Ирина Родионова. СТАРУШЕЧЬЕ СЧАСТЬЕ

В подъезде было сыро, но тепло — под ногами у самого порога красовалась живописная лужа, в которую падали мутноватые капли с плохо побелённого потолка. Крыша протекает.
Рита остановилась, перекладывая из руки в руку два тяжёлых пакета — тонкие ручки врезались в кожу, оставляя там сизо-бордовые вдавленные следы, и ладони вспыхивали болью. Решившись, женщина перешагнула через натёкшее озеро воды и пошла наверх, по заплёванным и немытым ступеням.
Нужная ей квартира стояла распахнутой настежь — на мгновение Рита замерла, разглядывая открытую дверь и сглатывая противный комок, который скользил в горле, не давая нормально вдохнуть. Пакеты тянули руки.
В душе противно тянуло что-то совершенно иное, только такое же тяжёлое. Шагнув в прохладу и едкое марево запахов, Рита закрыла за собой дверь, поставила пакеты на пол и стянула куртку с плеч. Зашла в комнату.
— Мам?.. — голос мгновенно утонул, поглощенный грудами наваленного хлама, что украшали тесную и неуютную квартирку. На козырёк подоконника с ритмичным стуком рыдали сосульки. В комнате было темно и зябко: все шторы задёрнуты, все форточки распахнуты.
Тишина.
Пробравшись сквозь башни из старых книг с пожелтевшими страницами, наваленные стопки истлевающих газет, тарелки с присохшими кусочками пищи и вазы с гниющими цветочными стеблями, Рита, пытаясь не морщить брезгливо нос, подошла к кровати и присела на самый край.
Кровать взвизгнула, но лежащее неподвижно белое полное тело и не шелохнулось.
— Мам, — выдохнула Рита, осторожно рукой касаясь плеча, тёплого и шершавого. Тёплого. Самое главное.
Женщина, беззаботно спящая на старенькой продавленной кровати с матрасом, из которого в ребра сильно впивались ржавеющие пружины, подскочила от испуга и судорожно обернулась. Глаза её, вытаращенные, тёмные, с расползшимися на всю радужку зрачками, походили на глаза испуганного ребёнка, мало что ещё смыслящего в мире.
— Всё хорошо, мама, — быстро и успокаивающе произнесла Рита, гладя белые полные плечи, и в голосе различимо засквозило отчаяние. — Это я пришла. Дочка. Маргарита.
— Здравствуй, Рита, — отозвалась мать, неуклюже усаживаясь на кровати. Под бледным телом вперемешку были навалены старые вещи и покрывала, одеяла и пледы. Чьи-то порванные колготки, маленькое кружевное чёрное платьице, блузка с мерцающими в полутьме пайетками…
— Почему опять не одеваешься? — спросила вроде бы сурово Рита, но переживания и тяжёлая неделя на работе дали о себе знать, голос надломился, а глаза мгновенно повлажнели. — Прикройся хоть. Лежишь голой.
Мать непонимающе скользнула по дочери взглядом, но всё же согласно взяла из протянутых рук старенький, недавно выстиранный халат и набросила на обнажённое тело, скрывая белые складки и тёмные старческие пятнышки, что как проказа расползлись по коже. Взгляд оставался таким же мутным, отрешённым.
— Дверь опять была открыта, — пожурила Рита, скрещивая безвольно свисающие руки и отводя глаза. Мать, кряхтя, усаживалась на кровати, подвязывая халат истрёпанным пояском.
— Нет. Я закрывала.
— Настежь распахнута. Я что, врать тебе буду?
Мама молчала. На подушке, недалеко от её руки устроилась тарелка с колбасными очистками и шкурками помидоров. Тарелка наклонилась, и теперь бледно-розовый сок стекал на наволочку, покрытую жёлтыми пятнами, словно разбавленная кровь.
— Просыпайся. Сейчас таблетки будем пить.
Поднявшись, Рита пошла на кухню, по дороге схватившись за ручки пакетов и волоча необъятные сумки следом за собой. Босые ступни прилипали к полу. Сгорбившись, женщина даже не бросила привычного взгляда на большой портрет в потемневшей старинной раме — мама, молодая и суровая, статная, с величественной осанкой и твёрдым взглядом светлых глаз. Тёмные пышные кудри вились, прикрывая высокий белый лоб, тонкие губы чуть приоткрыты, в глазах — сталь и выдержка.
Внизу подпись — «Лидии Никитичне на добрую память от сотрудников и друзей».
На кухне царил полнейший бедлам — стоило ржавой лампочке под потолком вспыхнуть и начать источать несвежий и грязноватый свет, как Рита остолбенела на пороге, неверяще оглядываясь по сторонам. Тяжёлые пакеты остались в коридоре на засаленном полу — женщина даже не поняла, когда скрюченные ручки выскользнули из ладоней.
Мусор. Грязь. Вонь.
Крошечная кухонька была сплошь завалена хламом разного толка: старая сломанная мебель, чья-то растрескавшаяся миска, закопченные незнакомые сковороды, пробитые кастрюли, детское бельё, пустые упаковки из-под шампуней, чистящих средств, косметики, выброшенные настенные календари, дневник первоклассника, игральные карты… На Риту с уроком смотрела бубновая дама.
Не выдержав, женщина рванулась обратно. Мать, уже встав с кровати, стояла, чуть покачиваясь, и бледными ладонями держалась за металлическую спинку.
— Мам, я неделю назад устроила здесь генеральную уборку! — вспылила Рита, устремляясь вперед и подхватывая маму под руки, не давая той упасть. Щеки пылали гневом. — И что я вижу?! Что ты опять сотворила с квартирой?
Лидия Никитична молчала, глядя исподлобья. Подбородок у неё трясся, по нему ниткой потекла слюна. Устыдившись своего крика, Рита усадила маму обратно на заваленную вещами кровать и, выудив из кармана кружевной платок, аккуратно вытерла бледное, покрытое сетью морщин лицо.
— Ладно. Прости. Таблетки…
Таблетки лежали в старой коробке из-под тепловой пушки, и там, в разномастной чехарде из блистеров и высыпавшихся капсул, покоились стройными рядами бесконечные лекарства. От сердца, от давления, от тахикардии. Для улучшения работы мозга, для сил вставать с кровати.
Для жизни. Или существования?..
Пробежав глазами по пачкам, Рита поняла, что мама опять пила таблетки без разбору — в каких-то ячейках не хватало по пять нужных, какие-то блистеры были почти полными. Значит, опять пьёт не по графику. Это плохо. Опасно.
Страшно.
— Ты неправильно пьёшь лекарства, — с легким укором произнесла Рита, выщелкивая мелкие бледные таблетки в руку, сверяясь с длинным перечнем, напечатанным большими буквами, вывешенным прямо над кроватью. Рите с дочерью пришлось печатать список в типографии — большой и глянцевый, он всегда должен был быть бабушке подсказкой.
Какие таблетки утром, какие капсулы днем, какие блистеры перед сном.
Всё по графику.
— Неправда, — упрямо, словно ребёнок, отозвалась мама. — Нормально… пью.
Рита вздохнула и ссыпала таблетки в тёмную и скрюченную ладошку.
Сбегала на кухню, с трудом нашла в немытой посуде более или менее светлый стакан, отмыла его под краном, принесла холодной воды.
— Смотри по списку, пожалуйста, — вновь бессмысленно воззвала Рита. — Это опасно, мам. Я сейчас приберусь, и мы померим давление.
— Не надо… уборки! — мать с трудом подобрала нужное слово, и сморщенное лицо исказилось, словно в испуге. В том году её ударил инсульт, и теперь они с Ритой могли часами пытаться вспомнить, подобрать нужное слово. То, о чём пожилая женщина хотела сказать, но чему никак не могла найти форму в своём поврежденном мозгу.
— Оглядись, — коротко посоветовала Рита, и, не оборачиваясь, пошла на кухню.
— Не надо! — грозно крикнула мать, прямо как раньше, в молодости.
Заскрипели пружины кровати. За стеклом взвыл порыв ветра, и капель стала совсем безумной.
— Это называется синдром Плюшкина, — заорала с кухни Рита, закатывая рукава блузки, оглядывая творившийся вокруг беспорядок. Слух у матери сильно сел, и дочь не была уверена, что та её услышит. — Когда в дом тащат всякий хлам! Ты превращаешь квартиру в помойку! Неужели самой приятно жить на свалке?!
Ответом была тишина, и Рита принялась за работу.
К мокрому лбу прилипали мелкие каштановые кудряшки, и Рита пыталась их сдуть, но ничего не получалась. Руки, покрытые мыльной пеной и застарелым жиром, чесались и зудели, внутри поселилось мерзкое и противное чувство, но Рита, игнорируя всё на свете, методично расчищала кухню.
Чьи-то выброшенные вещи — в чёрные пакеты, хоронить и завязывать на узел. Сломанные упаковки, бутылочки, пустую грязную тару — туда же, щедро присыпать мусором из тарелок, объедками, костями…
Запах стоял жуткий, резало и кололо глаза. Рите то и дело приходило подавлять рвотные рефлексы, утыкаться носом в собственный рукав и мелкими глотками цедить воздух.
Никакие перчатки и маски не помогали. Сгребая мусор, хлам, киснущее и гниющее, она относила пакеты в коридор и громоздила их там, зная, что потом несколько раз придётся бегать на мусорку. Отмывала посуду, замачивала почти в кипятке и долго тёрла железными губками, в которых застряли куски пищи, вонючей и мерзкой.
Пришла мать, нетвёрдо ступая. Встала, опершись руками о стены, пристально наблюдает, словно надзиратель.
— Что ты стоишь и высматриваешь? — спросила Рита глухо, отдирая высохшую еду от тарелки. Мама молчала, глядя на порхающие в мойке руки.
— Ничего… не выбрасывай, — с трудом наконец-то произнесла она, тяжело дыша. Её крупное тело трепыхалось и дрожало, будто желе, но мать стояла, не желая оставлять дочь без контроля.
— И без тебя разберусь. Иди! Ложись!
Маму пришлось под руки вести обратно в спальню и усаживать на кровать. Старушка смотрела на собственную дочь, словно обиженный младенец, чуть выпячивая нижнюю губу.
На кухне всё вокруг — шкафы, плита, раковина, пол, стол и подоконник — было покрыто липким, грязным и несвежим. Абсурд. Помойка.
Рита же только неделю назад… К чёрту.
В холодильнике было не лучше, но женщина, чувствующая, как подгибаются ноги, сунула купленные продукты на полки, вылила особо отвратительно пахнущее и противное. Пошла в коридор. Застыла на пороге.
Мама, сгорбленная и скрюченная, стояла над пакетами, быстро и судорожно вытаскивая оттуда сплющенные упаковки из-под шампуней и наматывая на морщинистые руки чужие бледно-салатовые брюки. Увидев тень дочери, что упала прямо на лицо, она обернулась, воровато бросая взгляд.
— Не смей выбрасывать… — она помолчала, подбирая слова. Лицо её стало пустым и вытянутым. Озарение мелькнуло в бесцветных глазах: — Мои вещи!
— Это мусор, мама, — устало возразила Рита, делая к ней шаг. Этим спорам было уже столько лет… Женщина протянула руку, намереваясь забрать хлам, но мать оскалила зубы, и, резко дёрнувшись, бросилась в комнату, прижимая добытое к груди. Старая, немощная, она почти побежала, мелко семеня полными ногами по немытому полу в грязных разводах.
На линолеум градом посыпались старые бусы, сломанные шашки, ободок с короной…
Остолбенев, Рита остекленевшим взглядом проследила за матерью. На секунду у дочери возникло чувство, что старуха вот-вот вопьётся желтоватыми зубами в руки, которые связывают мусорные пакеты.
Не желая ничего говорить, Рита сгребла в кучу мусор, который смогла унести, набросила куртку на сгорбленные плечи, вышла прочь из зловонной квартиры и крепко заперла ее. Даже не попрощалась. Не смогла. Решительность и силы оставили, и женщине показалось на мгновение, что сейчас она — лишь пустой воздушный шарик, сморщенный и некрасивый. Провернулся в скважине ключ раз, второй… Не выдержав, Рита прижалась лбом к обитой дерматином двери и заплакала — без слёз, сухо, всхлипывая тихонько и не понимая, почему это происходит именно с ней.
…Вечером кухня опустела — муж, съевший все котлеты со сковороды и опустошивший тарелку со слипшимися макаронами, ушёл смотреть шизофренически бормочущий телевизор, дочка только вернулась с прогулки и раздевалась в прихожей. Рита, сгорбившись за столом, размешивала в чае сахар — мелкие веточки чабреца, душицы и зверобоя плавали там в припадочном танце, цепляясь за ложечку.
— Мам, я дома, — на кухню заглянула дочка, выудила йогурт из холодильника и остановилась, прижимаясь бедрами к шкафчику. Пристально всмотрелась в бледное материнское лицо. — Что-то случилось?
— Нет. Всё по-старому.
— У бабушки была? — проницательно спросила дочка, слизывая йогурт с этикетки. Лицо у неё вытянулось, в движениях появилась подростковая угловатость. Распущенные кудрявые волосы подсвечивала лампочка, и казалось, что голова девушки окутана ровным сияющим светом.
— Да.
— И что там? Все плохо?.. Помойка?
— Помойка, — отозвалась Рита, пристально наблюдая за кружащимися в чае листочками. — Она опять натащила полную квартиру. И как сил хватает бегать на мусорку?.. Двери нараспашку. Спит без одежды. Разговаривает с трудом.
Лидка вздохнула грустно, отвела глаза.
— Таблетки пьёт?
— Путает. Знаешь, чуть не укусила меня, когда я попыталась выбросить всё, что она с помойки принесла, — Рита горько ухмыльнулась уголками губ. — Господи, как это страшно… Знаешь, я больше всего на свете боюсь, что однажды стану точно такой же. Старость — самая страшная болезнь.
— С нашей точки зрения, — философски отозвалась Лидка, усаживаясь прямо на тумбу, скрещивая тонкие ноги. — Все когда-то окажемся в такой жизни. Деменция не дремлет. Но… Ведь это нам, НАМ тяжело. Нам печально видеть её… такой. Но, быть может, ей нормально.
— В этом ничего нормального нет, — покачала головой Рита. — Мозг не работает. Начинаешь тащить всё подряд, живешь в грязи, не понимаешь этого… Почему это происходит? В чём смысл вообще такой жизни: в боли, в таблетках, в неосознавании, непонимании?
— А в нашей жизни какой смысл? — резко спросила дочь. — Сходить на работу? Съездить на природу в выходные? Выбраться в ресторан на праздник? Потренировать мозг сериалами?.. Не нам судить о её смысле.
Он только её.
—Не знаю. Не понимаю, наверное, просто. Уж лучше… лучше уйти ночью, во сне, ничего не почувствовав и не поняв, как умирает твоё сознание. Душа.
Лидка замолчала, придавленная грузом материнских слов. Ложечка с йогуртом замерла на полпути, словно у дочери не хватало сил донести её до рта.
— В бабушке иногда просыпается что-то, — продолжала Рита, отхлебнув чая, обжигая губы. — Прежнее. Она смотрит на весь бедлам вокруг круглыми глазами, спрашивает у меня: «Неужели я с ума схожу?». Я успокаиваю. А она опять уходит в себя и начинает бороться за каждую порванную упаковку из-под молока.
— Ей нужна наша поддержка, вот и всё. Это болезнь, не прихоть.
— Я знаю. Мы поддерживаем, как можем. Но можем не всё. У тебя учёба, у меня работа… Мне кажется, что лучше бы Бог забирал таких людей, мучающихся, к себе, чтобы они не страдали на земле. Я бы не хотела так уходить… Для чего вообще столько мучений? Инвалиды, больные и страдающие люди, старые и угасающие… Зачем им это всё? Что за изощ ренная пытка?
— Это пытка для тебя, — отозвалась Лида и глянула светлыми глазами, в которых мелькнула знакомая сталь. — Ты же не можешь ей в голову залезть. Да, для нас это боль. Тяжело убираться постоянно без результата, выбрасывать груды мусора, испытывать стыд и горечь, смотреть на неё такую. Только вот я рада, что бабушка ещё с нами, пусть и вот такая уже, непохожая на себя… Да и кто знает, быть может, для неё всё это побирушничество — счастье?..
— Глупости говоришь, — улыбнулась Рита. — Взрослеешь вроде, а не понимаешь ничего…
— Ещё бы, — Лидка фыркнула и слезла с тумбы. — Чего на философию тебя потянуло? Пусть бабушка живёт, сколько ей дано. Будем помогать.
Поддерживать. А чего нам ещё остается?
— Ничего, — отозвалась Рита и поставила кружку, словно точку в их разговоре.

> > >

Лидия Никитична проснулась далеко после полудня — в окна били косые солнечные лучи, сосульки за стеклом застыли и теперь переливались, отбрасывая блики на её кровать. Старушка лежала, глядя на высокое голубое небо, что мелькало за раздуваемой ветерком сероватой занавеской. Прохлада окутывала тело, пробегалась по бокам невидимыми пальцами и отзывалась где-то внутри.
Ныло сердце, голова была тяжёлой и гулкой, но Лидия Никитична лежала, глядя на небо, и оно отражалось в светлых глазах, почти затянутых шторами из набрякших морщинистых век.
Старушка не знала, сколько прошло времени, прежде чем она дотянулась до коробки с лекарствами и принялась отсчитывать таблетки.
Огромный плакат над кроватью приковал её внимание, но читать в последнее время становилось всё труднее и труднее — буквы разбегались в разные стороны, мешая составить фразу, поэтому пожилая женщина полагалась лишь на собственную память.
Добраться до кухни теперь стало настоящим приключением — переваливаясь с ноги на ногу, тяжело ступая на скользкий линолеум и держась рукой за стену, она шла шажок за шажком, никуда не торопясь. Её маленькое королевство — бесценные газеты «Уральский рабочий», которые она раньше выписывала на работе и читала от корки до корки, собственная библиотека из множества старых книг… Что-то блеснуло под ногами, и Лидия Никитична с трудом склонилась, подбирая маленький прозрачный попрыгунчик, в котором застыли разноцветные мерцающие пылинки.
Постояла, глядя на него сквозь солнечный свет. Улыбнулась сморщенными губами. Сердце продолжало немного ныть, но голова стала гораздо яснее. Слабость во всём теле едва давала сдвинуться, но старушка никуда ведь не торопилась, так?..
В холодильнике обнаружились яблоки — крупные, красные, с восковыми боками. Лидия Никитична вгрызлась желтоватыми пеньками зубов в сочную поверхность, и по подбородку потек сладкий сок…
Присев на кособокий табурет у окна, женщина продолжила грызть яблоко, едва чувствуя, как дрожат губы и подбородок. Устроив полные белые локти на подоконнике, старушка вгляделась в заснеженную улицу.
Весна только-только пробиралась в город, пригибаясь и прячась в подворотнях, но в форточку уже закрадывался сладковатый свежий запах скорого пробуждения мира…
Положив огрызок на какую-то тарелку, Лидия Никитична задвинула её подальше, опасаясь, что дочка придёт и снова выбросит всё в мусорное ведро. Все её сокровища, её добычу, вещицы, радующие безмерно и бесконечно. В последнее время пожилая женщина всё больше и больше боялась визитов родных, стояла у них над душой, покачиваясь от слабости, контролируя, чтобы ничего не выбросили.
Они не понимали. Не чувствовали её…
В голове воцарилась блаженная тишина. Ни мыслей тебе, ни беспокойств, ни тревог и волнений, ни бешеной гонки жизни. Тихо. Хорошо.
Спокойно. За окнами бегают мальчишки и девчонки, сдернувшие надоевшие за зиму шапки — швыряются снежками, хохочут звонко и заливисто, а теплый взгляд Лидии Никитичны скользит по их маленьким фигуркам.
Прохожие спешат по делам, проносятся глянцевые машины, карагач под окнами стоит в убранстве из сосулек. Свежесть льётся сквозь форточку и щекочет белый пух седых волос на голове у старушки.
Ей хорошо. Легко. Спокойно.
В замочной скважине скребутся ключи, но старуха ничего не слышит.
В этом тоже есть своя прелесть — никаких надоедливых звуков, крикливых соседей, шумных ремонтов и разрывающей тишину музыки… Она видит мир чуточку нечетко, лучше и красивее, да и слышит точно так же.
— Бабушка! — кричит в прихожей Лидка, помня про севший слух.
Останавливается, стягивая с шеи колючий шарф, вынимая из рюкзака пакет с апельсинами, и разглядывает светлый бабушкин силуэт на кухне.
Белоснежная, необъятная, она напоминает тесто в кадке.
Только вот слепить из этого теста уже ничего нельзя.
— Бабушка, — девушка заходит на кухню, стараясь не глядеть на выросшие руины из мусора и хлама, чувствуя лишь каждой клеточкой поселившуюся в квартире кислую и затхлую вонь. Спустя полчаса Лидке, напоившей бабушку лекарствами, предстоит схлестнуться с грязью, завоевавшей квартиру, но пока это лишь маячит впереди, а о плохом думать никогда не хочется.
— Бабушка! — стучит легонько по холодильнику слева от силуэта, и старушка вздрагивает, оборачиваясь. Секунда — и в её пустых водянистых глазах вспыхивает узнавание, лицо расцветает улыбкой.
— Внучка, лапушка! — бабушка тянет бледные дряблые руки к девушке, прижимает её к себе, целует мокрыми губами в лоб и щеки. Лидка смеётся, убирает торчащую прядь светлых волос со сморщенного лица, присаживается рядышком на корточки.
— Как дела? — спрашивает она у бабушки, гладя её руки. От старухи пахнет потом, чем-то кислым и терпким (мама редко вынуждает ту залезть в небольшую ванную и вымыться), но запах этот — из детства, и девушка от него даже не морщится. Она знает, что все люди неидеальны. Она помнит бабушкин портрет в спальне — острые скулы, высокие чёрные брови, красивые светлые глаза.
Детское восхищение бабушкой давно прошло, на место ему пришли бесконечная горечь и забота, словно за малым ребёнком, сожаление и меланхоличная светлая грусть. Принятие похоже на маленькое чистое счастье. Иногда, когда ничего изменить уже нельзя, остается лишь тепло улыбнуться и просто быть рядом.
Держа липкие от сладкого яблока руки в своих ладонях, Лидка гладит их и улыбается, глядя бабушке в лицо.
— Дела? — старушка морщится, вспоминая слова, шевелит тонкими губами, морщится, вглядываясь в застывший идеалистический пейзаж за стеклом. Бегают с гомоном и хохотом дети. Сыплются вниз стеклянные сосульки. — Дела?.. Лучше всех!
— Я очень рада, — смеётся немного преувеличенно Лидка и обнимает бабушку за плечи. — Что, пойдем пить таблетки?..
Лидия Никитична улыбается и гладит полными руками спину внучки.
Ей так нравится обнимать их, дочку и внучку, слушать рассказы про их суматошную жизнь, смотреть в родные глаза, порой вспоминать что-то едва уловимое, но такое тёплое и приятное…
Она улыбается и будто светится изнутри, несмотря на чумазые ладони и намертво въевшийся несвежий запах. Кажется, что даже сердце перестает ныть на мгновение.
Для счастья ей ничего больше и не надо.