Игорь Моисеев. ОСТРОВ ГЛАЗОВКА (АРХИПЕЛАГ БЕЛАРУСЬ), ИЛИ ГЛАВНЫЕ ПО АИСТАМ (продолжение)

Сага. Продолжение. Начало в №6, 2021.

Глава седьмая
Уроки истории и экономики

Так, на чем мы там остановились? Ах да, на колбасе. Так вот, когда в моем детстве мы пели по вечерам, то в качестве бесконкурентных хитов были песни из репертуара «Песняров», при том что происходило это в южной Украине, всег­да славившейся собственными песенными традициями. Ко мне, приезжавшему к бабушке из Белоруссии, было немножко особенное отношение – волна популяр­ности «Песняров», прокатившаяся по Союзу, обдала своими брызгами и меня.
А как все начиналось? На пороге 1960-х супруги Мулявины (не белорусы), приехавшие в Минск на гастроли от Читинской филармонии, были настолько по­ражены неправдоподобным, почти мистическим для советских времен явлением – не иссякающей в магазинах колбасой, что решили тут остаться. А так, гастроли­руя по просторам СССР, перекусывали в основном «макаронами, заправленными маргарином». В Белоруссии они могли как минимум заменить маргарин на сли­вочное масло и сыр или тушенку.
Скромным, но надежным дабрабытам мы приманили человека, который вер­нул нам наши песни в современном прочтении, сделал белорусскую культуру ми­ровым достоянием, не говоря уже о просторах Союза. До этого она была милой «вещью в себе», исключительно для внутреннего пользования, павольна раство­рявшейся, исчезающей во времени и пространстве, как улыбка чеширского кота.
Призрак коммунизма, бродивший по Европе, остановился передохнуть в вос­точной ее части и, загостившись, основательно обожрал здешние страны и на­роды. Белоруссия-Беларусь единственная отнеслась к этому гостю без особой любви и ненависти, пытаясь не повестись, но приспособиться, не расплескивая внутреннюю себя. Поэтому, выплачивая высокую дань, умудрялась себя одеть и накормить, достигая этого исключительно собственным трудом и философ­ским отношением к начальству, насколько это было возможно (еще в нэповские времена Беларусь единственная выполняла планы государственных заготовок продовольствия, а при распаде СССР была последней и единственной республи­кой, сделавшей перечисление в союзный бюджет).
Понятно, что две другие зоны относительного благополучия – Москва и При­балтика – не могут браться в расчет. Мозг (Москва), как в любом организме, по­треблял наибольшую часть калорий, а корчившаяся от ненависти, высокомерная Прибалтика была зацацкана привилегиями и поблажками, особенно что касалось продразверстки.
В рамках Советского Союза обмен произведенной продукцией осуществлялся директивно. Крупномасштабно это выглядело достаточно гладко (такие кра­сивые стрелочки на карте) и обоснованно (экономисты и математики в Центре все посчитали), создавало единый хозяйственный комплекс. Однако при детали­зации возникало много вопросов и шероховатостей, на которые старались не об­ращать внимания. А зря, так как они психологически работали на развал вполне себе разумных экономических схем (и не только). В результате при распаде СССР и всей социалистической системы никто даже не вздохнул.
«И чего это его понесло в большую политику? – совершенно справедливо за­метит уважающий себя Читатель. – Рассказывал деревенские байки и про то, как школярам сопли подтирал, так нет же…» Скажу честно, мне было хорошо с вами и на островах, многотерпеливые, бриллиантовые мои читатели (куда я вас уже только не заводил, самым бессовестным образом злоупотребляя оказывае­мым безграничным доверием). Не по своей воле я, здесь другое – это большая политика беззастенчиво вторгалась в жизнь островитян и в мой педагогический процесс. Вот, например, история моей единственной неудачи на сельхозработах.
Как-то обыкновенным сентябрьским днем – то выглядывало солнышко, то мо­росило из набегавшей тучки – нас срочно перебросили из колхозного сада на карто­фельные бурты, уже послойно, с соломкой, как положено укрытые на зиму для внутренних хозяйственных нужд. Выяснилось, что формируется эшелон картош­ки в одну из закавказских республик и один вагон – наш. Вскрыли бурты. В не­виданные ранее мешки в мелкую сеточку надо было отобрать картофель по не­скольким показателям (местные себя так не баловали). Перебирая клубни, дети начали активно что-то обсуждать, и вскоре работа сошла на нет, как казалось, без какой-либо видимой причины. Нам с директором пришлось вмешаться.
–      Что-то рановато вы устроили перерыв. Хотя, если устали…
–      Нгчога мы не стамшся, а проста не хочам для 1х выбграць бульбу.
–      Вы что, белены объелись?
–      I кабусе был! аднолькавыя, I каб без адной дратны… як царам!
–     Без повреждений, чтобы не погнила в дороге, а с калибровкой, чтобы сразу в торговлю, наверное.
–     А вы бачылг, каб у нас дзесьщ бульба прадавалася прама адна у адну? А мяшкг толыл. што не залатыя. Хай бы яны нам хоць бы каробку мандарынау даслалт, хоць бы калг-небудзь!
Парни, закинув ведра на плечи, начали расходиться по домам по одному, по двое, группками. За ними потянулись девчонки. Вернуть к буртам удалось больше половины, но народ работал с частыми перерывами на отдых, без особого энтузи­азма. Часть мешков пришлось перебрать заново, так как особо недовольные пона­пихивали в них камней, что попадались в бурте.
Товарообмен не был прямым, а работал следующим образом. Картошка шла на Кавказ, мандарины – с Кавказа в Москву, а нам из Москвы транслировались по телевизору съезды КПСС. Несмотря на очевидную для центра выгодность (правильность), островитянам такой товарообмен не казался равноценным. Спра­ведливости ради необходимо заметить, что дети островитян были знакомы с за­морским фруктом мандарином: 2-3 мандаринки (или один апельсин и несколько грецких орехов) входили в набор новогоднего подарка на школьной елке. Арбуз (осенний завоз астраханских) пробовали все, но не каждый год. Дыню – не все. Виноград – не более половины. Персики – единицы. Хурма своей ни на что не по­хожестью повергла в шок.
Бунт был вызван уязвленным чувством справедливости, а так, что им до Кав­каза (о котором они знали не больше, чем о Марсе), где живет Мимино и другие дядьки в кепках, – ничего личного, никакой межнациональной неприязни. В свою очередь, караван наших дальнобойщиков, поехавших впоследствии за мандарина­ми (не хочу называть конкретное место, это неважно) для детей из загрязнен­ных Чернобылем зон, отправили восвояси ни с чем, а одного особо возмущавше­гося водителя еще и избили. Было бы неправильно искать здесь какую-то другую подоплеку, кроме нежелания отдавать свое просто так.
Недавно видел эти мандариновые плантации, уже много лет заброшенные, так как они оказались не в состоянии конкурировать с турецкими, греческими, египетскими, испанскими и марроканскими ни по качеству, ни по экономике. Местные говорят, вот бы как раньше… А «раньше» догнивает в виде составов проржавевших вагонов-рефрижераторов, застывших здесь с 1991 года. Из рас­сказа местных: «Политики говорили нам: главное – выйти из СССР, а потом мы наладим экспорт ваших мандаринов и других фруктов в Европу и США.». Опять отвлекся, но не могу не сказать, что у нас на такое даже дети не повелись бы – я же все свожу к детям и не могу упустить случая похвалить их.
Возвращаемся к колбасе и вместе с ней в Глазовку. Колбасная река в сырных берегах сильно усыхала по мере продвижения от Минска к малым городам и ис­чезала напрочь в «песках» социалистической экономики в деревнях. Это было очень странно. Ситуация была похожа на колбасное кольцо, которое чуть-чуть, но не смыкается. Все хрюкающее, мычащее, кудахтающее, в изобилии имевшееся в деревне, двигалось по цепочке переработки, попадая в конце концов к потре­бителю, но не к тому, кто все это выращивал. Не скажу, что в белорусском сель­ском магазине потребкооперации колбасы не было совсем – всегда можно было найти «Чайную», «Студенческую», «Ливерную», то, что идет после 3-го сорта и городские бабушки-одуванчики покупают своим беспородным собачкам. Правда, сельхозтехникой, горючим и удобрениями снабжали исправно – так работал для деревни обмен на республиканском уровне.
Выращенный на островах скот поставлялся на мясокомбинаты. В случае Глазовки ближайший располагался в Жлобине и работал, главным образом, на Москву и Ленинград, производя десятки сортов колбас. (Ах, какую там делали «Останкинскую»! А сырокопченые и сыровяленые сорта, из тех, что паковались каждая палка отдельно в коробочку, как пенал! Большая часть страны и не подо­зревала об их существовании.) Однако было (и есть) одно место, где можно было получить представление (не только узреть, но и отведать) о сырно-колбасном изо­билии этой земли, – Комаровский рынок в центре Минска. Место достойное во всех отношениях настолько, что и туристам не стыдно показать – вот чем мы бо­гаты. Туристу стоит сюда заглянуть уже хотя бы затем, чтобы воздать должное местной королеве сыровяления – полендвице. (Что, даже не знаете, что это такое? Мне вас жаль! А пока не попробуете, нечего трепаться про заморские хамон и прошутто.)
Не забыл ли я про острова, про Глазовку, отвлекаясь на Комаровский рынок? Нет, колбасные и сырные ряды Комаровки – это памятник (динамическая инстал­ляция, постоянно действующий флешмоб) труду островитян. Потому что сторон­ний наблюдатель не всегда может связать грохот трактора, необходимость еже­дневно вставать в пять утра, надевать телогрейку, кирзовые сапоги и браться за вилы с роскошным и очень вкусным конечным результатом.
В турпоездках по белорусским городам мы давали девчонкам время сделать набег на гастроном (по заданиям мам), где главным призом было 2-3 батона ва­ренки, т.е. вареной колбасы. Возвращаясь из Минска, я, как правило, привозил с собой батон варенки и палку сухой колбасы. Честно разрезал пополам, делая го­стинец Нине Ивановне. Хотя как-то так получалось, что, разрезая батон варенки, я с легкостью немного больше половины отрубал для Нины Ивановны, а сухая кол­баса необъяснимым образом отрезалась в мою пользу. Но потом к обоюдному удо­вольствию пришли к тому, что салями оставлял себе, а варенку отдавал хозяйке.
–     Дзякуй табе за гасщнец, але, як я пагляджу, табе больш падабаецца сухая каубаса. Можа, пакгдай яе сабе усю, а я буду забграць варэнку?
–     Ну что вы, давайте пополам, сухая ведь – вкуснятина, с варенкой даже смешно сравнивать.
–       Ды ты, я гляджу неразумееш. Можа, яна I смачная, ды як жа яерассмака- ваць? – Нина Ивановна пошире раскрыла рот, демонстрируя мне немногочислен­ные оставшиеся зубы и их остовы. – Варэнка мякенькая, I зубоу не трэба, а што мне з сухой каубасой рабщь – любавацца? Мне ужо I сала не даецца, тольк! што з гарачай бульбай, тады яно як масла. А з сабой узяць на працу у поле бутэрброд з варэнкай ! агурком – гэта ж н!чым не заметш.
Большая страна ставила перед собой и решала большие задачи: ковала оружие для защиты своих интересов, осваивала север, сооружала БАМ, летала в космос и строи­ла дорогу в будущее, одной ногой опираясь при этом, кто бы мог подумать, на пере­житок прошлого – деревню. Все, что выращивалось на колхозных полях и фермах, уходило на прокорм строителей прекрасного далека и руководящих ими штабов.
Предполагалось, что крестьянин и страну накормит, и сам как-то прокормится с подсобного хозяйства (он какое-то время вообще был выведен из уравнения – не получал зарплату или какого-либо другого вознаграждения). Притирка этой схе­мы происходила с переменным успехом достаточно долго, в первую очередь из-за желания государства периодически изъять все, разумеется, ради высоких целей, часть из которых была достигнута, но какой ценой…
Но сложилась-таки более или менее равновесная система, не без недостатков, но работающая. Крестьянин был вынужден воспроизводить у себя на подворье мини-копию колхозного хозяйства (кроме овец и льна для изготовления одежды) и при этом работать и там и там с некоторым перераспределением ресурсов для восстановления баланса. (Например, откуда бензин для заправки мотоциклов, на которых парни укатывают барышень? Правильно, с колхозной заправки, за бутыл­ку.) Практический урок по работе этого вечного двигателя я получил в первые дни после высадки на остров.
Вернулся из школы под вечер. Тетка Поля была в хате не одна. Несколько со­седок разного возраста смотрели что-то по телевизору, что-то обсуждали, посме­ивались, лузгали семки, вылущивая очередную порцию из свежеоткрученной шляпки подсолнуха. (Стоял характерный пронзительный запах полевой свеже­сти – откручивали когда-нибудь «голову» подсолнуху? Она не отрывается, нуж­но откручивать. Шляпка, плотно утыканная попками сырых семечек, не сразу поддается, на лопающихся волокнах «шеи» проступают капельки, дающие вот этот невероятный аромат.)
Но зашли, видимо, не в гости, так как были одеты по-рабочему, по-походному, даже платки и косынки были темных оттенков (сдуру подумалось – ниндзя перед ночной вылазкой). И не было атмосферы расслабленности, они чего-то ждали. А ждали они темноты. Тетка Поля, как человек, давший мне приют, явно рассчиты­вала на мое понимание и благодарность во всем, поэтому не мудрствуя лукаво с порога спросила, нет, предложила:
–       Пойдзешь з нам! у крадла?
–       ???????
–      Ня стой слупам, цямнее ужо. Здымай свой тнжак, щ ты пры парадзе, у гальштуку пойдзеш? Спартовае што-небудзь надзень, тольк! каб не светлае. Торбу я табе знайду.
Остальные участники экспедиции уже были экипированы торбам!, (что-то вроде вместительного подсумка, изготовленного из половины мешка, с пришитой длинной лямкой, позволявшей носить его через плечо).
–       Какое такое «крадла»? Воровать что-то, что ли?
–      «Что ли»! Прама адразу ! «воровать». Цябе паслухаць, дык мы тут про­ста банда. «Воровать»! Так, трох! у крадла, тут за агародам! поле калгасных буракоу Возьмем на корм скащне крыху, з агарода ж ня пракормш, а можа, каб трох! самагонк! выгнаць.
–       И что, вы хотите, чтобы я с вами таскал эти буряки?
–       Ну так, я ужо старая, сама шмат не данясу
–       Да вы что, я же учитель! Как это?
–      Як-як? Вельм! проста. Малако ад маёй каровы п’еш – ! н!чога, вось ! бурак! дапаможаш прынесц!.
–      А что, вы не можете свеклу в колхозе выписать? Это же недорого, – попы­тался я уклониться от почетной миссии.
–      Ужо вытсала, ужо у хляве ляжыць, хоць на маю пенс!ю шмат ! не вытшаш. А так спытаюць, адкуль бурак!? Як адкуль? Вытсала.
–       А если поймают в поле? – не сдавался я.
–      На што мы каму здал!ся? Гэта усё роуна, што самога сябе кусаць за руку. Пакуль мы л!шк! малака здаем у калгас, н!хто нас чапаць не будзе. Нам жа за яго капейк! плацяць, а план мы дапамагаем выконваць.
Вот такая саморегулирующаяся система, вот такая экономическая модель. Со­мнительно, чтоб молока на выходе становилось больше, так как сдаваемое моло­ко, вероятно, не столько давало прирост, сколько компенсировало уносимое до­ярками домой (не всеми, не всегда, но ловили регулярно).
Уговорить меня не получилось (как говорила в таких случаях цётка Поля, каня не перабздгш, свгнню не пераспорыш), а на дискуссии времени уже не было – от­ряд должен был выдвигаться. Поэтому через какое-то время цётка Поля верну­лась к разговору, так как ей было не все равно, что о ней думают.
–     Мой мужык кал! памёр, то я засталася з двума дзецьм! на руках. Не было тады у нас ясляу ! дзгцячага садка, ! сваякоу свабодных не знайшлося, хто б за дзецьм! нагледзеу А на працу трэба хадзфь, шхто не пытауся тады ! ткому не было ц/кава. як я кручуся. Ус1м было цяжка, кожнаму па-свойму.
Малодшая яшчэ поузала, а старэйшы ужо бегау ! ужо нешта балбатау З репицы гх пакармлю, а потым прывязваю за нагу однаго да ножк! стала, гншую – да ножк! ложка, так, каб не даставал! адзгн да аднаго, а то любил. бгцца, малыя ж зусгм, яшчэ без паняцця.
Вечарам прыходзш, а яны адзгн супраць гншага знясгленыя спяць. Гэта так увесь дзень адзгн да аднаго хацел! дастаць. Ляжаць мае бедненькгя дурю. засца- ные, усе у гамне. Адмыю, пакармлю ! пакладу спаць, а сама хуценька за уласнай скащнай падаглядаць ! нешта на агародзе зрабгць, пакуль яшчэ не усё зарасло. Потым паплачу, з’ем чаго-небудзь ! таксама спаць, ужо !уставаць хутка.
Так што я гэтыя бурак! шмат гадоу тамуужо сторазоу адпрацавала. А так, кал! прыпар, то брыгадзгр прыходзгць да нас, да пенсгянерау, просгць выйсц на працу. А кал! нас пакрыудзфь, то х1ба мы пойдзем? А ты кажаш, «воровать».
–      Да ничего я не говорю.
–      Вось ! добра, пайшл! вячэраць!
При наличии у руководства здравого смысла, понимания жизни и знания лю­дей такая система может достаточно эффективно работать, особенно в подразде­лениях со слаженным коллективом и где нет лишнего вмешательства.
Вот моя вторая хозяйка, Нина Ивановна:
–     Я ж на маленьюм пасёлку жыла, ужо на пенса у Глазауку пераехала, сын прымус!у, не хацела, казау, не будзе прыязджаць, скучна яму там без маладзёжы. У нас там ферма калхозная, так мы на ёй усе I працавалц I на рабоце, I свята якое – усе разам. Каровы I цяляты у нас был! ой як добра дагледжаныя. У кожнай каровы была мянушка.
–      И что, был толк от вашей фермы?
–      А чаму ж не? I зараз ёсць, тольк! мяне там няма, вой шкадую.
Тетка Нина лезет в шафу, порывшись, из глубины достает красную коробочку и бережно протягивает мне. Внутри орден Трудового Красного Знамени… (Не­возможно представить ситуацию, чтобы у Нины Ивановны незаметно умерла от голода или медленно утонула в навозной жиже корова, одна из Зорек, Милок и Красунь. А еще с грустью подумалось, вот бы распилить этот орден и наделать из него зубов для Нины Ивановны; и почему так по жизни получается, что или орден – или зубы?)
Надо думать, что высоких показателей добивались полной самоотдачей, посвя­щая работе все необходимое время. И если в этом случае граница между колхозным и личным была не совсем четкой, то работников фермы можно было понять, так как при их скромных запросах в роли должника все равно оставалось государство.
Хотя не все было так невинно. Например, к этому моменту уже далеко в прошлом было время, когда профессия механизатора (тракториста-комбайнера) была самой престижной. Парни мечтали стать шоферами – и работа намного легче, и неважно, что оплачивается похуже, ведь, в конечном счете, «что перевозишь, то имеешь».
Местные с гордостью рассказывали, что еще недавно их хозяйство было так называемым колхозом-миллионером, успешным многопрофильным хозяйством, в котором не боялись отводить большие площади под очень рисковый, трудоза­тратный, но доходный при хорошем урожае лен. Потом решением сверху к ним присоединили убыточное соседнее хозяйство и повесили на них его долги… Н-да, как-то лично имел удовольствие наблюдать одно такое решение «сверху».
Уже пару дней через Глазовку на молочно-товарный комплекс с периодично­стью в десять – двадцать минут шли груженные кочанами капусты ЗИЛы. У мага­зина, молча провожая машины взглядом, попыхивали цигарками несколько мужи­ков. Поравнявшись, я не удержался от расспросов:
–        А что это за капуста, у нас же не выращивают?
–        Ад суседзяу, яны па городище.
–        А нам она зачем? Да, похоже, помороженная.
–        Табе вось зразумела, а начальству – не, – заметил один дядька.
–       Ды ведаюць яны, што робяць, – вступил другой, – прапусцш маразы, а по- тым, каб канцы у ваду схаваць, не паказваць страты, загадал! нашаму старшын! забраць гэтую капусту на ферму, каровам.
–      Никогда не слышал, чтобы коров кормили капустой, да еще и мороженной, – удивился я. – И что коровы?
–       Як што? Дрыщуць. Зразумела, што нашага старшыню прымус!л! забраць гэтую капусту, але жывёле яе навошта даваць? Паск!дау бы у канаву, ! чорт бы яе узяу, – в сердцах сплюнул третий и пошел восвояси.
–      Ск!неш тут, яшчэ ! прыцягнуць за гэтую гн!лату, – спокойно подвел черту который постарше, помудрее; не спеша достал беломорину, постучал ею по пачке, привычным движением замял на трубке папироски «коленку» и. закурил.
Следует отметить, что сложившийся на островах способ хозяйствования в сплаве с характером создал довольно устойчивую систему жизнедеятельности, достаточную в том числе для обеспечения жизнеспособности колхозов (до на­копления в каждом конкретном случае критического количества ляпов). При со­хранении у людей воли к выживанию трудно сказать, какая нагрузка могла бы раз­рушить хозяйственную базу белорусской деревни, даже в самых экстремальных условиях. Из рассказа тетки Полины:
–      Вайна як пачалася, нашых мужыкоу шмат каго паспел! забраць на фронт, немец да нас не адразу прыйшоу.
–      А партизан у вас в округе, видать, и не было? Тут же, как в степи, не спря­чешься, да и мужчины на фронте.
–        Чаму ж не было? Был!, чатыры розных атрада.
–        Не могу поверить, целых четыре! А почему не один?
–        Яны н!як не магл! быць разам.
–        Но почему, зачем дробить силы? И где же они находились?
–     Ясная справа, не у нас за агародам!. Туды далей да Дняпра ! лесу, ! балот хапае. Дык там раённае юраунщтва ! нашы мясцовые, хто партыйны быу, актывгсты ! стварыл! партызанск! атрад. А недалёка сышл! жыць у лес гх сем’1, немец б гх не пашкадавау Нарылг цэлую вёску з зямлянак, г нават козы у гх были Так гэты першы атрад моцна г не ваявау, больш збгралг гнфармацыю пра немцау. Зразумела, баялгся, што немец даведаецца пра атрад, у якгм жанчыны з дзецьми
–     Хорошо, а где же размещались еще два отряда, тут надо много места, без­опасные расстояния, на голове друг у друга сидеть не будешь, и почему отдельно?
–      Два гншых был! невялгкгя. У адным сабралася з дзясятак чалавек мясцовай швали Дзесьцг здабылг зброю г хадзш рабавалг у людзей па вёсках, адымалг апош- няе, адно слова – бандыты. Не ведаю, дзе яны хавалгся, можа, г не у лесе. 1ншы атрад пазней закгнулг з-за лгнгг фронту. 1х таксама было з дзясятак, не больш, але яны увесь час ваявалг, нешта падрывалг, нападал! на немцау. Мы гх называл! дыверсантами Яны зрабш засаду, злавш бандытау, сабралг людзей г пры вых расстралял! паскудшкау за вёскай. Гэтыя дыверсанты не сядзелг дзесьщ паста- янна, то у адным месцы абвесцяцца, то у гншым. I дзякуй гм за гэта, а тое, не дай Бог, немцы даведалгся б, што мы гм дапамагаем, не хочацца ! думаць, што магло б быць.
–      А откуда вы так хорошо все знаете?
–     У нас, хто старэйшы, усе ведаюць. Мы усе тры атрада кармш. Адкуль гм было браць прадукты? Тольк! у нас. А яшчэ немцы забирая прадукты па загадзе. I самгм трэба было нешта есци Так г жылг тры гады. А потым яшчэ год без мужыкоу, яны ж на фронце. А потым не усе вярнулгся, а хто вярнууся, то не усе цэлыя.
В конечном счете коллективное хозяйствование приходило в упадок не столько по причине экономической несостоятельности, сколько из-за незащищенности от произвольного вмешательства в производственную деятельность и жизнь людей. Проще говоря, когда утверждают, что колхозы (понимаем под этим обобщенным названием любое коллективное хозяйство) разваливаются и деревня умирает по­тому, что народ спивается, не берут на себя труд посмотреть на ситуацию в раз­витии. Тогда выяснится, что запили потому, что не имели возможности ни жить, ни работать нормально (а то, может, здоровое большинство населения к этому времени уже все и выехало).
Мне повезло, Глазовку я застал в довольно здоровом состоянии. Она была уже не успешной, но еще вполне благополучной во всех отношениях, эдакий крепкий середнячок. Достаточно сказать, что рядом с садом стояло несколько отстроенных колхозом «про запас» домов усадебного типа с водопроводом для семей специ­алистов (в том числе и молодых специалистов) – дело почти невиданное. Конеч­но, процветанию не способствовало ни присоединение убыточного хозяйства, ни частая смена председателей.
Но проблемы критического характера, постепенно нарастая, надвигались с не­ожиданной стороны. Успехи механизации, электрификации, автоматизации облег­чали труд на земле и на ферме, но при этом не обязательно способствовали росту объемов производства и, кроме того, создавали (создают) эффект лишних рук. Энергонасыщенный трактор, например, заменяет несколько машин более ранних модификаций (а значит, и трактористов). Убыточные хозяйства люди покидали от безысходности, а из таких как Глазовка, уезжали, и далеко не всегда охотно, не столько в поисках лучшей жизни, сколько из-за отсутствия рабочих мест и пер­спектив занятости.
Поначалу малозаметный, «мягкий» процесс депопуляции со временем приво­дил (приводит) к нецелесообразности содержания в подобных населенных пун­ктах как управленческих структур – сельского совета и правления колхоза, так и социальных объектов. Надо понимать, что в социальной сфере заняты мужья и жены работников колхоза. То есть семья вынуждена либо переезжать, либо сми­риться с падением доходов в два раза. А когда закрывается школа, то можно гово­рить о том, что деревня обречена.
В Глазовке первые признаки кризиса появились уже в 1980-е годы. Так, на мехдворе «приютили» что-то около пятнадцати механиков. Реальная потребность для обслуживания колхозной техники была в два раза меньше, но председатель пошел на искусственное раздувание штата, чтобы удержать молодежь. Однако проблема не была решена, кроме прочего снижалась эффективность, проедался и без того сокращавшийся бюджет.
Обеспечить экономически эффективную занятость (а значит, развитие хозяй­ства и деревни в целом) можно только одним способом – через внедрение перера­ботки различной глубины и выход с конечным продуктом на рынок (в идеале это может быть восстановленный региональный бренд, но не обязательно традицион­ный, его можно и измыслить). Такие примеры имеются по всей стране, хоть и не столь многочисленные, как хотелось бы.
Положительным эффектом такого развития (кроме стабилизации и роста числен­ности населения) является повышение доходов селян и развитие социальной базы деревни собственными силами, за счет прибыли хозяйства. То есть агрогородок создается естественным путем, без привлечения бюджетных средств (за редким ис­ключением – по объективным причинам, например при строительстве отвода от магистрального газопровода).
Апофеозом такого развития может явиться, скажем, потребность в системном, 1Т-администраторе. И он останется, потому что в деревне к моменту его появле­ния уже будет детский сад с бассейном, по два комплекта классов в школе (со спе­циализациями, где и ему найдется подработка по информатике и робототехнике, при желании), школа искусств, филиал спортивной школы и прочее (о жилье и говорить нечего).
Каждый раз за историей успеха стоит, как правило, бессменный руководитель, в прямом и переносном смысле положивший жизнь на развитие хозяйства. Бессмен­ный руководитель, опирающийся на безграничное доверие коллектива, особенно важен на этапе перехода от получения первичного продукта в растениеводстве и животноводстве к технологическим процессам его подготовки и переработки. Переход может занять многие годы и не должен прерываться во избежание воз­вращения на изначальные позиции.
Переработка – это качественное изменение первичного продукта, поэтому для того чтобы обеспечить выход действительно качественного продукта, от работ­ника требуется соблюдение жесткой технологической дисциплины и отказ от про­извольного перераспределения продукта (вернее, его компонентов), то есть обе­спечения функционирования личного хозяйства, пусть и в целях восстановления социальной справедливости.
Моя первая хозяйка, цётка Полина:
–     …Кал! не перастане замятаць мяцелгца, то заутра будзем без хлеба, не буд- зе завозу. А можа, Каця прыкутла з запасам, так у яе пазычуся.
–     Если у вас несколько раз в год перерывы с подвозом хлеба, завели бы соб­ственную колхозную пекарню. Были бы свои свежие буханочки, классно. Да и по- любому вкусней магазинного. Деревня большая, а еще поселки, окупалось бы.
–     Усё правильна кажаш, малайчына. I што ты думаеш, была у нас пякарня, вось дзе сталовая.
–      И почему она больше не работает, вы не знаете?
–      Чаму не ведаю, я там працавала. Люд! перастал! купляць наш хлеб.
–      Почему?
–      Так яго немагчыма было есцй
–      Как это?
–     А вось так. Хлеб – гэта ж не адна голая мука з вадой, тут ! дрожджы, ! цукар, ! алей, ! яще там… Кожная з нас, хто працавау у пякарш, патроху дадо- му занесла, а у замес цеста пакласщ ужо ! няма чаго. Так ён у нас нават тол­кам ! не усходзгу, таму у печ! зверху падгарау, а у сярэдзгне заставауся волк!, не прапякауся. Людзг яго нават падкармщь скащну не брали Папрацавал! мы так нядоуга. Старшыня паглядзеу на наша паскудства, ды !разагнау
–      Как же это вы так?
–      А як было не узяць, як было утрымацца? Можа, кал! б быу строг! загадчык…
Получается, что при переходе на более высокий уровень хозяйствования необхо­димо одновременно внедрять новые технологии, перестраивать экономику и менять психологию людей (разобрать «в ноль» и собрать по новой схеме шифгретор (о том, что это такое, как уже обещал, далее). От руководителя потребуется це­леустремленность и терпение, а также готовность все начать сначала, тщательнее работать с кадрами, думать на шаг вперед от фантазий начальства и спать только одним глазом (тут и до инфаркта недалеко, чем обычно и заканчивается). Сами посудите, это ж как надо измочалить свой собственный шифгретор (уже скоро расшифрую), чтобы не просто закрыть в Глазовке пекарню, а все-таки довести ее до толку и при этом никого не посадить.
А еще важно избежать отчуждения по причине как огромных масштабов, так и обезличенных технологий. А то, бывает, построят гигантский автоматизирован­ный животноводческий комплекс, где почти все на кнопках и коровы с пронуме­рованными чипами, а работников завозят из райцентра. Вроде и зарплата при­личная, а местные не идут. Технологическая дисциплина предусматривает, кроме прочего, жесткую привязку к рабочему месту. А как это возможно, если надо от­скочить подоить собственную корову (свиней, допустим, и дети покормят; попро­буй не покормить в привычное для них время – визгу наделают на полдеревни: они в своем загончике на положении младенцев, полностью зависящих от матери) или убрать со двора раскиданное на просушку сено – дождь вроде собирается.
Не подумайте, что крестьянский образ жизни делает кого-то свободнее в прин­ципе, просто шлейка, привязывающая к хозяйству, становится длиннее по вре­мени и месту. Когда вы видите крестьянина, расслабленно обменивающегося с соседом новостями в середине дня, это не значит, что он лентяй. Просто он сам устанавливает себе технологические перерывы в целесообразное для него время, так как работать начинает с шести утра, а не с девяти, и заканчивать ему не в 18.00, а с заходом солнца. Или вот представьте на секунду, что вы островитянин (островитянка) и собрались в отпуск в Турцию или на Бали, не суть важно. Тогда берите лист согласования и идите собирать подписи на разрешение на выезд… у коровы, свиней, кур.
А вот взять да и убрать одним махом всю эту животину с подворья. А кто хо­чет на грядках поковыряться, пожалуйста, после работы. Это возможно для части работников центральной усадьбы уже процветающего агрогородка (может, даже большей части). А в целом – НЕТ. Домашняя скотина, в первую очередь корова и свиньи, не только обеспечивает хозяев подворья животными жирами и белком, но и снабжает огород органическими удобрениями, без которых на наших песках- глинах ну никак (навоз – нет, его превосходительство навоз – в нашем случае не неприятный побочный продукт хозяйства, а необходимый компонент для его цикличного функционирования). Поэтому, возвращаясь к Марсу: для укоренения там белорусской семьи нужно будет захватить с собой не только семена и са­женцы, но и всю живность, обычно обитающую на подворье.

Глава восьмая
Шифгретор

Знакомый переводчик рассказал о том, как сопровождал из аэропорта Минск-2 официальную иранскую делегацию. Один из высокопоставленных гостей захва­тил с собой в поездку сына, мальчика лет десяти-одиннадцати. Парнишка с инте­ресом рассматривал пробегавший за окном автомобиля пейзаж. «Папа, посмотри, здесь все зеленое!» – поделился он первым впечатлением. По мере приближения к Минску ребенок все активнее вертел головой в разные стороны, как будто пытаясь что-то высмотреть и, наконец, с удивлением и даже некоторой растерянностью спросил: «Папа, а где камни?»
Вероятно, дите имело в виду скалы. Действительно, со скалами у нас откровен­ный напряг. Единственный выход скальной породы на поверхность, если верить прикрепленной мемориальной табличке, можно лицезреть на склоне откоса над Гродненским шоссе в районе Ракова. Но при строгом научном подходе выясня­ется, что названная «скала», как и другой каменный «изюм», которым порядочно начинена земля северной части Беларуси, «понапритащены» к нам периодически наползавшими ледниками из Скандинавии, своих просто нет.
А как же Белорусская гряда, пересекающая нашу страну с юго-запада на севе­ро-восток? С северных склонов ручьи, сливаясь в реки, скатываются в Балтийское море, с южных – в Черное. Настоящий водораздел. Обычно это горный хребет. Возможно, Белорусская гряда – древняя горная цепь, превратившаяся за миллио­ны лет в систему холмов? Вот называют же Логойщину белорусской Швейцарией. Однако – нет. Это даже не остатки горных массивов, а «морщина» (складка), кото­рую ледники (еще те бульдозеры) собрали на гладком лике наших земель. Они же наковыряли нам озера, главным образом в Витебской области.
Ладно, но вот в случае «нормального» водораздела реки берут свое начало из горных ледников, постепенно накапливающих влагу и относительно равномерно ее отдающих (поэтому реки текут не только во время дождя; не смущайтесь, я тоже не сразу догадался). Но… как же это работает у нас? Ответ: верховые болота, покрытые сфагновыми мхами, – наши «сверкающие ледниками вершины» (оста­лось придумать, как организовать на них восхождения или, может, погружения, ха-ха). «Сфагнос» по-гречески значит губка, которая в состоянии удерживать вла­гу, вес которой на две тысячи процентов превышает ее собственный! Не очень ро­мантично, но эффективно. А как качество воды? Вода наших ручьев, прошедшая через природные сфагновые фильтры, не уступает по прозрачности ледниковой. Кроме того, она еще и обеззаражена антисептиками, выделяемыми мхами. Да, ее можно пить, а вот от ледниковой можно подхватить, например, гепатит (кто про­шел Афганистан, знает).
Сравнимую роль в регулировании речного стока, а также уровня грунтовых вод играют другие типы болот и, конечно, леса. Те же родники являются произво­дной от регулярных осадков и здорового состояния болот и леса, удерживающих влагу. В свою очередь, болота, лес и равномерное выпадение осадков взаимосвяза­ны. Например, лес в мелиорированной местности (болота осушены, а русла рек выпрямлены) подвержен пожарам, и дожди здесь реже выпадают, и прочие не­приятности (например, короед). Интересно, что во многих случаях необходимое для наших лесов относительно избыточное увлажнение обеспечивают неутоми­мые строители плотин – бобры, и так далее по цепочке взаимосвязей.
Есть еще одно существенное отличие. Если на состояние ледников пока может повлиять только глобальное изменение климата, то наши болота и лес благодаря техническому прогрессу полностью в наших руках: что хотим, то с ними и творим (попались, голубчики).
В мои немногочисленные обязанности квартиранта-захребетника входило сле­дить, чтобы ведра были полными. Дело нехитрое, колодец наискосок через доро­гу, принесешь с утра в две ходки четыре ведра, потом в обед, затем вечерком. Рас­ход был больше, но ведра только четыре, и остальное приносилось без меня. Сами посудите: корова с поля пришла, приложилась – ведра воды как не было, свиньям замешать – и больше надо, постирушки, в умывальник, готовка, посуду помыть и прочее. Так что я закрывал только часть потребностей. Про запас в бидон вода не набиралась, потому что после отстоя на дне оставалось с палец глинистого осадка – гэтак замучышся гэты бтон паласкаць за кожны раз.
Несмотря на явно «крафтовый» характер воды, посторонние запахи отсутство­вали, вкус был не без приятности, на зубах ничего не скрипело, так как взвесь была тончайшей субстанции, кипячения не требовалось (я бы первым пострадал). Одна беда – в самый солнцепек и в морозы вода исчезала. Успехи мелиорации и сведе­ние на нет леса опускали грунтовые воды все ниже. Углубление колодца отставало в этой гонке, хотя к моему появлению на острове достигло где-то под тридцатник метров, и пока ведро туда-обратно, много чего можно было успеть передумать.
«Сухой сезон» накрывал нашу улицу не вдруг. Накануне ведро возвращалось из черной глубины колодца не совсем полным, через несколько дней – ополови­ненным, потом – заполненным на треть и содержащим порядочно субстанции, напоминающей растаявшее шоколадное мороженое. Важно было встать порань­ше. Когда появлялись очереди и хватало не всем, трактором подгоняли цистерну и набабахивали колодец водой доверху, при необходимости повторяя процедуру. Правда, летом можно было сходить с бидоном на тележке в центральную часть деревни, где были колонки, но это чисто для себя, а личное хозяйство так не об­служишь, не набегаешься. Фактически в Глазовке опытным путем освоили новый способ добычи воды – шахтный. (Как-то по случаю, через много лет, рассказал об этом экзотическом способе водоснабжения профильному чиновнику. «Нет! Этого не может быть!» – воскликнул он испуганно и тут же успокоился. Моло­дец, так держать, ведь, как говорится, на нет и суда нет.)
Зима привносила свои нюансы в битву за эту живительную субстанцию – Н2О. Как бы аккуратно вы ни доставали ведро из колодца на заключительном этапе, как бы аккуратно ни переливали из него воду в свою тару, что-то неизбежно распле­скается и останется тонким слоем наледи. Подумаешь, какая беда! Через неделю уже задумаешься, а через две до ворота и ведра чуть достаешь – колодец превра­тился в ледяную глыбу, такую мини-копию вулкана, этакую Фудзияму с покатыми ледяными склонами. На следующей стадии дотянуться до «жерла», чтобы вытя­нуть ведро, уже невозможно.
Но зачем же доводить дело до последней стадии, подумалось мне.
–        Нина Ивановна, лома у вас в хозяйстве не найдется?
–        А чаму не, цябе якой, вялил, або паменш?
–        Подлинней, потяжелей.
Моя вторая хозяйка вынесла из недр сарая нужный инструмент.
–        На, трымай. I для чаго табе лом спатрэб!уся?
–        Да к колодцу не подойти, возьму вот обколю лед.
Реакция Нины Ивановны была несколько неожиданной, необъяснимой.
–        Ятабе абкалю! А з мужыкам! ты дамов!уся?
–        Чего там договариваться, сам, что ли, не справлюсь?
Нина Ивановна вдруг взбеленилась, без видимых для меня причин, даже по­зволила себе грубость:
–      Зус!м дурань, неразумееш дз!цячыхрэчау? Калодзеж – грамадск!, агульны на вул!цу. Яго разам раб!л!. ! н!хто не мае права сам !м распараджацца.
–      Да не собираюсь я им распоряжаться, о чем вы вообще? Просто лед обколю, всем будет хорошо.
–      Божа, за што гэтае пакаранне на маю галаву? Табе як чалавеку тлумачыш – не даходзщь. Вось хочаш зганьбщь мяне перад ус!м!, ! усё тут.
Но и я успел обидеться на неспровоцированную, как мне казалось, грубость (ведь намерения были благими) и закусил удила.
–        Сами вы несете какую-то ерунду, сказал – сделаю, и прямо сейчас.
–       Яз табой б!цца не буду ц! спай лом адб!раць, але кал! ты пойдзеш да калод- зежа тварыць сваё безглуздзя, то можаш адразу зб!раць рэчы – ! на выхад, няма у мяне больш кватаранта.
Мы какое-то время постояли друг против друга молча, успокаиваясь. Придя в себя, я уже не мог понять, чего ради ерепенился (хотя как сказать: как-то с утра поленился играть в альпиниста у колодца и решил умыться снегом, как порой уже делал; спросонья не обратил внимания на то, что снег уже не мягкий и пушистый, а с острыми микрокрупинками – была оттепель, а потом подморозило; в результа­те две недели ходил с исцарапанным лицом, как Тарзан после битвы с леопардом). Выдохнул и спокойно спросил:
–      Так что же мне делать?
–     1ншая размова. Вакол калодзежа трэба пачысщць, гэта прауда, гэта так, але робгцца па-1ншаму. 1дз1 у школу, а кал! вернешся, я мужыкоу аргатзую як мае быць.
К моему возвращению из школы, ближе к вечеру, у колодца переминалось с дюжину мужиков и самостоятельных парней, кто с ломом, кто с шуфлем, кто с топориком. Покуривали, обменивались новостями. Наледь, заковавшая колодец и скамейку под ведра в бесформенную ледяную глыбу и выползавшая матовым языком по тропинке за штакетник загородки, переливалась в лучах заходящего солнца и пока была не тронута. Нина Ивановна зазвала во двор Степана, верхово­дившего сборной командой у колодца видного молодого мужика, работавшего в колхозе бригадиром.
–     Сцяпан, вось возьмеш майго хлопца, пакгруй 1м, каб глупствау не нарабгу, а то людзг будуць смяяцца, нагледзш?
–      Не сумнявайцеся, цётка Нгна, усё будзе у лепшым выглядзе, хгба ж я не раз­умею? – заверил Степан Нину Ивановну и повел меня на мероприятие.
Степан поставил пару молодых парней с ломами обколоть стежку, чтобы, при­ложив дурную силу, пробиться непосредственно к колодцу, еще одного – откиды­вать шуфлем ледяное крошево. Из-за тесноты непосредственно на обколке могли работать один-два человека и еще один на уборке крошева, но работа двигалась быстро, так как Степан часто менял людей. Кто постарше использовался для ак­куратной, с умом работы топором по освобождению от наледи собственно колец колодца и лавочки под ведра. Ожидавшие поодаль своей очереди вели неспешные сур’ёзные разговоры «за жизнь», перемежая их сессиями анекдотов, молодежь по­малкивала.
Степан по грамму отмерял трудовой вклад каждого. Важно было не просто сделать работу, но привлечь всех соседей по улице и распределить нагрузку спра­ведливо. Когда я заступил на вахту первый раз, наш бригадир был вынужден пре­рвать мой трудовой порыв почти силой, далее я уже старался дышать одним воз­духом со всеми. Ввод каждого участника в работу и вывод на перекур Степан со­провождал шутливыми замечаниями и прибаутками, иногда на грани, но все-таки не задевавшими чьего-либо достоинства.
Собрались уважающие друг друга люди, сделали нужную всем работу, вне­ся в нее равноценный вклад, – и разошлись, довольные друг другом (без осадка ущемленного самолюбия), чтобы жить дальше как добрые соседи и в следующий раз при нужде всем миром решить проблему (а она, проблема, в следующий раз может быть очень серьезной и требовать участия действительно всех, так что об­щий сбор у колодца можно рассматривать еще и с позиции проведения учений, очередной демонстрации друг другу готовности выступить вместе, возможности положиться на соседа). Так я познакомился с ТОЛОКОЙ.
Как вы убедились, толока – дело тонкое, требующее подхода к людям. Если об этом забыть, то никакой производственный результат не будет в оправдание, то есть это тот случай, когда цель не оправдывает средства. Вот дорога к одному из посел­ков (я подумал-подумал и решил его не называть, не суть важно) стала памятником неудачной толоке. Сколько в Глазовке жил, столько мне эту историю рассказывали и рассказывали, как ребенку сказку о Колобке, – если потеряю память, то это будет единственное, что не забуду, а на смертном одре – последнее, что вспомню, так въе­лось в печенки. Очередному сказителю хотелось наступить на язык и предложить: «Давай я сам тебе расскажу, давно наизусть знаю, сколько можно». Но вот зацепило островитян. А я что? Я рассказываю только то, что важно для них.
Рассказывать-то особенно и не о чем. Дорога к поселку была доведена до тако­го состояния, что скорее препятствовала сообщению с Глазовкой, нежели способ­ствовала. Если бы там был какой-то производственный объект колхоза, то вопрос решили бы в рабочем порядке, а так дорога стала головной болью председателя сельского совета, потому что поселок был, условно говоря, одним из «спальных микрорайонов-спутников» Глазовки.
«Умяне ж няма грошай. Кал! нешта кутць або як!я працы, то я з працягнутай рукой !дуу калгас, – в надцатый раз излагал мне свою версию событий председатель сельского совета. – Старшыня калгаса будматэрыялы ! тэхн!ку вылучыу, падво- ды дазволгу выкарыстоуваць кольк! трэба, а як людзей аргашзаваць у непрацоуны час, ужо мая праблема. Вось як мужыкоу угаварыць выйсц! на суботтк? Я !м паабяцау, што паспрабую выб!ць добрую аплату за працу. Галоунае ж зраб!ць дарогу, гэта ж для !х, для сябе ж рабш.
Дарогу адрамантавал!, аплаты, вядома, н!якай не было. Так яны мне ужо кольк! часу гэта ледзь не кожны дзень успам!наюць, усю душу атрущл!, кажуць – падмануу. Затое цяпер дарога ёсця-ка, хаця б хто дзякуй сказау».
Тут дело не только в честности и холодной, как ледяной дождь, справедливо­сти (потому что она как закон – одна для всех, равнодушная к отдельному челове­ку), но и в уважении к глубоко личному, индивидуальному чувству собственного достоинства. Вот и Петрович провел весь день до темноты на дороге у правления колхоза, останавливая каждого проходящего, чтобы поделиться своей обидой. Я проходил несколько раз и каждый раз вынужден был его выслушать. Дело было в горячее время первых весенних полевых работ, но механизатор Петрович прогу­ливал (дело немыслимое). Можете представить, как его жгло. Да он и сам сейчас расскажет, удерживая меня за рукав куртки.
–      Вось паслухай! На планёрцы наш агроном дае мне заданне: Пятров!ч, паед- зеш у сад, трэба разараць м!жраддз!.
Я яму як чалавеку кажу:
–      Паслухай, Вас!льев!ч, у садзе зямля будзе яшчэ падмарожаная, плуг можна паламаць.
А ён мне:
–       Будзеш мяне вучыць штораб!ць? Едзь давай, выконвай што сказана!
Але я яму таксама не хлопчык смаркаты, адказваю:
–      Не ярыся па дурасц!, наехал! у сад разам, гэта ж метрау пяцьсот, не болей, сам паглядзш.
А ён не хоча мяне пачуць:
–       Нямау мяне часу з табой па пустымраз’язджаць.
Але ! я стаю на сва!м:
–       Не буду араць мёрзлую зямлю, !усё тут, сам займайся!
Тут у яго вочы крывёю налшся, твар пачырванеу I як заверашчыць:
– Пагавары яшчэ, дык пастаулю прагул, а не падабаецца, так будзеш кабы- лай, а не трактарам к!раваць.
Добра, хай так, начальству лепш ведаць. Ты – начальник, а я – дурань, трак- тарыст. Заехау я у сад, плуг, ясная справа, паламау. Так ён што надумау, кажа:
– Ты спецыяльна зламау плуг, знарок, мне на злосць (не исключено, что в этом утверждении агронома могла быть доля правды, но достоинство Петровича уже было уязвлено, он же живой человек). Таму за плуг будзеш выплачваць, будзем у цябе з заробку утрымлгваць.
И, обращаясь уже ко мне, заглядывая в глаза, Петрович вопрошал: «Вось скажы, як жыць, дзе прауда?» Я промямлил что-то неопределенно-ободряющее в ответ, чем купил себе свободу, а Петрович уже останавливал следующего прохожего. Ему нужно было выговориться и ощутить солидарность в понимании того, как устроен мир, что правильно, а что нет. В нем не было ожесточения, больше растерянности (как же так?), но просто смириться он не мог. И с младых ногтей никто из острови­тян не был готов смириться с унижением собственного достоинства.
Помните Игоря-зоотехника на отработке, того, что раньше занимался вольной борьбой, а также самбо и дзюдо? Не мог он без своего увлечения, поэтому орга­низовал при школе спортивную секцию по самбо. Уговаривать никого из парней не пришлось, несколько раз в неделю по вечерам приходили все, кроме самых старших, которым было негоже копошиться на матах вместе с малявками, а кроме того, они уже провожались с девчонками, где на все времени найти. Ходить-то ходили, но вот не каждый раз и не всегда вовремя. Игоря это нервировало: «Как я могу двигаться вперед по намеченной программе при такой дисциплине посеще­ния, как мне помнить, кто что пропустил? Без уверенной отработки элементов пойдут травмы». Мне такое положение вещей не казалось безвыходным: «Про­двигайся по своей программе медленнее, делай повторы, куда тебе спешить, ты же не к олимпиаде их готовишь. И потом, парни по хозяйству помогают, что им твое расписание». Но Игоря было не убедить: «В спорте так нельзя, без дисци­плины и полного подчинения тренеру – никак. Нас, например, тренер за опоздания и неподчинение ставил на карачки и отхаживал по заднице борцовским тапком».
И что вы думаете, он таки применил эту воспитательную методу. Вот что странно, я пожил в Глазовке не многим дольше Игоря, но понимал, что такой метод воспитания (публичного унижения) здесь не пройдет. Вы, уважаемые чита­тели, тоже это уже поняли, а Игорь – нет. Хотя, чему удивляться, ведь и агроном (не местный, но проживший много-много лет в Глазовке) упорно отказывался по­нимать эти простые вещи. Что было дальше? Парни старшего и среднего возраста схлынули сразу, малыши еще немного походили, и секция по самбо приказала долго жить. Наказанный Игорем парнишка был из средних классов и не входил в число боевых пацанов, иначе неудавшийся тренер получил бы встречный урок (его борцовская подготовка не помогла бы, как говорится, против лома нет при­ема, а всем гуртом и батьку бить легче), при этом цена не имела бы значения, тут дело принципа.
Не верите? На другом острове не сошлись характерами учитель начальной во­енной подготовки и школьник, понятно, что из старших классов. Как говорится, нашла коса на камень. Не будем разбираться, кто был прав, а кто виноват, но по­следним аргументом потерявшего самоконтроль учителя в попытке добиться под­чинения стала винтовка, направленная на ученика… Парень не подчинился (у меня просьба, не трогайте эту историю; если кто-то хочет бороться за правду, справед­ливость и всеобщее счастье – займитесь настоящим, работы хватит на всех) (…а немцы пытались запугать этих людей все большей жестокостью, поставив акции массового уничтожения на поток; они ничего не понимали, и у них не было ни еди­ного шанса поставить этот народ на колени, по крайней мере – живых).
Свой первый урок по рассматриваемому нами, уважаемый Читатель, предме­ту я получил, понятное дело, в школе, но не от учителей, а от врача. Приехала в Глазовскую школу в начале учебного года бригада медицинских работников из районной поликлиники провести медосмотр детей, в том числе на педикулез (про­ще говоря – на вшивость). У одного из пятиклассников обнаружили целую коло­нию невиданных по упитанности вшей, аж лоснились. Парень был, может, и не из трудной, но пограничной семьи, с учебой уже в этом возрасте полностью завязал и пытался переходить с сигарет на «взрослый» «Беломор».
Вши вызывают у меня единственное чувство – омерзение и следующее за ним содрогание, поэтому на вопрос врача (женщины немного за сорок) «что будем делать?», ответил без колебаний:
–      Брить налысо! Так мы и от гнид избавимся, и ему урок будет.
Женщина вздрогнула, покачала головой и укоризненно заметила:
–     Что-то вы круто берете, товарищ педагог, я категорически против. Какой такой урок? Это вина родителей, но мы их с вами не изменим, хотя в семью, ко­нечно, и наведаемся. А его вы просто опозорите.
–     И что, оставить все как есть? А как же другие дети, его сосед по парте? Извините, тут нельзя быть добреньким, – настаивал я, включая эмоции.
–      Не горячитесь. Волосы мы ему подкоротим, но в разумных пределах, а па­разитов надо выбрать. Иначе его задразнят, а еще, глядишь, и кличку обидную приклеят. Вот и вся педагогика, насколько подсказывает мой опыт, – спокойно, с грустной улыбкой парировала врач.
Но я все больше раззадоривался:
–      Замечательно! И что же вы предлагаете, чтобы я тут с ним начал «искаться»?
–      Не переживайте, никто вас не заставляет, я сама займусь.
–      Шутите, зачем вам это нужно?
–     Ничего страшного, лишние полчасика уделю прополке его зоосада. Поверьте, оно того стоит, сохраним парнишке достоинство, это важно.
Что она и проделала без посторонних глаз в отдаленной классной комнате. Я заглянул туда: мой юный зверовод уже с подкороченной шевелюрой сидел на табурете, под которым была расстелена белая простыня, а врач суетилась вокруг него с пинцетом в руках. От уделяемого его персоне внимания, мягких прикосно­вений рук доброй тети и задаваемых ею тихим, умиротворяющим голосом каких- то дежурных вопросов о детском житье-бытье обычно колючий хулиган теперь пребывал в состоянии сладкого полузабытья, как согретый за пазухой щенок. Вот такая, не доступная нам, мужикам, женская педагогика. Но это не конец истории.
Спустя лет десять я, уже бывший педагог, ехал поездом из Минска в Гомель. Когда наливал из титана добавку кипятка для продления чайной церемонии, ко мне подошел стройный, крепкий парень в ладно подогнанной солдатской форме, достойный быть помещенным на плакат «Советский солдат – защитник Родины». Его распирало радостное удивление, но он изо всех сил сдерживался, стараясь держать себя солидно. Я не вдруг узнал в бравом бойце того пацаненка, которого отбивала от нападения мелких зверей сердобольная тетя-врач. Вот те раз.
Выяснилось, что наш парень отслужил и как раз возвращался домой, в дерев­ню, к земле (о других вариантах не желал даже задумываться), несмотря на все уговоры остаться на сверхсрочную. В части его ценили, было несколько благодар­ственных писем в семью, он был лучшим механиком-водителем на самоходке в бригаде, освоил смежную военную профессию и был в числе лучших по стрельбе из орудия самоходки. Пока он с гордостью рассказывал о службе, стараясь не ка­заться хвастуном, я со стыдом вспоминал, что не увидел тогда в парне будущего защитника Родины и хранителя родной земли.
Но, с другой стороны, какие у меня тогда были жизненные горизонты? Да ни­какие. Я это понимал, поэтому мне тогда вообще казалось, что раньше сорока лет к детям нечего подпускать. Но вот в чем парадокс: дети безответственно подходят к проблеме – им нравятся молодые учителя, несмотря на все их косяки и проколы (и что прикажете с этим делать?).
В этой части повествования вообще нет простых ответов, однозначных ситуа­ций, героев и злодеев в чистом виде. Пока даже не ясно, удастся ли как-то назвать то, о чем рассказывается, и к чему-то прийти. Но двигаться вперед надо.
Вот, например, Митрич, родственник моей второй хозяйки. В каком-то смысле воплощение идеального крестьянина – малопьющий (бывают же свадьбы, крести­ны, поминки и события, где это уместно), хозяйственный, работящий, умелец (из тех, кого можно бросить в лесу с одним топором в руках, а через пару лет на этом месте будет подниматься сад из привитых дичков, стоять дом, хозпостройки, бань­ка, ульи в колодах и прочее для жизни). Семья в порядке и достатке, люди уважают, точно знает, что правильно, а что нет, и твердо придерживается своих принципов.
Ко мне Митрич относился без особого почтения, но снисходительно – результат устроенной проверки. Знаете, на флоте новичков отправляют точить напильником якорь, «чтобы лучше входил в грунт», – стеб, понятное дело, так как многотонный якорь в любом случае заходит в грунт как нож в масло. В деревне же одна из лю­бимых развлекух (каюсь, выдаю страшную тайну) – попросить городского пере­кинуть (раскинуть, сложить) сено. Городской подходит к делу, как к куче с песком: берет вилы и пробует выхватить клок снизу или сбоку, что никому не под силу, а правильно – снять сено сверху, слоями (пластами), что неудобно, но по-другому не получится. Потеха, я вам скажу. Но со мной не прошло – у меня же дед в деревне. А вот по арифметическим расчетам в уме Митрич сделал меня как ребенка.
–      Чаму ты только дзяцей вучыш (я и сам не всегда понимал)? А для мяне без матэматык нельга. Я ж будаутк, у працы рук заусёды занятыя, лгчыць трэба у галаве, а як жа без разлгкау? Тут у акрузе па вёсках, можа, кожны пяты дом пастаулены I кожная трэцця печ складзеная магмг рукамг.
–      Так вы что-то оканчивали, какое-то строительное училище?
–      Не, толью школу, а майстэрству мяне бацька вучыу, а ён у дзеда пераймау. I тчога, не адзгн год быу брыгадзграм будаутчай брыгады, пакуль брыгаду не распусцш, а цяпер у калгасе плотникам I так каму печ скласщ, лепш за мяне тхто не зробщь.
–      А почему бригаду расформировали, строили некачественно?
–     Ды не, будавалг мы як сабе, я сам за гэтым сачыу. Гэта ж маё добрае 1мя, як я мог гнаць брак, у мяне б тады не было б заказау ад прыватных гаспадароу Але вось расход матэрыялу у нас быу так!, што н! пад як!я нарматывы нельга было падагнаць.
–      И как так получалось?
–     А вельм! проста. Вось, напрыклад, мы будуем для калгаса дом!к. Прыходз!ць кум ! прос!ць пару-тройку дошак – у яго у хлеве пад св!нням! падлога прагшла. По- тым у сястры жонк! трэба некальк! л!стоу шыферу замяшць на даху, а потым Вас!ль, сусед, папрос!ць мяшок цэменту, яму як раз ледзь-ледзь не хатла подмурак зал!ць. Даеш, вядома, я ж не падлюка, трэба людзям дапамагчы. Яны ж мне так- сама школг не адмовяць у дапамозе.
–      Я не понял, вы толкали стройматериалы «налево», продавали?
–     Ды ты што! Нiколi, я сумленны чалавек. Кажу табе, дапамагау па дробязях добрым людзям.
–      А частникам когда строили?
–     Тольк! з iх матэрыялау – нi аднаго цвiка з боку, н! аднаго цв!ка на бок, гэта ж !ншая справа, разумець трэба. Яадно з !ншым не змешвау
–     Хорошо, а как же вы качественно строили в колхозе, если раздавали строй­материалы? Что-то здесь не сходится.
–      Гэта у цябе не сходз!цца, а я усё жыццё усё рабгу па сумленн!.
–      Ладно, ладно, вы только не обижайтесь. Я просто хочу понять, как вы раз­руливали по результату?
–      Сам i разрульвау, за кошт свайго добрага iмя. Я за свае словы i справы сам адказваю. Вось, да прыкладу, будуе мая брыгада домiк для спецыялiстау, i не хапае мне нейкiх матэрыялау, я ж iхiраздау па людзях. Збiраюсь! iду да старшынi, прашу вылучыць дадаткова. Ён, вядома, здзiуляецца, мы ж з iм перад будоуляй разамусёразлiчыл!, усяго хапала. Добра, вытсвае, трэба значыць трэба, а ён мне давярае. Справа iдзе да здачы домiка, i тут да мяне прыходзiць хросны бацька i таксама нешта просiць… а я зноу да старшынi… Трывау ён гэта доуга, аднак не бясконца. Але, зразумей, i я ж палншаму не магу, я ж не падлюка.
Что тут скажешь – какое-то психологическое харакири.
Где-то к этому моменту мы, дорогой мой Читатель, казалось, выходили на раз­говор о чертах характера типичного островитянина, но не вырисовывается что-то его лубочно-простой, однозначный привлекательный образ, покрытый сусальным золотом. Сложно все как-то, запутано. Лично я в большом затруднении. О чем во­обще шла речь в этой главе? О кодексе чести и недопустимости потерять лицо, а может, о непростых установках морали и нравственности на местной почве, или о совести и верности принципам, либо об отсутствии для островитянина альтерна­тив при необходимости сохранять достоинство и доброе имя? Как-то и не разделить. Этакая целостность и самодостаточность, выстроенная на очень «неудобном» фун­даменте. За неимением других попыток свести подобные «самурайские» качества к одному понятию остается только воспользоваться шифгретором – результатом мудреного исследования американской писательницы Урсулы К. Ле Гуин, пред­принятого на полях романа «Левая рука тьмы». Термин придуманный, но за неи­мением лучшего, а точнее, любого другого… – вот до чего нас довело погружение в нюансы островной жизни.
Как жить с такой гремучей смесью? А вот, может, без этого и не выжили бы! А так, глядя на покладистого и спокойного островитянина, и не скажешь, какой «черт» сидит у него внутри. И если с ним не договориться, то не работают ни законы экономики, ни научное управление, ни тупое принуждение, не всегда сра­батывает даже самое коварное – мелочная выгода. Когда островитянин каким-то внутренним барометром ощущает, что его личный шифгретор может быть нару­шен или умален, включается сопротивление, нарастающее по мере усиления «на­езда» и не считающееся с ценой. Но это не значит, что шифгретор – препятствие для развития. Да, его нельзя не учитывать, но при умелом использовании он пре­вращается из препоны в неиссякаемый источник силы и неукротимого упорства в достижении цели.
А при чем здесь леса, болота, реки? Природа органически участвует в форми­ровании характера островитянина. Поэтому ее здоровое состояние далеко не аб­страктный показатель. И всегда существует черта, через которую она не позволяет переступить безнаказанно. В ряде случаев нарушение здоровья окружающей сре­ды откликается моментальной кармой (как с колодцем), но в других – за очеред­ными «победами» над природой или ее улучшениями и усовершенствованиями кармический ответ следует не сразу, попробуй угадать когда. Может, взять в штат Минприроды буддийского монаха?

Глава девятая
Твердая цена

А что есть удача? Тут особенно и не пофилософствуешь, так как предмет сугубо индивидуальный. Но все-таки можно сказать, что это не что иное, как редкие точки пересечения судьбы, или, там, кармы, с реальной траекторией человеческой жизни. Казалось бы, что может быть проще? Дело в том, что мы (большинство из нас) не знаем своего предназначения и даже когда догадываемся, то противимся ему, так как исполняем волю родителей, делаем как все, строим карьеру, переделываем себя под кумира, завидуем судьбе соседа, поступаем по совету друзей и прочее.
Удача – концентрированная порция счастья, не более, но и не менее. Выстроить свою жизнь в соответствии с предназначением и есть счастье, но более спокойное, не такое яркое, острое, как удача, и это каждодневный труд. (Так, по воспомина­ниям Дж.Леннона, мать в детстве часто говорила ему, что он должен быть счастливым. Как-то в школе задали сочинение на известную всем тему «Кем я хочу стать». Дж.Леннон написал, что хочет быть счастливым. Учительница попыталась ему объяснить, что он не понял тему сочинения. А он ответил, что она не поняла жизнь. И разве Дж.Леннон не прожил счастливую жизнь? Но раз­ве он не трудился для этого каждый день?)
Тут еще и постоянно нужно вслушиваться в себя, чтобы не сбиться с пути. (И зачем заморачиваться, решили древние индусы и придумали касты. Вот ты рождаешься, и уже с предназначением – «счастья полные штаны», как говорят первоклашки, и главное – на всю жизнь, не отвертишься. После этого как-то сами собой отвалились другие важные вопросы, осталось только плодиться и размножаться, чем они с успехом и занялись наперегонки с кроликами.)
Конечно, удача опьяняет, хочется еще и еще, как игроману или алкоголику. Это здорово, но не здорово в любом случае. Античные греки разбавляли вино род­никовой водой, считая пренебрегавших этим обычаем другие народы варварами (это тогда еще стаканы не изобрели, посмотрел бы я на них, когда наливают в малиновский «до краев» – и «пей до дна»). Это я про что? Ах да, про удачу… ну, там, через всякие аллегории.
Если кто помнит начало моего похода в педагогику, то мне чрезвычайно хоте­лось жить и работать в лесу, на берегу речки или озера, что для Беларуси скорее норма, чем исключение. Но чтобы наверняка, мы с другом отправились в Полесье. И вот Глазовка – ни леса, ни воды. Есть ли еще другое такое место в стране (ведь сельхозугодья преобладают над лесом не только в Буда-Кошелевском районе)? Когда посмотрел на карту лесов Беларуси в школьном атласе, то выяснилось, что другого такого места действительно нет. Самое крупное белое (безлесное) пятно находится именно здесь, а Глазовка расположена недалеко от центра этой «залы­сины» или «аномалии». Так я – сталкер?! Круто.
И в чем же моя удача? Все просто. Именно в этой точке Вселенной неформаль­ная ценность торфяного брикета достигала своих максимальных значений (по причине безлесья), а молодому специалисту-учителю полагалась от государства в дар, в смысле бесплатно, то есть безвозмездно, аж тракторная тележка (не пом­ню, сколько там по весу) этого бесценного топливного элемента, универсального эквивалента любых других материальных ценностей и не только. (Помните моло­дого мужика с подростковыми мозгами, подстрелившего по пьяни доярку из при- пеканки? Жена стрелка встретилась с потерпевшей, и женщины все разрулили без милиции и суда. Что скрепило их договоренность? Есть несколько версий, но чаще называют две тонны торфяного брикета, который сыграл роль цемента, не позволившего разрушить социальные отношения.)
Вот, для лучшего понимания, допустим, что на атомную электростанцию не поставили урановые топливные стержни. В этом случае без тепла и света, без живительной энергии может остаться целый регион страны. А вот, например, пре­кратились поставки торфяного брикета на остров. Субъективно последствия бу­дут даже более катастрофические, так как для тутэйшых (да, мне известно это сакральное для Беларуси слово) своя деревня-остров с окрестными поселками и хуторами – это около половины ойкумены, и наиболее значимая половина (в этом плане гибель Помпеи – просто неприятность местного значения).
И тут я с приличной кучей торфяного брикета «в приданое». Понятно, что при таком раскладе шансов не найти хозяйку для постоя и на законных основаниях улизнуть из Глазовки (если бы я измышлял откосить) у меня или кого-то друго­го просто не было. Директор школы (он же специалист по холодному копчению сала) нашел хозяйку в день моего приезда, а через несколько дней мы уже дружно перетаскивали оперативно направленный районо брикет из кучи с улицы в закро­ма моей первой хозяйки – тетки Полины.
Жили мы душа в душу, я себя чувствовал дальним родственником, не меньше. Поэтому с удовольствием свалил на тетю Полю не только готовку, но и пости­рушки. Продержалась она год, а затем решила вернуть себе свободу. Просто так на улицу не отправила и, прежде чем предложить съехать, подыскала мне новую хозяйку, Нину Ивановну. Состоялись смотрины меня, договорились о доплате, и я переехал. А районо доставило мой торфяной брикет по старому адресу.
Получив известие, Нина Ивановна всполошилась, прихватила вашего покорного слугу и не откладывая отправилась к тетке Полине. По прибытии мы застали бри­гаду в составе тети Поли и соседки с сыновьями, ударно завершавшую переноску торфяного брикета с улицы в сарай моей бывшей хозяйки. За воротами еще остава­лась небольшая кучка пыли и крошева, из которой выуживались последние целые брикетины. Нина Ивановна изменилась в лице и с надрывом в голосе спросила:
–       Палта, што ты робгш?
–      А ты не бачыш? Брыкет впарадковую, чаго яму на вулщы ляжаць, араптам дождж?
–      Няма дажджу, але дзякуй, што зберагла. Я ж твайго кватаранта забрала, значыць, брыкет мой.
–       На iм не натсана, а скгнулг мне.
–      А завярнуць хлопца, як! табе яго на трактары прывёз, да мяне ты прама вось i не магла, за рукш цябе трымалi?
–      А мяне дома не было, кал! прывезлш. Прыходжу – ляжыць. Так што, я буду адмауляцца?
Разговор глухого со слепым продолжался, когда подошел директор школы (кто-то из учеников за ним сбегал). Понятно, что он встал на сторону Нины Ива­новны, в конечном счете на мою. Ведь казалось, что все очевидно и имеет простое решение, но это только казалось.
–      Полина, – вступил в переговоры Аркадий Иванович, – брикет привезли не для тебя и не для Нины Ивановны, а для моего учителя по линии районо, или, может, мы чего не знаем и ты уже в нашу школу направлена молодым специалистом?
–      Было раней сказаць, а то сташ тут I насмiхаешся над старой жанчынай. Вунь, забiрайце! – указала она на жалкую кучку крошева (то, что в ведомостях проходит по статье «усушка, утруска и бой»).
–       А остальное?
–      А што астатняе? Там усё у адной кучы з мснм старым торфабрыкетам. Хочаце, iдзiце адб1райце! Паглядзiм, як вы зможаце аддзялщь, нябось I майго прыхотце?
Я решил, что это вариант, и вполголоса высказал Аркадию Ивановичу готов­ность так и поступить, оставив тетке Полине торфобрикета с запасом (мне хва­тило ума самому в торг не вступать и предоставить роль переговорщиков Нине Ивановне и Аркадию Ивановичу).
–      Ни в коем случае, она нас специально пытается подставить при свидетелях, – взволнованным шепотом ответил Аркадий Иванович.
Хорошо, что сам я помалкивал и слушался старших, иначе моему шифгретору мог быть нанесен непоправимый ущерб. Вот как выглядело ристалище: обмен аргументами шел не как во время обычной беседы с расстояния в 2-3 шага, а на дистанции 10-15 метров, поэтому аргументы произносились громким театраль­ным голосом, и было для кого. Место действия как произвольный ринг окружили человек двадцать соседей, и зрители продолжали прибывать.
Что ж, мы ретировались, тетя Поля, как Суворов, сделала нашу команду не числом, а умением, одной левой.
Нина Ивановна, со своей стороны, дала нам с директором месяц сроку на ре­шение проблемы. Конечно, я ей доплачивал, покупал баллон с газом. (Еще один выразитель и носитель универсальных ценностей. Сегодня в Глазовку провели отвод от газопровода, а к началу 1980-х труба с газом не доходила примерно в половину районов Беларуси. Интересно, что северные соседи были полностью газифицированы уже к 1970-м. Кремлевским очень хотелось, чтобы Прибалтика их полюбила. Ну как, полюбила?)
Но настоящая, твердая цена определялась торфобрикетом (остальное – бону­сы, пусть и значительные). Цена, ради которой можно было решиться опять за­прячься на обслуживание взрослого ребенка, после того как своего, слава Богу, давно подняла и отправила в город. Бывали случаи, когда Нина Ивановна, накру­тившись за день в работе, засыпала на припечке, так и не раздевшись, в то время как для квартиранта надо было периодически стелить чистую постель.
Перезванивания с районо длились недели две, потом меня вызвали для личных консультаций и, выслушав подробно всю историю, не поверите, выделили торфо­брикет повторно, согласившись с оценкой ситуации, данной директором.
О прибытии трактора с прицепом сообщили заранее, попросив присутствовать лично. Нине Ивановне нужно было куда-то отлучиться, и она проинструктировала меня, куда перенести торфобрикет, а также наказала проследить, чтобы при раз­грузке не зацепили небольшую клумбу с чудесными георгинами. (Нина Ивановна 99 % своего времени проводила на подворье, с короткими походами к соседям и в магазин, но как-то так получалось, что в период очень важных событий ей край как надо было быть в другом месте, как бесы ее сманивали. Катастрофы, происходившие в таких случаях, в конце концов разрушили наши взаимовыгодные деловые отношения. Но об этом далее.)
Хмурый тракторист, доставивший заветный груз из райцентра, меня долго оценивающе разглядывал. Понятное дело, кому не любопытно посмотреть на человека, которому дважды бесплатно выделяют ценностный эквивалент. Ним­ба над головой или других признаков сверхчеловека, поднимающих меня выше простых смертных, он не рассмотрел и начал язвить. Я держался отвратительно вежливо, как самый поганый интеллигент. И тут последовала моя просьба быть поаккуратней при опрокидывании тракторной тележки, чтобы случайно не за­деть клумбу. Дядька буквально встрепенулся и бегом за баранку. Ерзал, ерзал трактором туда-сюда, прицеливался и наконец высыпал брикет аккурат на клум­бу, только пара цветков остались торчать, надломленных и покрытых торфяной пылью. Отмечу, попасть было непросто, подъезд именно к клумбе был неудоб­ный, через канаву, но он, как настоящий профессионал, справился, мастерство не пропьешь.
Из трактора ко мне вышел уже совсем другой человек – жизнерадостный, с от­крытой, солнечной улыбкой, довольный жизнью балагур, рубаха-парень.
– Ну что, хозяин, доволен? Бумаги будем подписывать, а то мне еще в район возвращаться?
Нина Ивановна горевала о своей клумбе, как о покойнике. Так в кино бойцы после боя стоят над свежей могилой любимого комиссара.
Что ж, мужика можно было понять. Тут горбатишься, горбатишься, семья, дети, мать-старушка в деревне, а тут какой-то… и… Я справедливо посчитал, что по жизни мы в расчете и кто-то на небесах, усмехнувшись, записал нам с дядькой твердой рукой 1:1.
Если кто-то подумал, что я решил уличить островитян в какой-то негативной черте, то заверяю, что не взял бы на себя такую смелость. С другой стороны, какие-то слабые места в жизнеустройстве, оказывающие определенное влияние на характер местного населения, есть везде, и они неразрывно вплетены в цель­ную ткань жизни, не извлекаемы без ущерба для понимания общей картины. В конечном счете, человек слаб, и так было во все времена и везде, но в разных местах это проявляется с местным колоритом. И у меня к островитянам не более предвзятое отношение, чем у Воланда и его спутников к москвичам в несравнен­ном романе М.Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Ну что же… они – люди как люди… Ну, легкомысленны. ну, что ж. и милосердие иногда стучится в их сердца. обыкновенные люди. квартирный вопрос только испортил их.».
Неразбериха с торфобрикетом была первой трещиной в фундаменте экзотиче­ской конструкции взаимоотношений, возводимой из плохо стыкуемых элементов опыта и молодости. Окончательно это здание рухнуло через два года. Учитывая тот факт, что бракованные компоненты поставлялись, как правило, с моей сторо­ны, надо признать, продержался я неожиданно долго. А дело было так.
Как-то по весне моего третьего года (формально – последнего года отработки) заходит к Нине Ивановне родственник и предлагает поехать вместе с его семей­ством на ярмарку. Нина Ивановна разволновалась чрезвычайно… Тут надо пони­мать, что такое крестьянин и что такое для него праздник и отдых.
В нашем случае крестьянин – это человек, работающий в колхозе (сейчас есть уже и фермеры, но это частности), непосредственно занятый в земледелии или животноводстве. Если его труд связан с земледелием, то летом у него работа без конца и начала, а зимой он относительно свободен. В животноводстве труд в году распределен более или менее равномерно, но, к сожалению, может быть «разма­зан» по всему дню, а не с 9.00 до 18.00, даже если суммарно это меньше 8-ми часов в день. Понятно, что для земледельца отпуск летом исключен (в наше время зимний сезон в Египте и Таиланде в принципе устраняют эту дискриминацию), но в животноводстве такого ограничения нет. Однако есть свое подсобное хозяйство. Допустим, бросить огород на неделю или дней на десять возможно. Но что делать с живностью из обязательного набора: корова, свиньи, куры, собака и коты, – а еще могут быть кролики, козы, овечки, утки, гуси, нутрии, пчелы и даже конь? Да и нет у крестьянина стремления сбежать со своего подворья, тем более на целую неделю, он с ним одно целое, один организм. Это вы у себя в офисе или у станка в плену, а он на подворье – дома и хозяин.
Те, у кого деревенские бабушки и дедушки, могут поучаствовать в экспресс- опросе. Как часто во времена своей молодости бабушка ездила в Крым, чтобы поплавать в ластах и поохотиться с подводным ружьем, или жарилась на солнце в Сочи? Может, дедушка в сезон, то есть во время жатвы, оставлял свой комбайн и отправлялся с командой для восхождения на Эльбрус или на сеанс просветления к шаманам в Якутию? С точки зрения крестьянина все это – пустопорожние, бессмыс­ленные и необъяснимые занятия. Если приспичило загореть – заголилась в поле во время прополки и через неделю будешь черная.
А праздники? Может, как с отпусками, по логике? А вот и нет. Праздники – свя­тое, в прямом и переносном смысле. Их наличие – жесткая необходимость, чтобы сохранить себя физически, психически и духовно. Если в городе суббота и воскре­сенье – выходные, то для деревни это понятие достаточно условное, так как в лю­бом случае от работы на подворье все равно никто не освобождал. Поэтому празд­ники для крестьянина – это где-то даже принудительное и единственное средство для передышки. В этом смысле хороши как календарные (светские и религиозные), так и ритуальные (связанные с работой и с социальными отношениями).
Вот толока, с одним из проявлений которой мы уже познакомились, но только с одним. Моя вторая хозяйка, Нина Ивановна, предупредила, что через неделю будет копать картошку у себя на участке («плане», как его называют в Глазовке) и надеется на мое участие. Помочь в таком деле я был готов в любое время (это же главная жатва для личного подворья). Меня удивило, что уведомление делалось так заранее и на определенную дату, а вдруг дождь? С ходу вызвался после школы потихоньку начать копать до указанной даты, чтобы в назначенный день не над­рываться (да я и сам бы все выкопал за пару недель кусочек за кусочком, подума­ешь). Однако моя инициатива не была поддержана.
В назначенный день во двор к Нине Ивановне набилось человек двадцать род­ственников, кто-то даже из Гомеля приехал. Конем под плужок разогнали в какие-то полчаса весь план, и еще часа полтора понадобилось на сбор и перенос картофеля во двор. Все. А потом допоздна, до последнего помощника-гостя длилось застолье.
И свиделись, и дело сделали. Собрались по максимуму. Попробуй собери всех, в том числе далеко живущих, просто потусить, а здесь помощь нужна, как тут от­кажешь. Угощение было нехитрым. Накануне вечером Нина Ивановна выскоблила ножом столешницу. И теперь посередине дубового стола высилась приличная горка отварной картошки, от которой еще поднимался густой пар. Таким же макаром, на голой столешнице, кучками располагались куски нарезанного сала разного вида, целые свежие огурцы, помидоры, зеленый лук. Соленые огурцы, «резкие» бочко­вые помидоры, жареные карасики, варенка (понятное дело, украшение стола) – в тарелках. Селедка пряного посола – в раскрытой жестяной банке размером с проти­вотанковую мину. И несколько вскрытых баночек с килькой в томате.
У помощников-гостей есть тарелки и вилки, но картошку предпочитают брать рукой. Стояло несколько сковородок с горячей яечняй з салам, желающим наливался борщ. Чуть не забыл – самогон, водка и винцо, куда ж без них. Но большинство употребляет горячительные напитки весьма умеренно (Нина Ива­новна, как и моя первая хозяйка тетя Поля, обычно после первого и единствен­ного глотка в дальнейшим только «мочила губы»), тут ведь и жены были начеку. Половина участников застолья теснится вокруг стоя. Атмосфера оживленная, заинтересованная, ведь столько надо рассказать друг другу, столькими новостя­ми поделиться, кого-то вспомнить, с кем-то давно не виделись, «ой, а дзеткг як падраслИ».
В этом отношении, в смысле обновления родственных связей, возвращения к корням, укрепления социального сплочения, нет равных «пасхе мертвых» – Радуни­це, собирающей к одной дате максимальное количество родственников и тутэйшых в одном месте. Интересно, что советская власть упорно старалась игнорировать эту важнейшую народную традицию, к которой даже церковь была вынуждена приспо­собиться. В школы ежегодно приходил пространный циркуляр, в котором строго- настрого указывалось не допускать пропуска уроков детьми на Радуницу. Казалось, что другой, более важной, педагогической проблемы просто не существует.
Что нам с директором было делать? Следовать инструкции? А шифгретор? Но и отменить занятия мы не могли. Поэтому учителей просили не усердствовать. На занятия в этот день приходило около трети учеников, часть из них исчезала еще до окончания занятий. С другой стороны, на кладбище можно было пойти и ближе к вечеру. Но меня как-то все равно зацепило. Побывав затем в советский период несколько раз в Москве, гуляя по Красной площади, без всякого интереса прошел мимо бесконечной очереди к главному покойнику той большой страны.
У свадьбы особое место – это три в одном. Во-первых, публично извещается, что девушка выбывает с ярмарки невест (даже одежда у замужней женщины дру­гая, а такая яркая замануха, как коса, прячется), а парень больше не охотник, а браконьер, если об этом забывает. Во-вторых, проходит самый широкий сбор род­ных и близких, их очередная консолидация, и предпринимается попытка создать новый круг родства. В-третьих, демонстрируются социальный статус, материаль­ное благосостояние и понты, а куда же без них.
Понятно, что такое важное мероприятие заритуализировано и превращено в шикарное зрелище, спектакль. Не случайно кроме гостей приходит еще и куча зрителей («на галерку»), которые стоят за забором или под окнами (обычно им тоже что-то выносят из угощения). В городе все минимизировано и сведено к ус­ловности или перевернуто с ног на голову, так как известить всех-всех-всех тут не получится (да и нет никому до этого дела, здесь отношения строятся по заявитель­ному принципу), большой круг родственников не созывается, новый не формиру­ется, поэтому в случае свадьбы с размахом во главу угла ставятся демонстрация у^спеха, ^{та или иная степень к}ру^тизны, ^{то есть понты}.
Но даже с такого замечательного праздника, длящегося два дня, хозяйке надо отлучаться на дойку коровы, а заодно и всю остальную живность покормить.
Не бойтесь, все праздники перечислять не будем. Мы здесь не для этого. Ска­занного достаточно для понимания жизненных ритмов островитянина, соотноше­ния в них труда и отдыха. Поэтому возвращаемся к событиям на островах, к тому месту, на котором прервались.
Как-то по весне моего третьего года (формально последнего года отработки) заходит к Нине Ивановне родственник и предлагает поехать вместе с его семей­ством на ярмарку. Нина Ивановна разволновалась чрезвычайно. Это как гастроли Большого театра для эстета, Олимпиада для болельщика, ЕХРО для предприни­мателя, выборы для политика или одновременное посещение цирка, зоопарка, ма­газина сладостей и игрушек для ребенка. А тут свинья вот-вот должна опоросить­ся. Мучилась Нина Ивановна страшно, но перед отходом ко сну решилась.
Я был проинструктирован приглядывать за свиньей на сносях, а также в отноше­нии необходимых действий, если она произведет на свет выводок. Рано-рано утром инструктаж был произведен повторно. Меня несколько шокировал легкомыслен­ный подход Нины Ивановны к ситуации. В случае родов (предполагалось, что это произойдет не раньше, чем я вернусь из школы; и откуда такая уверенность?) я должен был дождаться появления последнего поросенка (а как это узнать, расспро­сить роженицу, сделать ей УЗИ?), после чего перегнать свинью в отдельный загон­чик, так как в стрессовом состоянии она могла перетоптать или придавить часть потомства, еще недостаточно шустрого. Согласитесь, для выполнения указанных действий необходимо обладать определенным опытом и сноровкой. Думаю, Нина Ивановна все это понимала, но поехать на ярмарку ей очень хотелось.
Вернувшись из школы, я ознакомился с ситуацией. Свинья стояла посреди за­гончика несколько врастопырку и устало похрюкивала, ее огромный обвисший живот при этом вздрагивал, весь ее вид говорил о крайней степени утомления и измученности. Ничего не происходило. Сказав свинье в поддержку что-то типа «по разагап!», я отправился доставать из печи чугунок с оставленными мне Ниной Ивановной харчами. Благополучно отобедав, заглянул еще раз к хрюшке и решил вздремнуть часок-другой. Однако долго благоденствовать не получилось. Проснул­ся немного чумной от пробуждения не на той фазе сна. Надо мной стоял один из моих школьных активистов и аккуратно, но настойчиво потряхивал меня за плечо, вполголоса призывая по имени и батюшке. Выяснилось, что им там в школе что-то нужно готовить, одно из мероприятий. Отказаться было нельзя, так как я же их к этой общественно полезной движухе, невзирая на лица, всю дорогу и подстрекал.
Обернулся еще засветло. Нина Ивановна уже была дома. Впечатлениями от ярмарки делиться не спешила, проявляя нечеловеческую сдержанность. Вместе с тем в воздухе висело некое напряжение, как перед дождем, а надвигающуюся бурю предвещало громыхание посудой, как отдаленные раскаты грома из-за гори­зонта. Закончив артподготовку мисками, Нина Ивановна неестественно ласково справилась о моих делах и здоровье и поинтересовалась:
–      Нгчога мне сказаць не хочаш?
–      Нет, а что такое?
–      Кажаш, усё у цябе добра?
–      Ну, нормально.
–      Хай так, а цяпер пайшл! са мной!
По дороге к сараю у меня из подсознания всплыло и взорвалось в голове обо- жигающее: «Свиноматка, твою ж! Как я мог забыть!»
–     А что там… – попытался промямлить я. Во рту мгновенно все пересохло, язык одеревенел.
–      А зараз паглядзш.
От увиденного я на какое-то время потерял дар речи. Свинья произвела на свет с добрую дюжину поросят. Однако не все они дождались наших с Ниной Иванов­ной атведак – посещения роженицы и новорожденных. Свиноматка все еще была несколько ошалелой и вела себя нервно – то заваливалась на бок, и поросята резво подбегали к сиськам, то вскакивала и начинала бродить по загончику. Маленькие свинтусы, как стая мальков, за полсекунды «до» угадывали ее движение и шара­хались в безопасное место. А вот в первые минуты им явно досталось: парочка посиневших задавленных трупиков лежала рядышком, еще один был втоптан в окровавленную солому, другой, с продавленной насквозь грудкой, судорожно дер­гал задней ножкой, два или три поросенка пытались подниматься и, волоча за со­бой кишки, уворачиваться от бродившей по загону свиньи.
–      Ну як, падабаецца? – холодным, без эмоций голосом спросила Нина Ивановна.
Вот что значит фраза «он не мог двигаться, как будто врос в землю» или «он не мог оторвать руки от перил, они как приклеились». В этот момент мне пришлось прочувствовать, что это такое. Ровными прокурорскими интонациями Нина Ива­новна продолжила казнить меня дальше.
–     Вось ты за свгннёй, парасятамi не можаш нагледзець, а табе дзяцей даверылi.. як гэта атрымлгваецца? Я усё жыццё корчуся на гэтай працы, зратцы да ночы, а вы майго дзщящ не маглi толкам даглядзець. Накормгш гэтага малога, надзенеш ва усё лепшае i адправш да вас у школу, а сама на працу i думаеш, што усё добра. А тут са школы выклгкаюць i распавядаюць, што забъшся, калi яго бачылг, што ён замест вучобы, можа, ужо увесь буквар на самакруткi скурыу А вы навошта? Я яго куды адпрауляла? Чаму вы мне праз месяц гэтараспавядаеце? Так ён у мяне i адвучыуся. Я сваю працу перад Богам i людзьмi рабгла па сумленнi, а вы, настаунт, сваю?
–     Нина Ивановна, – попытался я прервать незаслуженные обвинения, – ваш сын старше меня, я его не учил, что вы в самом деле?
–Дыусе вы аднолькавыя, знайшлг сабе бабскую працуза дзецьм! даглядаць…
–     Прямо-таки и бабскую, – прервал я филиппику Нины Ивановны, – в младших классах лучше, когда учитель – женщина, а в старших без мужчины не обойтись.
–     Так працуйце, калi не абысщся!i Што ж вы, прыедзеце, круць хвастом I праз тры гады уцякаеце, а то I раней. I ты так! ж, я цябе наскрозь бачу.
–     А с какой стати я должен оставаться? У меня тут ни жилья, ни родствен­ников, я тут чужой.
–      Вазьмi нашу дзеуку I будзеш сваiм!
Это не был спокойный философский спор, с выдвижением обдуманных аргу­ментов, выстроенных в логической последовательности. Нет, это была беспорядочная перепалка в атмосфере высочайшего эмоционального накала, с выплескиванием наболевшего «вообще» на не виноватого в этом «вообще» собеседника.
–     Но мои мать и отец живут в другом месте, у меня там, может, и девуш­ка есть, почему я должен жениться на вашей местной девушке, жить в вашей деревне и учить ваших детей, при этом выслушивая, что у меня бабская профес­сия?
–     А таму, што пакуль ты рос I вучыуся, мы тут працавал!, каб вам у горадзе было салодка есщ I мякка спаць. Адпрацоувай цяпер!
–     Интересно, как своего сына – так вы в Гомель отправили, а я должен тут, как вы говорите, отрабатывать.
И моя первая хозяйка тетя Поля, и Нина Ивановна отправили своих детей в землю обетованную – Гомель. Иногороднему там всегда можно было начать с «Гомсельмаша», а дальше – как пристроишься. Другие города и страны как-то не котировались в сравнении с Гомелем. Минск, например, был не ближе и не понят­ней для глазовцев, чем Занзибар. Мои ученики после посещения столицы нашей Родины неоднократно говорили, что Минск какой-то слишком шумный, слишком многолюдный, слишком большой, слишком город. А вот Гомель – это да, сами по­нимаете (но я не понимал).
–     Кажаш, цгкава. Н1чога щкавага, я на сваёй працы адмучылася I за сябе, I за сына, паглядзi, як пальцы пакрущла, зрабшся як карчы. Маю права адправщь яго на Гомель. I жонку ён узяу гарадскую, з кватэрай. Хутка назбiраю яму на машыну i куплю без чарг!, у мяне ордэн за працу, я табе паказвала, у мяне так1я прывглег, я iх зарабгла. А вам, гарадскiм, не перашкаджала б пажыць I папрацаваць у вёсцы, хотць мы працавалi на вас (ну прямо как из речей Мао Цзэдуна).
Нина Ивановна, безусловно, была права. Глазовка давно заработала право на лучшую жизнь и на возврат долгов со стороны города. Цена за это право давно была переплачена, и не только на трудовом фронте. При освобождении Глазовки погибло 13 советских солдат, а на фронте полегло 218 уроженцев Глазовки (что тут можно добавить).
Для Нины Ивановны я олицетворял город и людей «чистых» профессий. Но для самого себя был человеком, который честно отработал положенные три года и теперь мог хоть на Марс лететь.
–     Я сам буду решать, где и сколько мне работать. Я тоже работаю честно и никому ничего не должен.
–     Тое, што ты ткому тчога не павгнен, я ужо зразумела там, у хляве над загубленымг парасятамг, ой, бедненькгя мае, за што ж ён вас так?
–      Вы так говорите, как будто я сам…
–     Я кажу як ёсць, а цяпер паслухай мяне! Па холаду я цябе не выганю, але да мая, праз месяц, выбирайся, жывг дзе хочаш I як хочаш.
Дело было на третий, последний год моей отработки. К этому времени я уже продумал несколько вариантов дальнейшего жизненного пути (более того, везде были достигнуты предварительные договоренности, в том числе обещана была рабо­та переводчиком за границей, что считалось очень престижным и пределом меч­таний, но мне представлялось тупиковым направлением). Среди прочего я вполне серьезно рассматривал возможность остаться в школе (накануне ходил к предсе­дателю поговорить по душам; тот был краток: останешься, бери нашу молодицу, и я лично вручу тебе на росписи в сельсовете ключи от нового домика с водо­проводом; он отчетливо понимал, что с привозной, городской женой мне тут не задержаться, не выжить).
Однако просто учительства мне было уже недостаточно (также считали и в районо, предложив должность директора базовой школы на одном из соседних островов), поэтому я подал документы в аспирантуру и готовился к экзаменам. Заведующий кафедрой педагогики искренне расстроился, узнав о моем твердом намерении проходить обучение заочно, не оставляя школу, но надеялся заполу­чить меня в будущем: «Понимаешь, тут у меня одни юбки, боятся идти в школу, вот и сидят тут, высасывают диссертации из пальца, ни разу не видев живого ребенка. И кто придумал в нашем деле набирать в аспирантуру по оценкам, без солидного педстажа в школе? Теперь понимаешь, как ты мне нужен?»
Зачем такие подробности, точнее, для кого? Для начинающего молодого колле­ги, идущего следом, которого тоже ждет выбор, не такой простой, как может по­казаться. От своих учителей-коллег из Глазовской школы я неоднократно слышал ехидно-ироничное: «Ты вот такой замечательный, весь такой для детей, как живой упрек остальным учителям. Посмотрим, что ты будешь делать, когда женишься, появятся свои дети, заведешь хозяйство». Интересно, что как раз ко времени мо­его прибытия на острова был ослаблен прессинг на сельских учителей в очеред­ной кампании, требовавшей, чтобы они держали коров и сдавали излишки молока (надо было выполнять продовольственную программу). В очередной раз решили, что учитель должен больше внимания уделять школе (неужели?). Перед сельским учителем этот выбор, уже на личном уровне, стоит ежедневно.
Одна из наших учительниц, безукоризненный предметник, использовала классное руководство для привлечения своего класса к своеобразной ежегодной толоке по копке картофеля на своем огороде. Это не было непосильным трудом для такого кагала, но выглядело однозначно некорректно. Никто ничего не скры­вал, дети приходили в этот день в школу в рабочей одежде, а после уроков шли на огород к своему учителю. Но мы с директором не смогли получить ни одной жалобы: она во всех вопросах школьной жизни стояла за свой класс горой, и дети рассматривали помощь своему классному руководителю на огороде как возмож­ность хоть как-то отблагодарить.
В учительской периодически обсуждали карьеру недавно еще молодого учите­ля с одного из соседних островов, а теперь уже директора школы, учившегося в аспирантуре и метившего в районо на нерядовую должность (вероятно, и выше). Сходились на том, что его успехи обусловлены тем, что он превратил свою жену в прислугу, которая тянула на себе не только дом, но и немалое хозяйство, – так он получал возможность все время проводить в школе в костюмчике и с книгами.
Самый простой и одновременно самый трудный выбор – отказаться от семьи и материального благополучия, как сделали многие великие педагоги.
О чем мы говорим? О цене для учителя. Для учителя цена – вся его жизнь, точнее, отказ от своей жизни (ладно, в той или иной степени; но это твердая цена и вы – учитель, пока ее платите).

Глава десятая
Смачна есщ, или В поисках самих себя

Как-то пришлось работать с группой итальянских гуманитарщиков. Перед отъ­ездом в детские дома и деревни чернобыльской зоны для формирования групп детей на оздоровление в Италии они попросили организовать культурную программу в Минске эдак на пару дней. Не вопрос. Предлагать им оперу было бы смешно, но наш балет – вполне, художественный и краеведческий музеи тоже были уместны. Однако реакция на мои усилия была довольно сдержанная. На последнее меро­приятие гости шли с нескрываемым настроением военнопленных. Объяснились. Выяснилось, что они хотят увидеть народную культуру. Ладно, любой каприз. Тут кстати подвернулся концерт «Хорошек», но большого интереса и он не вызвал (представьте мою досаду с учетом того, чего стоило добывать билеты в театры и на концерты для толпы народа в последний момент). Еще раз поговорили. Мне объяснили, что я пытаюсь пичкать их искусством, а их интересует культура, а культура, культура народа, – это прежде всего кухня. Неожиданный для нас взгляд на вещи, тем более в исполнении земляков Петрарки и Микеланджело.
Обычные кафе и рестораны их разочаровали (тогда, в начале новой эры, счи­талось, что нужно быстрее переходить на европейскую кухню, чтобы не было стыдно перед такими замечательными, благородными иностранцами, наконец-то начавшими оказывать нам честь своими посещениями). Итальянские друзья бы­стренько на пальцах мне объяснили, что стандартная европейская кухня – это ни­кому не интересная банальщина, почти как «Макдональдс» (но нам-то тогда американские бутерброды казались шикардосом, смешные мы были). Положение спас «золотой треугольник», располагавшийся тогда на площади Якуба Коласа, – бар-подвальчик с горячими блюдами «Охотничий», несравненное и так никем и не превзойденное кафе «Бульбяная» и ресторан «На ростанях» (увы, канувшие в лету). Отзывы моих гостей, разогретых «Беловежской», были самыми восторжен­ными (а ведь итальянцы абышто есть не будут, избалованы они хорошей кухней).
Итальянские гости охотно прочитали мне лекцию о том, что такое шедевры национальной кухни, которые только и интересны туристам-ценителям. В устах настоящих гурманов доводы звучали убедительно. Выходило, что лучшие блюда рождались не в замках аристократии, где кухня упрощенно сводилась к жаренно­му на вертеле оленю, а на кухнях обычных хозяек, изобретавших блюда от нужды, из последнего, что по сусекам наскребли. Так, запекли заготовку пшеничной ле­пешки, посыпанную тем чем нашлось, и получилась пицца (и в настоящее время достаточно популярна так называемая белая пицца, то есть без ничего; у нас ее назвали бы не «белой», а по-честному – «ленивой»). (Пресловутый французский луковый суп из той же серии, но это уже даже не от бедности, а от беспросвет­ной нищеты, хотя любители могут продолжать восхищаться его «аристокра­тической» изысканностью.)
Следуя указанному принципу гибкой рецептуры (возможности вводить любые компоненты), на нашей почве получим мачанку. И кто осмелится заявить, что ма- чанка не шедевр?
Если у итальянцев роль базового продукта играет паста, то есть всевозможные макаронные изделия, то у нас – бульба, то есть картофель. Это и ежедневный про­дукт, и «еда последней надежды» (как говорится, бульба ёсць, вада радам, дроу насек – I парадак), и рекордсмен по использованию в различных блюдах. Как только и чего только у нас из нее ни готовится (вообще даже непонятно, как мы без бульбы раньше обходились). Продолжив условную аналогию с итальянской кухней, выясняем, что, например, роль лазаньи у нас выполняет «бабка» (и то и другое по сути – запеканка).
Интересно, что итальянцы невысокого мнения о наших макаронах, но их кар­тофель вообще не съедобен, хотя красивый, отмытый, суперупакованный (а вот голландский картофель, продающийся в непрезентабельных рядновых мешках в четверть размера наших, с грязными клубнями, с песком и торфом, – то что надо).
Чем севернее расположен европейский регион, тем чаще появляется на столе картофель, но мы – мировые лидеры. (По общим объемам производства карто­феля Беларусь входит в первую мировую десятку, по понятным причинам сильно уступая таким странам с большими территориями как Китай, Индия, Россия, США, Украина. Но вот в производстве картофеля на душу населения, а значит и потребления, мы являемся бесспорными мировыми лидерами, опережая ближай­ших конкурентов Украину и Нидерланды в два раза.)
Древние философы полагали, современные медики считают, что человек – это в значительной степени то, что он ест. Согласен, очень узкий взгляд на вещи, но все- таки… В каком-то сказочном мире, где существует пряничный человечек, мог бы существовать и картофельный. Как его могли бы называть? Наверное, «бульбаш».
Наш человек подсел на бульбу, как Румыния на мамалыгу или Юго-Восточная Азия на рис. За три года жизни в Глазовке у двух хозяек я что-то не припомню макарон, ни разу, крупы появлялись в виде каш и в супах пару раз в неделю, а вот блюда с бульбай мне предлагались ежедневно, начиная с банального отварного картофеля с соленым салом и заканчивая хитроумными вкуснейшими «бабками» из печи (если не пробовали «бабку», приготовленную в печи в горшочке, с выпук-
ло запекшейся, матово-блестящей, хрустящей при вскрытии шапкой-корочкой от коричневого до светло-желтого оттенков, то вы и не знаете, что такое «бабка»; то же самое касается томленых в казанках или горшочках каш и борща). Моя вторая хозяйка Нина Ивановна вообще предпочитала готовить в печи.
Речь идет о так называемой русской печи. Вот где чудо из чудес. Невероятная универсальность и экономичность. Если брать по-крупному, то минимум три в одном. Во-первых, самый экологичный вариант приготовления пищи – томление, во-вторых, выпечка, прежде всего хлеба, а еще сушка грибов, ягод и фруктов. Од­новременно протапливается помещение и просушивается одежда. Плюс спаль­ное место (зимой – теплое).
Без этого изобретения было бы невозможным существование развитой аграрной цивилизации в довольно холодном климате с коротким летом, с сыры­ми и стылыми весной и осенью и морозной зимой, когда необходимо много и ча­сто (но при этом экономично) топить, а также регулярно получать здоровое и теплое питание. (Для городских объясняю: пока в печи готовится еда, в это же время отапливается помещение; это сверхэффективно, учитывая, что весь массивный куб печи находится в доме и, накопив энергию, затем ее постепенно отдает с очень большой площади поверхности.) Без русской печи указанная евра­зийская цивилизация давно бы пришла к самоуничтожению через экологическую катастрофу, вырубив все леса на дрова, или просто не развилась бы.
Ай да итальянцы, ай да молодцы! Это ж какой инструмент они нам предла­гают для нетривиального взгляда на самих себя. Что ж, пляшем от печки, так как она определяет основные элементы остального быта, традиций и ритуалов, сопряжена с базовыми агротехнологиями. Все остальное: язык, генетика, рели­гия, политическая история – тоже важно, но, по сути, второстепенно. Опора только на один из второстепенных элементов в цивилизационных исследованиях приводит к неразрешимым противоречиям, например, с кровью (генетикой) во­обще беда, чего там только ни намешано.
Итак, берем русскую печь и получаем базовый принцип для определения гра­ниц восточнославянской цивилизации как культурного явления (быть русским в широком смысле этого понятия – это культура, бытовая культура, прежде все­го как объективная данность, без которой не выжить, а не кровь). Получается сплошная зона от Белого моря до Черного и от Белостока до Владивостока (не сплошным цветом, а штриховочкой добавляем занимающихся земледелием, ис­пользующих русскую печь и все еще говорящих на своих языках наряду с русским фино-угров и тюрков). Интересно, где-нибудь стоит памятник русской печи?
«Танцуя от печки», можно попробовать приблизиться с неожиданной сто­роны к разгадке тайны «тихой» ассимиляции балтийских племен на значитель­ной части территории современной Беларуси в дохристианский период: вероят­но, через агротехнику и быт, русскую печь, как залог устойчивого выживания в сложных климатических условиях, и не просто выживания, но и с созданием относительно высокой плотности населения. Не случайно значительная часть ба­зовых земледельческих терминов в литовском языке – из старобелорусского, а не наоборот. Становится также понятно, каким образом так получилось, что к началу XX века большая часть сельского населения в окрестностях Вильно-Виль- нюса говорила на белорусском языке.
«Кулинарная экспертиза» дает пересечение по многим позициям с соседними народами и культурами. Например, такой шедевр, как бигус: «бигос» в Польше и «солянка» в России. «Халоднае», как и зразы, под различными названиями и в разных вариациях готовятся всеми близкими и дальними соседями, а ближай­ший аналог «колдунов» можно отыскать в Литве под именем «цеппелины», и так далее. Не с неба упали, чай, среди людей живем, хоть и по-своему. А сакральные для нас драники по схожим рецептам готовятся фактически во всех странах, где картофель входит в регулярный рацион.
Мой завтрак (права заказывать у меня не было, ел что приготовят) обычно со­стоял из яечн з салам (или омлета), которая могла сопровождаться одним из вари­антов пюре (на воде, точнее, на собственно картофельном наваре с укропчиком, на свиных шкварках, на молоке, на луковой зажарке, на едва прихваченном яичном желтке, на толченом непосредственно перед вбиванием в пюре льняном семени).
Основное блюдо всегда можно было дополнить квашеной капустой, соленым огурцом или моченым помидором. Запивалось всё стаканом свежего или кислого молока (знаете, такого лежащего в кружке двумя-тремя подрагивающими, как хо­лодец, цельными кусками, которые можно есть ложкой или пить, предварительно разболтав). Бывали сырники, тостые блины, предлагался просто жареный карто­фель с пригарками (а как же без них, не тот вкус). В обед основное блюдо – супы- борщи. Впрочем, их, как и каши, можно было извлечь из печи в любое время су­ток. Пустой картофельный суп, слегка приправленный зажаркой, и постные каши, как правило, хотелось сопроводить шматком соленого сала для достижения ощу­щения сытости (до Глазовки сала не ел, терпеть его не мог, а вот островитянину без сала никак, ну и я перековался – куда денешься с подводной лодки, точнее, с острова). (Обратили внимание, что все перечисленное на более чем 90 % готови­лось из выращенного на собственном приусадебном участке, на подворье?)
У моей второй хозяйки, Нины Ивановны, сало хранилось в здоровенном до­щатом «дышащем» сундуке-ящике, установленном на веранде, в углу, «смотря­щем» на север (минимум солнца, тенечек ниже линии остекления), где этот без преувеличения незаменимый продукт, своего рода золотой запас (уверенность в завтрашнем дне), был уложен огромными пластами в несколько слоев, пересы­панных солью (на мой взгляд, сало находилось чуть ли не просто на улице; опять же, мясо так не сохранишь).
Въедливый читатель сразу усомнится в правдоподобности такого способа хранения – а как же мыши, а то и крысы? Справедливо. Отвечу – на то и коты, которых держат не для фоток в Инстаграме, а для очень ответственной рабо­ты. Они защищают дом и подворье от вторжения мелких грызунов от соседей и из природы, которая прямо за порогом. Без кошки мыши загадят дом, сделают жизнь невыносимой, а сон невозможным буквально за пару-тройку месяцев. По­этому нерадивого кота просто вывезут куда подальше и выбросят, заменив на толкового (и так во всем: например, если курица не несется, то идет в суп). По этой причине у кота есть доступ в любой уголок в доме круглые сутки, чего ли­шен пес, что и является, как мне кажется, причиной ревности и вражды. Лично знал кота, который с утра оставлял задавленную мышку на пороге дома, а там уже ждала мисочка с парным молоком. Вероятно, кот считал, что хозяйка ест мышей и они так обмениваются пищей, на равных. Почему я так решил? Само­мнение у того кота было, скажу я вам…
Для человека, не работающего физически, такой рацион тяжеловат: перебор по жирам, да и по углеводам. Хотя никто не заставляет все подряд заедать салом, а ле­том, например, на столе часто появляется холодник (окрошка) на зелени и кислом молоке, своего рода жидкий витаминный салат в ноль калорий, если без хлеба.
Да, это вам не средиземноморская кухня – всемирно признанный источник здоровья и долголетия. Взять хотя бы самое известное (точнее, распиаренное) в мире поселение с рекордным количеством пожилых людей с хорошим здоро­вьем и долгожителей – итальянскую деревню Розето. А вот сейчас самое ин­тересное. Розето основана итальянскими переселенцами на территории США (Пенсильвания), и со средиземноморской кухней там большой напряг, вся еда готовится на топленом свином сале, в большом почете жирные сыры и колбасы. То есть, как говаривала моя первая хозяйка тетя Полина: «Люблю вгтамгн С – сальце, мясце, яйце».
Кстати, о яйце, являющемся, как считают многие, холестериновой бомбой. Первое место в мире по потреблению яиц на душу населения занимают жители еще одной зоны долголетия – Японии. Правда, у них там морепродукты с незаме­нимой омега-3, как и в Италии, где еще и оливковое масло. А как же, спросите вы, тутэйшыя по жизни выкручивались? Омега-3 содержится в достаточных количе­ствах в льняном масле, витамины группы В – в ржаном хлебе, а квашеная капуста по витамину С обходит любые цитрусовые. Это так, по верхам, не кулинарный справочник пишем.
А вообще наши продукты и кулинарные традиции обеспечивают хорошее здо­ровье и долголетие? Как выясняется, да. Столетних долгожителей у нас не так и много, где-то несколько сотен человек, но они есть. Что характерно, большинство проживает в сельской местности (то есть они никогда не слышали о средиземно­морской кухне, как и о морепродуктах) и ведут активный образ жизни – продол­жают трудиться у себя на подворье (как и жители Розето, как и кавказские долго­жители). В одном из телерепортажей показывали двух сестер с Полесья, остав­шихся в чернобыльской зоне, одной под сто лет, другой – за сто. Огород у них был обработанный. Накрыли гостям-тележурналистам стол и сами с ними выпили по пять капель самогоночки, так-то.
Немецкие «врачи» периода оккупации с удивлением отмечали идеальное здо­ровье молодого поколения во многих регионах Беларуси, где дети, в частности, вообще не страдали от кариеса и не имели никаких проблем со зрением (кстати, большинство японцев носят очки, несмотря на их морепродукты). Наблюдатель­ность нацистских «докторов» имела трагические последствия для наших детей: в различных местах Беларуси появились лагеря-лаборатории, где у детей (часто это были сироты из детских домов) брали кровь для переливания раненым наци­стам (смотрите мемориал в Красном Береге).
Что тут скажешь, наконец-то мы им пригодились, а то прямо не знали, что с нами делать, – жгли и жгли деревни сотнями, вместе с жителями, живьем. Правда, и дети-доноры могли рассчитывать на выживание, только пока справ­лялись с дозировкой (усиленного питания им, естественно, никто не предлагал), но ведь пригодились же цивилизованной Германии (и сегодня можем чем-нибудь пригодиться цивилизованному Западу, надо только верить, стараться всему най­ти оправдание и рот пошире открыть).
Справедливости ради следует отметить особое отношение к нашим детям- сиротам со стороны основного контингента зарубежных усыновителей – ита­льянцев (тоже ведь Европа). В ряде случаев тут не только свойственное всем итальянцам благоговение перед ребенком, но и несколько легкомысленное стрем­ление многих усыновить именно породу – белобрысых, голубоглазых, высоких (сами-то итальянцы в своем большинстве немного «чумазенькие», кургузенькие). Потом такой ребенок становится предметом особой гордости, демонстриру­ется при любом удобном случае, а сама итальянская семья по собственному по­чину идет к нему в услужение, как к принцу крови. Вот. А мы таких детей в детские дома сдаем, грех нам (понятно также, что современный «эксперимент» немецкого профессора Г.Кентлера по передаче детей-сирот на усыновление пе­дофилам на итальянской почве был бы невозможен, как и у нас).
Конечно, природные условия и кухня играют важную роль в том, что Япония и Италия возглавляют мировой список стран и народов с высокой продолжитель­ностью жизни, но пример Розето говорит о том, что дело не только в питании и климате. («Ты не представляешь насколько, – говорили мои итальянские друзья, – вот мы предпочитаем жить большими семьями, стариков в дома престарелых не сдаем, но сегодня за ними смотрят главным образом сиделки или прислуга ши­рокого профиля из Украины, их в Италии несколько сотен тысяч. Некоторым из них даже удается переводить наши семьи на украинскую кухню. Вот они-то и добавляют нашим старикам 3 – 5 лет жизни, позволяющие нам оставаться в верхних строчках мирового рейтинга средней продолжительности жизни и дол­гожительства». Любопытная история, выходит то, чего немцам не удалось до­биться жестокостью и насилием – превратить в слуг, вполне удалось итальянцам любя, так что ли получается?)
Мы не привыкли рассматривать здоровье в контексте культуры, но без данного фактора на наших землях долголетие и жизнь без болезней вообще невозможны. Тут мы чем-то похожи на итальянцев и японцев – склонностью к общинности, которая дает ощущение предсказуемости и стабильности, защищенности, изоли­рованности от внешних неприятностей, предполагает ту или иную степень заре­гулированности внутренних связей и отношений.
В этом плане можно говорить и об определенной близости к пониманию пра­вильного устройства общественной жизни на базовом уровне, свойственного датча­нам и финнам, у которых высок уровень социальной сплоченности и связей. Здесь же имеет место еще одна особенность (не чуждая и белорусу-долгожителю), по мнению исследователей, способствующая созданию благоприятной психологиче­ской атмосферы, а значит, и физического здоровья, – примерно одинаковый уровень доходов и отказ от показной демонстрации богатства и «культуры потребления».
Однако подобное стремление к справедливому мироустройству имеет и свою оборотную сторону – зависть как реакцию на любое нарушение баланса всеобщего равенства. На этот счет существуют и поговорки. Жители Суоми в таких случаях говорят: финн лучше потеряет сто евро, чем увидит, что сосед заработал полсотни. Нас этим не удивишь, как говорится, пусть лучше у меня сдохнет последняя корова, чем у соседа будет две (есть и более жесткий вариант на тему глаз).
Почему мы заговорили о долгожителях? Вероятно потому, что эти люди в наибольшей степени соответствуют местной окружающей среде, поддерживают правильные (экологичные) отношения и с другими людьми, и с природой. Они являются выразителями оптимальной судьбы на данных конкретных землях. При таком подходе белорусские долгожители обнаруживают неожиданно много обще­го с пониманием принципа долгой, здоровой и счастливой жизни, бытующего в экзотическом королевстве Бутан, – не препятствовать судьбе.
Счастливая жизнь – не как результат или мимолетное удовольствие, а как еже­дневное движение в правильном направлении по правильной дороге – жизнь, имеющая смысл. Непреклонная жизненная позиция, реализуемая ежедневно и ежечасно, «очки», через которые наблюдается и оценивается мир и собственные поступки. Вместе с тем все перечисленные высокие принципы стоят на почве ре­альной жизни и обслуживают вполне реальные ожидания, достижимые собствен­ным честным трудом: хорошо питаться, иметь стабильную работу и дом, удачно жениться, завести детей. Не думаю, что кого-то из белорусов удивит приведенный перечень. Но дело в том, что так описывается китайский концепт счастья – синфу. К чему все это? А к тому, что наша культура насколько уникальна, настолько же вписана в общечеловеческую ткань и находит близкие соответствия в самых не­ожиданных местах, у самых непохожих народов.

Окончание следует.

Опубликовано в Новая Немига литературная №2, 2022