Навстречу по гребню песчаного бархана несётся маленькая Айта — низ хлопкового платьица трепещет над загорелыми коленками, в сандалиях — жгучий песок. Кричит, улыбается. Ветер относит назад две чёрные косы, помогает двигаться сквозь раскалённый воздух.
Слева от бархана, испещрённого змейками песочных узоров, прохладная гладь Лены. Отражает оборки белых всплесков облаков в синеве — доброй, другой. Справа — шумные верхушки вековых кедров и пихт, тёмные перекаты смарагдового моря.
Айта машет руками. Кричит что-то — теперь обеспокоенно, изо всех сил. Показывает вперёд. Там нет ничего. Только песок, вода и тайга.
— Туох? Туох? — не слышит.
Падает на колени. Вскакивает. Совсем близко, сейчас добежит.
Тут Клава проснулась. Убогая мебель, скамейки со старыми одеялами, грязные занавески. А за ними — решётки.
Вообще-то, звали её не Клавой, а сложным величавым именем Олээне.
— Как-как? Да не, угораешь, что ли? Клава недавно сбежала.
Теперь она была бабой Клавой. Уже третий год. Вставала в тёмной мороси московской ночи, разминала застывшие суставы, грела на облупленной плите, от которой на кухне всегда стоял душный запах газа, чайник с водой. Одевалась в потрёпанное пальто с чужого плеча, брала в руки сумку с картонкой и шла к глубокому зеву подземки, где она проведет и этот день. Доезжала до своей станции, выходила. Привычно клала сумку у колонны посреди пустого перехода, доставала картонку и садилась. «Кэм».
В Москву приехала, как и все — на заработки. Удивилась своему везению, когда
почти сразу на вокзале к ней подскочил паренёк в кожанке: «Работу надо?» Надо. «Всё чувствуют», — это она теперь знала.
По коридору потекли первые пассажиры, мрачные и сонные. Как стадо дурных после зимы таба, ищущих жидкую траву. Бегающие недобрые взгляды, стылые от раннего подъёма глаза, за которыми — боль и злость. Но в шесть утра это редкость. Злость — позже. В шесть утра — одни таба.
Ближе к восьми толпа становилась живее — бабушки, спешащие с тележками на рынок, офисные работники, утомлённые своей жизнью, обречённые школьники с рюкзаками — пасмурные, но как-то по-другому, по-детски, когда нелицеприятность бытия ещё терпима и с ней легко мириться. Начали подавать.
Мужчина в кашемировом пальто и очках в тонкой оправе наклонился, чтобы положить мелочь, заглянул в лицо. Не таба. Клава дёрнулась, хотела сказать, да так и замерла под сочувственным взглядом. Больше она не сможет.
Тело тяжело заныло от воспоминаний о досках, которыми её били на заднем дворе после той попытки сбежать. Привычной острой болью пронзило переломленное запястье, а потом ещё. Наполнило страхом влажные стариковские глаза с прозрачным льдистым дном. А потом ушли, так и бросили не смеющую издать ни звука Клаву на заднем дворе с разрывающимся от крика телом. Знали — теперь не сбежит.
Поначалу она часто пыталась. Говорила с людьми в метро, рассказывала свою историю. Просила помочь. Кто-то откликался, звонил в полицию, покупал билеты или пробовал приютить на пару дней. И всякий раз находили, возвращали, снимали с поездов — та же полиция. И били — уже другие,
на заднем дворе, постепенно наполняя старческое тело холодом — целиком, под завязку. Пока не сможет двинуться.
Били за всё — за маленькую «выручку», опоздание к вечернему расчёту, пролитый неловкими руками на кухне кипяток.
По вечерам Клава часто застывала перед облупленным боком старого эмалированного чайника, на котором был изображён олень. Широкие рога, белая шея. Закинул голову и смотрит куда-то вдаль. Уродливое чёрное пятно отколовшейся эмали не давало видеть дальше.
— Уставилась опять куда-то.
— На оленя своего смотрит, болезная. Ну, пусть-пусть.
Олень — парень-двухлетка, не важенка. Рога слишком большие. У важенок тоже есть, нужны для защиты выкопанного из-под снега корма от более сильных особей, но с рождением деток отпадают. Мохнатый чёрный нос, широкие ноздри, расходящаяся стрелка белёсых волос на лбу. Свалявшаяся от влаги и снега шерсть на груди и две янтарные капли у самых глаз. Будто солнечные блики кто уронил. И Олээнэ начала собираться.
Сволокла в сумку пожитки, которые удалось накопить за три года: несколько дешёвых платков — дарили на новый год, пара свитеров, дырявые шерстяные носки — ещё из старой жизни, замусоленная открытка от внучки Айты: «Ты меня там, баба, не забывай. Я тебя жду». Денег не было, как и паспорта. Деньги отбирали.
От привычного рабочего места сегодня не тошнило. «Кэм». Шестичасовые таба, знакомый восьмичасовой набор из школьников, бабушек и офисников. Баба Клава не стала садиться, так и стояла в переходе, рассказывая людям, что едет к внучке, что надо сегодня, а денег нет, пока не заныли ноги.
А в водянистых глазах с точёной синей окаёмкой по краю плескалось что-то новое, давно забытое. Как у оленя, пережившего зиму.
Самый чудной народ выбирался к ча-су-двум дня. Молодые избалованные жёны стучат каблучками — «куруускалар», гомонят компании крикливых полупьяных подростков, которым вечно не надо в школу. По переходу шествовал панк лет тридцати с высоким жёлтым ирокезом на голове:
Там всё будет бесплатно,
там всё будет в кайф.
Там, наверное, вообще не надо будет умирать.
Я проснулся среди ночи и понял,
Что всё идет по плану.
«А ведь стар ты для этого касатик, нет? Устал, поди, без человеческого». «Касатик» приблизил лицо к смотревшей ему в упор бабе Клаве. Одутловатые складки на щеках, бесчувственная сталь глаз.
— Прорвёмся, бабуль, прорвёмся! — в лицо дохнуло утренним перегаром.
— Мне бы на билет до внучки, родной, на билет.
— Сколько?
Потом было мучительное выворачивание карманов. Звонки друзьям. Ругань в трубку. Когда они подошли к кассе и Коля узнал, что паспорта у бабы Клавы нет, выругался.
— Бабуль, ты что? Вчера родилась?
Пошли договариваться с проводницей. Через час, когда баба Клава сидела на нижней полке плацкартного вагона, от глаз продолжали стремиться длинные прозрачные дорожки — как Лена, как Олээне. Она махала рукой желтоволосому Коле, который немного застенчиво переминался с ноги на ногу на перроне. Из внутреннего кармана кожанки торчала потрёпанная открытка от внучки. Поезд тронулся, Коля заметался вдоль вагона — почувствовал, что вместе с этой неприбранной старушкой из его жизни уезжает важное.
— Бабуль, как тебя зовут? — прокричал сколько было голоса в окно.
— Олээне, Олээне.
Перед глазами замелькали придорожные столбы — длинные ноги весенних таба. Почуяли тепло и несутся вдоль перелеска вперед, в синеву. А им навстречу — маленькая Айта. Раскинула руки в стороны и кричит что-то, кричит. Смеётся.
«Я сейчас. Я уже скоро».
Опубликовано в Южный маяк №5, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!