1.Весна в русской литературе
Для русского поэта каждая зима
кончается на Чёрной речке, Фима,
даже если он – еврей в Америке, пишет по-английски, не сходит с ума
и не ждёт убытка.
Да, пожалуй, это невыносимо.
И эта невыносимость не тобой добыта.
Но есть. Потому что к мартовскому жнивью
русский поэт бесплотен.
И, сыграв в рулетку с одним из рубенсовских полотен,
давно промотался в тургеневский дым, хоть партия и была вничью.
Изменившись в лице,
в имени, но не в сути,
потому что смерть его – в игле, а игла – в яйце,
а третий, второй или же первый глаз –
как его окно – бельмовато-сутрен,
он встречает тебя. Начинает сметь.
Начинается смерть –
с прыща, с разбитого зуба,
изнутри вовнутрь глядящего юркими глазками,
весной в колбу выпущенного суккуба
из настольной лампы.
Он машет красными звёздами, транспарантами, лапами.
И не сманишь, не вывернешь, не уболтаешь сказками
посидеть на цепи.
Потому ты идёшь искупить
и стреляться с подвернувшимся вовремя в который раз Дантесом.
И даже если медийному лику не дать жрать, а Кощею не дать пить,
вы – полем, а русская литература идёт лесом,
пока Макар телят не погнал.
И так – до дна.
2.Личный выход в открытый космос
Щаз. Ещё выдох – вдох – и выйду в открытый космос.
Вынесу всё. И себя с рекой на руках.
Вроде бы просто, на первый взгляд. Но непросто
В толщу незнаемого мозги запускать
из теплоты, привычности, из уюта
медленных стен, тягучих, – в квадрат окна.
Кто-то всю жизнь бредёт и бредит каютой.
Кто-то в себе и главное – дальше от нас.
Надобно вне, хрустит развинченный позвоночник.
Всем по скафандру, мне – хоть плохонький противогаз.
Ладно, не стоит. Где верх? Где низ тут? Где почва? –
Раз это солнце светит теперь из нас.
Или совсем никак… – Остаётся прыгать
Мемно и мимо в гулкости звёзд парчу.
Я напишу письмо тебе или книгу.
Где-то здесь выход в космос открытый… Ищу.
3.В голове
“вскоре Маргарита увидела на блюде желтоватый,
с изумрудными глазами и жемчужными зубами, на золотой ноге,
череп…”
М.Булгаков
Мир мой\не мой. Короче, немытый – читайте, режьте.
Дольками на заливное с укропчиком – мой язык,
Протянутый нынче лентами Хуанхэ и Янцзы
Под улюлюканье вежды да и невежды,
Странно устроившихся у меня в голове между
Извилин, венчанных не венцом, не кровью – фейсбучным ником,
Что спекулатор несёт, ужасаясь, на блюде
Не Саломее, а вам, добрые люди.
Учит трёхперстно крестить форумы новый Никон.
Из ничего, будто вирус, возник он –
И мир, выпуклый, жадный, – тут же сложился вдвое.
Готов – втрое, вчетверо, в десять.
Тело висит в ожидании, а слово – весит
И разбивается о порядок свобода воли.
Знай, Апокалипсис, детка, – всего пара корч и колик.–
Вот нас и нету. Видишь, вон ту комету?
Сладкоголоса она, четырёхполосна.
Только не космос дальний страшен, а тот космос,
Что у тебя внутри. – Только подуй – нету.
Может, вернёмся ещё – загадай на монету,
Брось в океан лжи. Если останешься жив, пресвитер
ПостИоанн, расклеивший веки и на афишах – призыв.
Лошадь неспящего первой приходит – в призы. –
Только когда мы останемся в чате, в твите.
Как бы прижаться к оси мировой, нерв намагнитить?
А нулевой пациент показывает язык
4.Игрушки для Верочки
спасибо не скажет… да и на что мне его спасибо?
Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?
И.Тургенев “Отцы и дети”
“А МОЖНО В САДИК БЕЛУЮ ЛОШАДКУ?” \Декабрь.1825\
Нос Гоголя за мной зашёл в сенат, оставив на Сенатской декабристов. А ветер так пружинист и неистов, как звуковая белая стена. Ямщик с возка метёт снежок судеб.
– Он превратил бунтовщиков в сугробы. Не знает Николай, как быть с Европой.
И Константин пока не поседел.
Встряхнулись пушки, напрягли пыжи мушкеты. Ржут ли кони, колкий холод?
Размахивает молодости молот одною бесконечной жаждой жить. Воротит заяц Пушкина версту. Не рвут верёвки Муравьёв и Пестель. Слежу в окно: и вместе, и не вместе подводит время снежную черту ко всем чертям столичным вместе с тем, что видит в стопке Ваня Карамазов…
Простите, вновь сбиваюсь с пересказа. – Метель
“ПЛАСТМАССОВАЯ УТОЧКА НЕ ТОНЕТ, ВЕДЬ ТАК?” \МАРТ.1881\
Над рябью Грибоедова канала затейливый весёленький бисквит.
Пожалуй, никогда не понимала: стрелять – и ставить Спаса-на-крови.
(Часовенок обычай и церквушек.)
Скажи, Тургенев, вырос наш лопух из императора? Базарова Евнюши?
С раскольниковской злобой на старух пальни, Засулич\Вера Лопухова\…
“Освободитель” здесь в последний путь сошёл с коляски. Топаю к Дворцовой.
Меняются фамилии – не суть. В канале плещут уточки и лодки
разрезанный на леность бликов шар. Печатается на рекламной фотке
безвинно убиенная душа…
Какая? Александр? Гриневицкий? И кто – народ? И кто такой – народ?
Гранитные обветренные лица…
В убийстве – святость? В скверне – поворот?
Где сбой в умах и кровь ради идеи – уже не кровь, а плеск речной воды?
За человечество как убивать людей и..?
Ползёт тургеневский по венам белый дым, а Верочка ворочает игрушки
и ковыряет пальчиком в носу. По телеку стреляют равнодушно.
– Злой серый волк? – Он где-то там …
В лесу.
“ИГРУШКИ НАИГРАЛИСЬ И МОЛЧАТ” \Май.1945\
Сирень додавит скоро палисадник – огромные духмяные махры.
Стучится в стёкла тёплые рассада. – Конец войне. Мир перешёл
в миры, “Прощание славянки” и салюты. Назавтра дождь и голод .
И прогноз то недоверчив, то сиюминутен. И апогеен вновь апофеоз.
Всё всходит и опять пускает корни – Берлинская стена и “Фау-два”.
Опять Иван Непомнящий не помнит.– Артиллерийский гром сгустил в
слова.
Огонь голодной чумовой картечи под тяжестью могильных братских
плит сменяет с ненавечностью на “вечный”. – Фантомно до сих пор во
мне болит, но тихо гаснет. На мемориалах ветшают клятвы, буквы и
венки.
История уроков надавала, но, видимо, не тем и не таких.
Цена победы на Хитровом рынке давно заболтана, совсем невысока.
А над Дахау плещут в сини рыбки –
безвинные
немые
облака.
5. Сныть
Дерево, проросшее корнями в мать и отца,
белые пустыни, золотые ливни,
понимает, сам
вырасти сливы,
стань счастливей.
Сам и своим трудом.
Понимает, сад, сын, дом,
Вол, света четыре стороны, четыре стены.
А иначе – сныть . А иначе сныть
закрывает облако и не улететь, не закричать на ветру,
вырывать сердце и лотос, голубку из детских рук,
уронив голову в землю, сломав весло.
А иначе сквозь голос вырастить ложь и зло
посреди колебания тины
в толще мёртвой воды.
Разводить мосты, седины,
ползучий дым
без корней, без листьев, ветвей, ствола.
И одна свеча на краю стола.
Дерево понимает, но врозь летят семена,
имена и литеры – в грязь. И опять не нам,
а нами – укрепляют мостовые, рубят крест на горе
и клянутся упавшей свечой заре
ни падалицы, ни девицы, ни жар-птицы пера
не брать. –
Брать молву.
Только вор обрывает золото и палит листву.
Стынет ладан над водою, жаба в ночь кричит:
– Я бы память запекла тебе в горсти, в печи. –
Только вспомнишь ли меня,
сонная?
Сныть
ещё пытается плестись,
ныть,
плыть
по камням.
Ищет меня. Ищет меня
6.Белая козочка
Белая козочка
История иногда уходит броском, перемахнув сразу десяток ступенек,
Иногда – пламенем, залив прямиком вместо бликов витражных
Нотр-Дам де Пари в Страстной Понедельник
Бьётся колокол птицей, где молиться – неважно –
Молись! – кричу ! падает башня.
Молись! – кричу ! падает башня.
Падает башня.
Башня в пене. И пиво в пене
Набережных – клиент доволен, бутлегер, бармен –
Доходы сродни футбольному чемпионату
Надо же! я в жёлтом жилете, собор – в рыжем.
Я вижу! –
Время летит багги
Разбирать обломки \ получать с развалин аннаты
Макрон, верни Франции концентраты,
Верни Франции координаты,
Помню с полей лавандовых ветер сиреневый,
Баюкающий орифламму в краю лилий,
Верни мне время!
Верни мне Францию, которую мы с колыбели любили.
Пускай по книжкам, стонущим от жара,
Превратившегося в навязчивый триллер-триггер.
Верни мне Францию, верни мне Жанну!
Верни собор из любимой книги!
Горбятся аркбутаны пламенеющей готики,
Умирающей не сразу, не в огне веков.
И горгульи её – гости в парке напротив. И
На голубином пиру – хватают легко
Мои крошки –
крошу Европы прекрасное прошлое.
Горгульи запрыгивают в роман, дразнят Квазимодо
Летите обратно! помогайте тушить!
Века горят! плавятся годы,
Уже почти оторвавшись от почвы.
Кричу – но у птичек ведь нет души,
А моя – горит, история сворачивается в точку,
С которой начинала долгий разбег.
Моргая, вспорхнул двадцать первый век
К тебе на ладонь сгоревшей бумажкой.
Проваливается крыша, падает башня.
История заканчивается на тебе.
История начинается на тебе.
Тебе страшно,
Потому что собор загорелся не вчера.
Белая козочка Эсмеральды бьёт в бубен пятнадцать раз
Опубликовано в Графит №19
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!