* * *
Ты думал, это вечно будет нашим –
Словесный мир, словесная война.
Но ничего не вылетит однажды,
И что тогда ловить – и не поймать?
Не воробей, не воробей. А как же,
А что теперь, а где мои, ну нет,
Не может быть. Утешь себя, что каждый
С таким способен справиться вполне.
Сидишь часами, смотришь в пыльный угол
И чувствуешь, как жалок сам и стар.
И ничего не нужно, кроме звука,
Точней – возможности его издать.
* * *
Растерянный, уставший до предела,
Не попадаешь в повседневный ритм.
А этот город без предупрежденья
Через тебя свободно говорит.
Вдруг выросшие башни-великаны:
Глядишь на них – и чувствуешь родство,
Как будто сам – бессменно вертикальный,
Как будто сам – до странности – не свой,
Негабаритный, неуместный явно,
Из фантасмагорического сна.
С самим собой столкнёшься на стоянке –
И дальше пошагаешь, не признав.
Ты от себя давно куда-то делся.
А всё же думать станешь по пути,
Что столько было планов, самых дерзких,
Однако, не сработал ни один;
И что необретённые уменья
Обретены не будут никогда:
Играть на музыкальном инструменте,
Печь пряничные чудо-города,
Косить траву чудовищем железным,
Играючи. Но ты уже без сил,
И в мороке, что кажется болезнью,
Садишься в подмигнувшее такси.
Вот ты, кого без памяти любили,
Сейчас один, не свыкнешься никак,
И видишь сквозь стекло автомобиля
Фрагмент из сна, последний кинокадр:
Газон, как перестеленная скатерть,
Кафе-киоск, как пряник расписной,
И незнакомец – тот, на самокате –
С чехлом виолончельным за спиной.
* * *
Перед отъездом тянет ходить по местам любимым.
Ищешь себе напутствия, благословенья, дурню.
В книжный зайдёшь, а там – предсказание в томе пыльном.
Чек с лапидарным «Мифы…» на выходе бросишь в урну.
Старая книга. Без колебаний возьмёшь с собою.
Что ещё брать. Не землю же в ладанку вправду сыпать.
«Слаб человек», с трудом переносит прощанья, сборы.
Спит человек – не выспится – сном неспокойным, зыбким,
Видит, что будет: в новых краях удалось не сникнуть;
Город блестящий, отполированный, весь – экземпляр витринный.
Перед отъездом – что ты тогда приобрёл за книгу?
Как воплощён мотив возвращения в ней? Надрывно?
* * *
И кашлянуло радио в углу,
И выдало: «В эфире книжный клуб…»,
А дальше зашипело что есть силы.
Какая старомодная нужда –
Прочитанные книги обсуждать,
Почти всегда – с несообразным пылом.
«О горе мне!» – цитаты предстоят,
«О, злы мои страданья!». Это я
Предупреждаю сразу, что как только
Такое слышу, – подступает гнев:
Кому потребна, непонятно мне,
Чужая субъективная трактовка?
Наверно, кто-то, кто давно один,
Под радиоприёмником сидит,
Отсутствием масштабных смыслов сломлен.
Но всё, что приключается с людьми,
Вписать возможно в подходящий миф,
Своим не упиваясь многословьем.
Я выбрала спокойствие хранить.
Избави бог от этой болтовни,
От этих псевдоумствований гнусных.
И кто решит смолчать – тот будет прав.
Меня никто с собою не забрал.
Ко мне никто в итоге не вернулся.
О чём велась в той передаче речь:
О мести уязвлённых дочерей?
О женщине, оставленной в Коринфе?
Я никого на свете не люблю.
Вот разве только – радио в углу,
Которое с тех пор не говорило.
* * *
И столько раз ты от восторга взвизгивал,
Что помнишь – примитивен этот визг.
Вот стая чёрных птиц – похожа издали
На горстку перца, брошенную ввысь.
Последний штрих, приправа характерная,
Закат, уже запёкшийся почти…
Собраться бы, пока не всё потеряно,
И форму подходящую найти
Для содержанья незамысловатого
(Которое, поди ж ты, обожгло) –
Чтоб стали безошибочны слова твои,
И описанье вкуса превзошло
Сам вкус в итоге. Лакомое зарево,
Горячий воздух, солнца медальон…
Порою мимолётная, казалось бы,
Подробность – а покоя не даёт.
Всё думаешь, какой ты мудрый, опытный,
Поэзии владеешь языком.
Но этот перец на свекольном облаке…
Да как вообще расскажешь о таком?
* * *
Ничего, ничего.
Как запретное в скважине ключевой
Удаётся увидеть во всех подробностях, чётко
(Вот она, правда!), –
Так и смерть, так и смерть,
Как бы ни был ты юн, как бы ни был смел,
Появляется вдруг, вопреки разумным расчётам, –
Что тут исправишь.
И тогда-то как раз
Из разодранных туч выпадает грязь
И на город летит, и на веки, лбы налипает…
Ну и погода!
И смигнёшь: как же им,
Недолюбленным здесь мертвецам моим,
Быть приходится – там? Неужели впрямь – не любая
Буря проходит?
Посмотри же наверх.
Ничему, кроме собственных глаз, не верь:
Там у них на небесных полях – осеннее действо –
Сбор урожая.
И какие плоды
Из земли, сохраняющей все следы,
Вынимают работники, ход событий чудесный
Не нарушая?
Шепотки да смешки.
И случается, рвутся у них мешки,
И бывает, трофей отряхнув от комьев приставших,
Кинут – кто дальше.
Буколический спор.
Чуть поодаль рыжеет сосновый бор.
Кто ушёл молодым – тот с тех пор не сделался старше.
Боязно даже.
Удивительно то,
Что из всех трудолюбцев моих никто
Так не жил, как поля убирает: споро, с азартом,
Сам себе равный.
Переход-перепад:
Будешь рыть-разрывать да трясти-трепать,
То есть, собственно, станешь причиной странных осадков.
Вот она, правда.
И мои мертвецы
Выпрямляются, ловкие молодцы
(И сейчас же в игольчатой кроне ближней из сосен
Слышится шорох);
Так они и стоят –
Утомлённые, между взрыхлённых гряд,
Улыбаются, щурятся на подножное солнце.
И хорошо им.
* * *
Я вижу: будет дивный кадр,
Но не умею запечатлевать –
И упускаю лучшее;
Его не повторить никак.
Изображенье – больше, чем слова,
В определённых случаях.
Картина (чей оригинал?):
Европа, точно Средние века,
Большая площадь, ярмарка,
Вот здесь церковная стена,
Вот – ты стоишь у яркого лотка,
Вот – ты кусаешь яблоко.
Смотрю на всё со стороны,
Меня слепят нахальные лучи,
Я сильно щурюсь – стало быть,
Не все детали мне видны.
Вдобавок фоном песенка звучит,
Привязчивая, старая:
Припев – бесхитростный мотив,
Да и слова простые, «будь со мной».
А я опять не справилась.
Мне солнце шпарит в объектив,
Поэтому не сделать ни одной
Приличной фотографии.
* * *
Думаешь неотступно – сколько всего упущено…
В сад монастырский выйдешь – вдруг обострится зрение:
Красная стрекоза сидит на листке серебряном,
Ветер её сдувает, но стрекоза – цепучая.
Северный тёплый август запаха полон травного.
Стойкость стрекозья, вот бы стойкость такую – каждому.
Тихо в саду, в котором ты, наконец, окажешься.
Стой и гляди на куст – теперь не просмотришь главного.
* * *
Посегодня неясно:
как это речью выразить можно,
как эти звуки трудными стали,
как, неужели ты, сокрушённый, –
а вышел, выходишь, выйдешь из тайного сада.
Даже неба боялся.
В сад проскользнул ребёнком тревожным
(день завершился, взрослые спали),
вверх не смотрел, смотрел на крыжовник,
ужасно хотелось ягод – тугих, полосатых.
И не верится даже:
ты не один, конечно, страдалец,
косноязычный, дышишь в потёмках, –
пугало одаль, платье в заплатках, –
а будто один, ничью не принявший опеку.
Что действительно важно –
мстительный куст, проколотый палец,
сизое небо в кровоподтёках,
хочешь заплакать – да не заплакать –
о том не расскажешь ни одному человеку.
* * *
Любуется нынче сосед не колоннами
сосновых стволов, не узорами перистых,
а смотрит – такого не видывал сроду –
как пугало тощее, тыквоголовое,
не без инфернальной, однако же, прелести,
слоняется здесь, по его огороду.
Сосед и не думал, что кто-то осмелится
зайти на участок, презреть предписание;
не слышал ни скрипов, ни птичьего свиста.
И кто это чучело? Ты, разумеется.
Неправдоподобное иносказание.
Герой исключительный в поисках смысла.
Но как обращаются к пугалу гордому?
Какая риторика тут и грамматика?
Оно ничего не содеяло злого.
Сосед вдруг предложит: «Давай свою голову,
носить-поди трудно такую громадину!»
Ты сразу отдашь её, беспрекословно.
Ты станешь мгновенно – легчайшая палочка
(на дело какое теперь применить её?);
не слышишь, не видишь, пруток бессловесный.
Когда ты такой – вдохновляешься мало чем.
Зато, наконец-то, необременительно,
и ни диспропорции, ни перевеса.
Неотягощённый, понравишься ты кому?
А что если правда совсем не обрадует –
скитаться тебе одинокому вечно.
Хозяева новые вычистят тыковку,
её отнесут на окошко верандное
и в тыкву поставят зажжённую свечку.
Родится легенда о хитром охотнике
за мифологемами: будто действительно
он часть составную тебя и похитит.
Стоит, отчуждённая, на подоконнике
твоя голова. И горит – изумительно!
Ты сам не увидишь. Охотник – увидит.
P. S.
Под старость накопится ветоши,
Да вот завещаешь – кому?
Я стану горбуньей-профессоршей,
Грызущей останки Камю.
Презрю образ жизни здоровый я,
Но блеск не утрачу ума.
И будут мне все – посторонние.
И прозвище будет – Чума.
И будет любой обучаемый
Знакомством с профессоршей горд.
А я захочу окончательно
Пристроить свой культовый горб.
В лесу, где хоронят писателей,
Пустующий выкуплю дом:
Чтоб отдыхом жить созерцательным –
Не только научным трудом.
Усядусь я в эркере, стало быть,
И буду смотреть на грозу.
А ты не пугай меня старостью –
Не то и тебя изгрызу.
Опубликовано в Эмигрантская лира №3, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!