Особенности современной военной прозы
(Окончание. Начало в № 5, 2019)
5. СЕРМЯЖНАЯ ПРАВДА ВОЙНЫ
Мы живем в эпоху очередной издательской революции — предыдущая была во времена Гутенберга. Сейчас наряду с гутенберговским творением — печатной книгой — существует море небумажной словесности, так называемой «сетевой» литературы.
Каждый, имеющий персональный компьютер, ноутбук, даже телефон, является и писателем, и сам-себеиздателем, одним нажатием пальца отправляющим свое творение к читателю любой массовости. Бумажная и сетевая литературы, несмотря на закономерное взаимопроникновение, пока еще конфликтуют. «Бумажники» требуют от правительств введения законов против литературного пиратства, тогда как «сетевики» совсем не против бесплатного распространения своих текстов в виртуальном пространстве (они только пробуют виртуальные формы оплаты, надеясь, что придет время, и гонорары догонят их миллионные тиражи).
Трудно понять, где грань между писателями, признанными таковыми литературными критиками и читательской аудиторией и писателямисетевиками, тексты которых в поле зрения критики не попадают, по критическому же умолчанию признаются недолитературой. А ведь «настоящим» писателям тиражи «сетевиков» и не снились — тысячи экземпляров, продающихся годами против сотен тысяч и миллионов скачиваний за тот же период, — разве что первые получают мизерные гонорары, тогда как вторые — сотни и тысячи писем благодарных читателей. И я не знаю, кем лучше быть — первыми, которым их издательство запрещает вывешивать тексты книг в Сети, но имена их, благодаря рекламной политике, выводятся на страницы газет и журналов, на радио и ТВ, или вторыми, имеющими огромную и благодарную армию читателей, но не имеющими известности в узком кругу литэ»литы».
Военная проза — не исключение.
Здесь тоже есть писатели — и писатели.
Пользуясь возможностью, хочу хоть немного уменьшить этот перекос между авторами «издательскими» и «сетевыми», — говорю, конечно, о тех, кто пишет военную прозу. Сегодня, как и 30–40 лет назад, существует обширная мемуарная литература о войне. Только на одном сайте «Искусство вой ны» («Art of war») — сотни авторов — ветеранов последних войн, их тексты очень разного качества, но чего им не занимать — правды о своих войнах.
Здесь правда жизни может быть равна правде литературной, потому что по большому счету, это все мемуарная литература. Все тексты, которые приближаются к художественной литературе на расстояние, достаточное, чтобы быть ею захваченными — ею и захватываются, выходя в военных сериях различных издательств. Вот об этом приближении хотелось бы сказать чуть подробнее. Вспоминаю книгу, которая сильно повлияла на мое детское тогда воображение. Это воспоминания летчика-аса Ивана Кожедуба «Верность Отчизне». Таких мемуаров было множество, но их особенность была в том, что воспоминания героев были литературно обработаны профессионалами. Сейчас — правильно это или нет — мемуары современных героев существуют в первозданном виде — по сути, в подстрочниках, которым часто требуется литературная обработка для их тиражирования в бумаге.
И тем, что выходят в сериях, «близких к литературе» во многих случаях требуется если не переводчик, то хотя бы редактор, — и их воздействие на читателя может усилиться многократно.
Но может и упасть в такой же степени.
И потом, есть опасность редакторским рубанком срезать нечто особенное, совсем не дефектное. Сто обработанных литературно-посредственных авторов не стоят одного, который из этого ряда вон, загубленного редакторским усреднением.
А нужно ли доводить до «совершенства» книги Скрипника, Скрипаля, Зарипова, Грешнова, Воронина, Тумахи, Фарукшина, Мурашева, Боброва, Бикбаева, Прокудина и многих других писателей «от меча»? Современные военные мемуаристы, как правило, намного грамотнее и начитаннее своих дедов и отцов — героев Гражданской и Великой Отечественной, на книгах которых они, дети, и выросли. Новые военные мемуары в принципе не нуждаются в большой редактуре и корректуре — авторы ее вполне сложились для грамотного, правильно построенного изложения своих воспоминаний, и тексты эти во многих случаях не отличить от художественной прозы хорошего писателя. Да и сами бойцы, вспоминающие битвы, где они рубились, часто создают не чистые мемуары, а, на основе, как принято нынче говорить, реальных событий пишут рассказы, повести, романы.
Кратко обрисую два подхода к воспоминанию о личном участии в войне.
Сделаю это на примере двух книг, прочитанных мной более десяти лет назад на сайте «Арт оф вар». Это — два полюса военной, пусть и беллетризованной, мемуаристики. Я мог бы взять для примера другие тексты, столь же характерные, но весь объем сайтов «Искусство войны» и «Окопка», по-видимому, может осилить только распорядитель, главный библиотекарь Рунета Максим Мошков, которому, пользуясь возможностью, приношу глубокую благодарность за его труд. Сначала этими двумя полюсами обозначим сферу военной интернет-литературы, а потом поговорим и о тех силовых линиях, которые эти полюса соединяют.
Есть такая книга о Первой Чеченской — «Я был на этой войне» Вячеслава Миронова. Жанр книги определен как роман, но это, конечно, из разряда льгот участнику войны. Это свидетельство очевидца, к тому же первая книга о первой чеченской. Пользовалась в Сети популярностью, и я решил — не как читатель и писатель, а как участник афганской войны — почитать, как эта война отличается от той. И был поражен. Говорят — врет, как очевидец. Бывает ли обратное в случае с войной? То есть, когда невоевавший пишет достоверно?
Я таких случаев не знаю (журналистика — не в счет). Считаю, что авторство «Тихого Дона» можно поставить под сомнение только из-за несоответствия высочайшего качества военных эпизодов книги и неучастия Шолохова в боях Гражданской хотя бы в силу возраста.
Текст Миронова уже самим заглавием заявляет, что автор был на войне. Хотя, слово «был» довольно неопределенное.
Проханов и Лимонов тоже были. Но не будем придираться к словам. Придеремся к предложениям и абзацам.
Офицер Миронов пишет так, словно он первый описатель войны вообще, словно не всего шесть лет назад кончилась афганская война, и не прошедшие ее офицеры воевали в первой чеченской, а весь опыт писался впервые на чистый лист. И писал его Миронов.
«Это в кино психологически убеждают «языка» в необходимости рассказать известные ему сведения, ломают его идеологически. В реальной жизни все проще. Все зависит от фантазии, злости и времени. Если время и желание есть, то можно снимать эмаль у него с зубов с помощью напильника…
На боевых позициях все гораздо проще — из автомата отстреливают по очереди пальцы на ногах. Нет ни одного человека, кто бы выдержал подобное.
Расскажешь, что знал и что помнил.
Что, читатель, воротит? А ты в это время праздновал Новый год, ходил в гости, катался с детишками полупьяный с горки, а не шел на площадь и не митинговал с требованием спасти наших бойцов, не собирал теплые вещи, не давал деньги тем русским, которые бежали из Чечни, не отдавал часть пропитых тобой денег на сигареты для солдат. Так что не вороти нос, а слушай сермяжную правду войны…»
В этом отрывке есть два ингредиента, из которых, по мнению среднего читателя, да и критика тоже, должна состоять литература о войне — грязь и кровь, в которую погружены тела и души ее участников — и назидание мирным согражданам, — мол, пока вы там так, мы тут вона как…
Но эта пошло-банальная дуальность вполне обычна для неписателейучастников. Раздражает именно старательность изложения деталей войны — словно это переписано из записной книжки любознательного туриста. Мы узнаем, что такое третий тост, рожок 45-патронный, растяжка… «На войне обычно курили, пряча сигарету в кулак, чтобы в темноте снайпер не заметил», — таких «откровений» в книге рассыпано как бычков в армейской полевой курилке.
Автор и воюет так же правильно, как записывает.
«Азарт боя вновь охватил меня.
Страх — первое чувство, но знаешь — когда переборешь его, чувствуешь привкус крови во рту, ощущаешь себя спокойным и могучим, органы чувств обострены. Замечаешь все, мозг работает как хороший компьютер, мгновенно выдает правильные решения, кучу вариаций и комбинаций. Мгновенно скатился с брони, перекат, и вот я уже за обломком бетонной стены.
Судорожно ищу цель, что-то пока не видать, откуда нас долбят. Так, вдохвыдох, вдох и медленный выдох, все — я готов, поехали, славяне, натянем глаз на черную задницу!»
А вот образчик скупого военного юмора.
«Раздались очереди из трех автоматов — это Семен, Клей и Пикассо выпустили по короткой очереди в израненное тело. Пацана всего выгнуло, пули разорвали грудную клетку, кто-то попал в голову — она треснула, обрызгав пол… Я спокойно смотрел на это убийство. Затем отвернулся от трупа, нет, все-таки не люблю я покойников, а может, это естественная реакция нормального, здорового организма?»
Если это юмор, т автор этих строк — балерина. А если не юмор, то не осознающая себя глупость, — поэтому лучше думать, что все же юмор в отсутствии чувства оного.
Один старый интеллигент, главный редактор питерского литературного журнала сказал обо всем этом так: Стараясь писать «правду и только правду», Миронов, тем не менее, не может избежать боевого молодечества, жутковатой романтизации происходящего. Но это только придает психологической достоверности.
Очевидно, это неизбежный элемент ретроспективного самовосприятия сражающихся людей. Без этого память о кровавом кошмаре была бы невыносимой».
Это нормально — такие тексты лучше всего проникают до глубины душ старых интеллигентов и интеллигенток. Может, им вспоминается что-нибудь вроде «Похищения сабинянок». Я же, чей вкус испорчен вдвойне — и войной и литературой — вижу в этом тексте не отображение войны ее участником, а представление о войне человека, который на ней был короткое время, но много слышал о ней, много записывал, — но не был рабочим этой войны. По манере сильно смахивает на штабного или «особиста», побывавшего на войне в командировке. Возможно, мое впечатление не верно, и автор воевал долго и мужественно, но тогда и писать нужно иначе.
Чтобы точнее понять разницу между описанием войны командировочного и ее постоянного рабочего, обратимся к другому участнику — уже афганской — войны. Я говорю о книге Виталия Кривенко «Экипаж машины боевой». Окрестности Герата, 198587 гг. — там и тогда автор служил солдатом. Главное отличие от предыдущего автора у Кривенко в том, что он может писать правду — как оно было, а не как себе представляешь. И если книга Миронова во время чтения раздражает все больше, то «Экипаж…» читается неотрывно.
«Я вообще удивлялся с Хасана, ему пофигу, когда обкурится, перед боем, после боя, или во время него. Я же старался не обкуриваться в экстремальных ситуациях, чтоб не торчать на изменах, да и обламываться под кайфом не очень-то приятно, тут и в нормальном состоянии нарываться на засаду облом, а по раскумарке облом вдвойне. Хотя в Афгане подобные ситуации предугадать невозможно, и бывало не раз, когда колонна попадает под обстрел, а ты в этот момент накуренный, как удав. Духи, конечно, тоже все обкуренные чарсом, и еще покруче нас. Но тут разные ситуации, духи настроены на обстрел, ждут его и готовятся, поэтому им по кайфу долбить по нашим колоннам, особенно с гор. А мы-то не ожидаем этого, и думки у нас левые, а тут вдруг — нате вам, посыпался свинец на головы и пошла канонада. И уже после всего произошедшего сидишь и думаешь, неужели я живой, неужели пронесло, и зарекаешься, что все, мол, больше курить не буду этот проклятый чарс, но проходит час-другой и снова пошел косяк по кругу, и ничего с этим не поделаешь…»
Герои Кривенко естественны, в отличие от картонных героев Миронова. Война — явление природы и не представляет собой исключения из диалектики мира. Война есть не только борьба, но и единство противников.
У Кривенко это качество войны демонстрируется как само собой разумеющееся. Здесь, как в животном мире, нет ненависти к врагу, и душманы — не столько враги, сколько силы природы, с которыми приходится иметь дело нашим — опять же, природно простым — ребятам.
«И вдруг из-за первого дувала с диким криком выскочил ишак, подпрыгивая как козел, он мчался прямо на нас. Я мельком заметил, что на спине ишака висят какие-то тюки и, инстинктивно повернув дуло автомата, нажал на курок, раздался выстрел, ротный тоже выстрелил в этого ишака — тот упал примерно метров за 80 от нас.
Ротный, развернувшись, крикнул:
— Ложись! — и сам упал на землю.
Мы все тоже попадали на землю, я закрыл голову руками, и застыл, лежа на песке. Секунд через пять раздался мощный взрыв, меня окатила горячая волна вперемешку с песком, и запахло свежим навозом. Спустя пару секунд я поднял голову, в ушах звенело. Что за хрень такая? Недалеко от меня на корточках сидел ротный и тряс головой.
Я стал подниматься, отряхиваясь от песка, рядом со мной, сидя на заднице, матерился Хасан, а возле него лежал Сапог. Слава богу, наши вроде все целы.
Ротный крикнул:
— Все живы?!
— Че за херня! — закричал, вставая, Грек, который шел сбоку, шагах в тридцати от нас. — Духи решили пошутить перед намазом, — крикнул ему ротный.
Все поднялись на ноги и отряхивались от песка и навоза, многие даже не поняли, что произошло. Я взялся рукой за панаму и снял ее, рука моя оказалась в какой-то серо-зеленой каше вперемешку с кровью, это было дерьмо от ишака, я стал вытирать об песок эту парашу. Ну, начало есть. Что же будет дальше?»
Конечно, дело не только в привычке к войне. В случае Кривенко все счастливо сошлось — характер человека, его опыт, и его желание честно о нем рассказать, не делая из себя ни страдальца, ни героя. Война у Кривенко — насыщенный кровью, самый, может быть, горячий кусок его жизни. Конечно, «Экипаж машины боевой» не учит читателя патриотизму, зато после прочтения этой книги война становится понятнее, она уже не так страшна в своей ужасности, уже не лежит по ту сторону жизни, а становится ее, пусть и тяжелой, но частью, пережить которую — ну как совершить восхождение на высочайшую вершину и спуститься обратно, преодолеть и вершины и себя.
Мы с детства помним, что магнит всегда имеет два полюса, его можно распилить пополам, но вместо двух отдельных полюсов мы получим два двухполюсных магнита. В случае военной мемуаристики, наверное, мы имеем ту же неразделимость плюса и минуса, — между ними и протянуты силовые линии магнитного поля, вдоль которых выстраиваются, как те железные опилки из школьного опыта, стрелки внутренних компасов авторов, побывавших на войне, и о войне пишущих. А два полюса — это не спутники бога войны Фобос и Деймос, а всего лишь пафос и юмор. Даже по тем немногим, приведенным мной отрывкам видно, что Миронов — писатель пафосный, тогда как Кривенко видит жизнь через оптику иронии, юмора.
И оптика Кривенко не искажает, не делает смешной трагедию, это нормальный мужской взгляд на войну — без истерики и надрыва, с тонким подмечанием смешных ситуаций, возникающих даже в бою. Миронов же стоит на пьедестале с надписью «А где ты был, когда мы кровь проливали?».
И описываемые им ужасы войны по ощущению нужны в первую очередь для оттенения героизма самого автора, которому было так трудно на этой войне — приходилось и чужие зубы напильником острить и размер чужих ног уменьшать путем отстрела пальцев, но куда деваться, читатель, эти ужасы мы были вынуждены делать, раз ты не вышел на площадь против этой войны, — сами-то мы военные, подневольные, присяга, сам понимаешь… Я прекрасно понимаю Миронова — этот пафос сидит в воевавших людях, он — в бессознательном, он, бывает, прорывается по пьяни, и то далеко не у всех, — хочется, чтобы твой подвиг славили окружающие, но у подавляющего большинства воевавших все же сильнее второй полюс — самоирония, которая превращает твою войну в твое и твоих боевых товарищей личное дело, в центральный эпизод вашей мужской жизни, а не в повод обвинять других в вашей преступной жестокости. И второй подход как раз и дает лучшие образцы военной мемуарной прозы.
Цитировать особенно напряженные куски мемуарных текстов здесь я просто не могу — нынешняя политика сбережения детских душ не позволяет показывать им реалии настоящего боя глазами участников.
Но я могу посоветовать юношам, обдумывающим свое будущее житье, интересующимся военной историей, зайти на сайты «Искусство войны» и «Окопка», — там каждая страница пахнет кровью и порохом, оглушает грохотом пулеметов и взрывами гранат, ревом танковых и вертолетных движков, — и если прочитать эти страницы как единый текст, то скоро начнешь ощущать себя реально побывавшем на войне, даже если войны в твоей жизни не было. Чтобы не быть голословным, приведу только один из тысяч отзывов на одного из сотен авторов сайта:
«Доброго времени суток, уважаемый Автор!
Давать оценку произведениям не буду, просто расскажу, как они на меня действовали (а так, признаться, еще ни одна книга не влияла)…
Начав читать часа в 2 ночи не смог остановиться аж до семи утра.
Потом несколько дней переваривания, и вот в понедельник один приятель предложил съездить в Питер на лигу чемпионов Зенит — Ювентус, на что я естественно согласился, но перед выходом из дома решил заглянуть в вашу книгу — вдруг что пропустил (на компьютере читаю, вдруг еще какой-нибудь рассказ не прочитан — здорово будет, поеду в Питер под новыми впечатлениями). Но, увы, книга была прочитана до конца, и я решил начать вторую книгу.
Ей Богу, как не опоздал на поезд до сих пор не ясно, но до конца не дочитал …
Мама буквально выгоняла) Даже матч как-то мимолетом проскользнул (Лига чемпионов, не каждый день бросаешь снежки в Дель Пьеро. Но больше всего хотелось домой добраться, до ноута… и только утром по приезде домой… душ? Не-ет) скорее читать!!!
В общем, сегодня даже во сне видел и Майора, и Её, только в переводе на свою жизнь…
Спасибо Вам от всей души! Жму руку!»
6. ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ В КАНДАГАР
Несмотря на мой панегирик сетевому писательско-читательскому пространству, все же я воспитан старой доброй бумажной книгой, на художественной литературе, подразумевающей многоплановость смыслов, стиль, отличие сюжета от фабулы, — все то, что называется искусством.
И есть один современный военный писатель, которому я не могу подобрать в этой статье пару для контраста, потому что в его рассказах, повестях и романах есть и пафос, и юмор, и рефлексия, и рефлекторность, и все это переплавлено и отлито в форму настоящего искусства. Ему повезло — он успел запрыгнуть в последний вагон «бумажной» литературы. Мало того, он был в Афганистане в первую половину кампании, — вернулся, написал первые рассказы (а по горячим следам сделать это весьма трудно, нужно время для отстранения), послал их по редакциям журналов, попал на перестроечную волну тиражей, на снятие информационной блокады с темы афганской войны. Тогда, в 1987-м, в журнале «Знамя! и вышла подборка рассказов молодого смоленского писателя Олега Ермакова «Зимой в Афганистане».
Я прекрасно помню, как читал эти рассказы, испытывая смешанное чувство удовлетворения и досады, — вот появился наконец настоящий писатель афганской войны, и жаль, что этот писатель — не я. С той публикации прошло уже более тридцати лет, а Ермаков не может оторваться в своем творчестве от своей войны.
Военный опыт одного человека, сколь долго ни воюй, не бесконечен.
В принципе, его, опыта, хватает на одну — тонкую или толстую, но одну — книгу. Все последующие книги — свидетельство того притяжения войны, которое не может преодолеть побывавший на ней и ставший потом писателем. Возможно, это — одно из неизученных проявлений посттравматического синдрома, о котором так любят рассуждать психологи, говоря о ветеранах современных войн.
Есть такое мнение, что война калечит не только тела, но и души участников, что человек, войдя в войну, уже не может выйти из нее нормальным. Распространен образ ветерана современных войн — психопат, чуть что, рвущий рубаху на груди, ломающий стулья, а то и ножом пыряющий обидчика, который скажет ехидно: «мы вас туда не посылали». Есть разные мнения так называемых специалистов, об этиологии посттравматических психозов.
Тут и контузия, и чувство обостренной справедливости, и обида за неуважение. У меня как у неспециалиста, но участника имеется свое мнение — все эти психопаты были таковыми и до войны, — война лишь разрешила им проявить свой негатив по отношению к жизни. Конечно, я говорю преимущественно о вернувшихся с войны не инвалидами, чтобы исключить фактор реальной — соматической — травмы. Читатель скажет: прочитав того же Прилепина, прочувствовав непрерывный ужас войны, можно поверить, что и нормальный человек, а не только латентный психопат, станет душевнобольным, выбравшись из ада. И даже не в таком крайнем по напряженности и концентрации военного «экшена», как в «Патологиях», война выглядит адом.
Вот отрывок из «Последнего рассказа о войне» «афганца» Олега Ермакова:
«Степь, всюду простиралась она, старая, бесплодная, однообразная и бесконечная, как смерть. И посреди смертельной степи стояли прорезиненные палатки. В них жили солдаты.
Жили, мучаясь от жары, вшей, дизентерии, тифа, желтухи, страха быть убитым или попасть в плен, — и мучили друг друга, а на операциях — врагов, если те попадали к ним в руки.
Мещеряков шагал по шелестящей древней земле, и у него мутился рассудок от мысли, что и он будет жить здесь очень долго. Если, конечно, повезет».
Если у Прилепина — острый ад, то здесь — ад хронический, ведь Ермаков был на войне не омоновским наскоком, а нормальные солдатские два года (минус «учебка»). Дни жары, пыли, насекомых, хлорки, которой засыпаны туалеты и пища в мисках, боевые, снова жара — дни превращаются в годы, герои войны — в сизифов, толкающих камень войны каждый день с надеждой, что ночью, когда камень полетит назад, у тебя будет несколько часов забытья, отрешения, ухода в сон, где — трава, дожди, девушки… Выживший в хроническом аду тоже имеет право свихнуться. И уж точно имеет право на ненависть к войне, на полное ее забвение, чтобы не бередить душевную рану, дать ей зажить. Однако…
Однако есть одно качество, которое объединяет участников военных действий, во всяком случае, их большую часть. Это — стремление вернуться.
И показательно размышление ермаковского героя из все того же «Последнего рассказа о войне»:
«Мещеряков уже был нетрезв и чувствовал, что из его попытки понять, увидеть все с какой-то непостижимой точки ничего не получится… Но хотя бы он вечный мир сможет заключить? Прямо сейчас. Прямо здесь, в ресторане, за столиком. Сколько можно об этом писать?
Снова и снова мчаться на грохочущем железе сквозь жару, пыль, страх, смерть: куда? И потом возвращаться, вечно возвращаться, как Одиссей.
Возвращаться то под одним именем, то под другим, то с одним цветом глаз, то с другим, то сержантом, то рядовым, то лейтенантом. Или прапорщиком.
Сможет ли он заключить этот мир, или он обречен на вечную войну? Он набит сюжетами войны, они блуждают по нему, как осколки» Да, качество, присущее поствоенному синдрому — это стремление вернуться. Но странное дело — почти никто из желающих возвращения не может сколько-нибудь внятно объяснить и другим и себе — зачем, почему?
Наверное, для приближения к ответу на этот вопрос проза Ермакова — самый подходящий пример. Его рассказы и романы, которые он пишет уже более тридцати лет, для приличия (перемежая их «цивильной» прозой) предстают научно-художественным исследованием эволюции отношения к войне человека, с нее вернувшегося.
В отличие других авторов, которые описывают свой военный опыт — лучше или хуже, тем или иным стилем, страшно или не очень, — Ермаков ощупывает войну, исследует ее, вычисляет, ищет ее душу, чтобы понять, какая она.
Война у Ермакова — и философская категория, некий гордиев узел нравственности и вненравственности, который не распутать. Но война Ермакова в первую очередь — художественна, а, значит, в соединении с философией, — мифологична.
Интересно, что описание непосредственно боя у Ермакова почти неотличимо от боевых страниц тех же Кривенко, Карасева, Прилепина, — та же самая рефлекторность, отстраненность:
«Черепаха пластом лежал на горячих камнях, прикрывшись рацией.
Рядом был автомат. Он стрелял мало, экономя по приказу лейтенанта патроны. Он стрелял, не зная, куда и в кого.
Куда-то в кого-то. В того, кого нет.
Как то все так получается, пули где-то в пространстве поворачивают и возвращаются, где-то там, вверху, есть такой изгиб, и пули возвращаются. А базы никакой нет, и никаких духов нет. Они сами стреляют в себя.
И пока будут стрелять, не смогут пробиться туда, куда пробиваются. И тут не помогут ни реактивные батареи, ни крокодилы, ни золотобровый генерал».
Несмотря на метафорическую присадку про войну с самими собой (что, в принципе, верно в отношении афганской войны), главная правда здесь все же в том, что человек-боец есть продолжение автомата, или, что равнозначно, автомат есть продолжение бойца, и в этом первая правда войны.
Вторая ее правда — в понимании человека, что и бог бывает бессилен, а то и ужасен и низок, тогда как человек может стать в эти минуты заменой богу:
«Потом доктор отдавал четкие приказы экипажу, и все смотрели на него, как на бога, и раненый кричал тише и тише… успокоился, но был жив, и врач возился с его разодранными ногами, и все смотрели на врача с ловкими окровавленными руками как на бога, и он был бог под пустым липким небом».
И перед этим меркнет культура — рисунки на рисовых зернах, фрегаты в бутылках, девочки на шарах, томные святые Себастьяны… Потому что человек снимает свои тонкие белые одежды — и вот он лохмат. И даже честные поступки, спасение товарищей — они тоже звериные — звери разве не спасают друг друга. И как хороша толпа — один бы ты никогда туда не побежал — а вместе — да.
Будучи внекультурна по сути своей, война становится важнейшей частью культуры, и даже лежит в самом ее фундаменте — (вспомним Махабхараты и Илиады). Сам факт постоянного возвращения к войне в произведениях искусства говорит о том, что не все так просто в оценке войны исключительно как адской реальности. И если творец говорит вам, что он пишет или снимает о войне, чтобы все увидели ее звериное лицо и испытали отвращение и скорбь — верьте ему только наполовину. А сегодня и вовсе можно не верить, когда война на экране предстает красочным карнавалом, шоу огня и крови, создаваемым ради захвата и удержания внимания зрителя-обывателя, живущего маленькой игрушечной жизнью.
Но я сейчас о другой красоте — о той, которую пересоздает художник — бывший воин, удалившись от войны во времени и пространстве. О красоте мифа, которым неизбежно становится жизнь на грани смерти.
То, что война не лишена красоты, видно уже из первых рассказов Ермакова. Вот «Зимой в Афганистане»:
«Колонна летела в солнечных клубах пыли над мелкой сверкающей рекой. Колонна ревела, выбрасывала черные дымы и грозно хрустела траками гусениц, и Костомыгин, завороженный и оглушенный грохотом и стремительным движением сквозь солнце, пыль и густой полынный аромат степи, думал, что напишет брату обалденное письмо, обалденное!» (Если учесть, что в лексиконе солдата нет слова «обалденное» — как и «офигенное», — становится понятно, какое изумительное по силе письмо отправит солдат со своей войны в бывший свой мир.)
Или (миф здесь достигает высот волшебной сказки):
«Птицы с длинными белыми шеями неслышно били крыльями, вытягивали ноги и становились на землю. В степи белели цветы — плывущие низко над землей комья мыльной пены. Рота спала в бронетранспортерах. Стаю видели часовые. Было раннее утро, было тепло и тихо. Птицы приземлялись, складывали свои огромные крылья, чистили клювами перья и, озираясь, ходили в траве и цветах. У них были белые шеи и красные шапочки, они то и дело замирали, повернув лица в сторону колонны, и приглядывались. Часовые не шевелились, и птицы принимали их за столбы, а бронетранспортеры им казались спящими зелеными черепахами. Птицы с белыми шеями расхаживали по степи, они были черны, степь зелена, спали горы и стадо зеленых черепах, небо на востоке светилось ало.
Часовые с улыбками посмотрели друг на друга…»
Война в таком ракурсе — больше, чем миф. Это часть неканонизированного священного и утерянного писания — тут ангелы спускаются в ад, когда черти-воины спят (или спят жертвы адских мук, отдыхая кратко), и странная эта пауза, когда все несовместимое сходится в одной точке, так же непонятно нашему черно-белому разуму, как непостижим тот, кто всем этим управляет, кто придумал все это…
Даже если учесть, что это цитаты из рассказа Ермакова «Зимой в Афганистане», где описываются чувства новичка-романтика, которые потом сменятся на совсем другие, тут ясно видна отстраненность автора от бытового низа, грязного испода войны.
Это уже красота сотворенного мифа.
Сия пространственно-временная отстраненность чрезвычайно важна для нашего исследования военной прозы вообще и военной прозы Олега Ермакова в частности. Потому что мы вынуждены рассмотреть и полярную красоту — опять же мифа, но сотворенного солдатом-героем-будущим автором, находящимся там и тогда.
Мифа о мире.
Важны две цитаты из «Последнего рассказа о войне». Первая продолжает цитату о хроническом аде войны, ее последнее слово «повезет». Если им повезет и они останутся живы, то:
«Они налегке взойдут по трапу — туда, где все вокруг говорит, смотрит, дышит не так, где каждое дерево шелестит не так. И облака плывут подругому. Во все стороны дороги и города, деревни, реки, земля мягкая, из земли растут белые в черную крапинку деревья — березы, сейчас они желтые, — и по дороге можно мчаться на мотоцикле или машине, ничего не боясь».
Но это нормальная мечта о возвращении. Да, условные рефлексы войны будут еще отзываться, обостряя счастье возвращения. Когда ты едешь на машине, инстинктивно откидываясь, прячась от мнимой пули, когда удивителен гудящий в ночном небе самолет с включенными аэронавигационными огнями, когда хлопок выхлопной трубы проезжающего авто бросает тебя на землю, — и ты спохватываешься облегченно, как во сне, в неодолимом кошмаре, выход из которого только в осознании, что это сон, в пробуждении. Переходный момент чрезвычайно интересен — ты еще наполнен войной, тело твое живет по ее законам, а вокруг уже совсем другой мир — он, по странному совпадению так и называется:
«мир»… Но это еще не миф о возвращении. И вторая цитата указывает путь к двукратному обороту мифа, к мебиусной перекрученности мифа о войне и мире. И показательно, что это — текст о тексте, миф о мифе. Герой-солдат на войне читает книгу Паустовского о лесном покое родины:
«Читал ли он ее? Он ею насыщался.
Он выламывал строки, как медовые соты. «Сено в стогах держит тепло всю зиму». Он был похож на медведя после зимней спячки, набредшего на колоду с медом. «Что можно услышать в Мещёрском крае, кроме гула сосновых лесов? Крики перепелов и ястребов…»
Этот мед был вечно свеж, душист, прозрачен. «Сухое дыхание лесов и запах можжевельника…» Каждая строка освобождала. (…) Каждая строка вырастала веткой, осыпая осенними листьями сердце или солнечно слепя дождевой молодой зеленью, и в область солнечного сплетения падали перезревшие яблоки сада, в котором была баня, ставшая домом для странствующего писателя. А ленивая серебряная рыба уходила куда-то вбок, оставляя круги на туманной воде. И в левом виске загоралась звезда, а в правом — фитиль керосиновой лампы. И дым осиновых дров щекотал ноздри».
Текст о тексте — восприятие восприятия — есть миф высокой возгонки, очистки, как рай есть продукт мечты земного человека о счастье самой высокой пробы. Здесь родина сияет бриллиантом на черном бархате войны, — так ветерок в пекле афганской пустыни кажется живительной прохладой. Родина имеет массу недостатков, но в сравнении с войной, она — рай.
И человек воюющий живет надеждой на возвращение, но не в тот реальный мир, в котором жил до войны, мир, в котором хватает и радостей и страданий, а последних, по мнению многих, больше, чем первых, — а в тот прекрасный, прекрасный мир, сияющие вершины которого человек воюющий видит в мечтах и снах. Там идут дожди, там цветут черемуха и сирень, там много воды — целые реки и моря, — и солнце там нежное, даже когда июльский полдень, там шумят деревья, — а как они шумят ночью, сметая с неба искры звезд своими темными кронами… И там никто не хочет тебя убить.
Разве это не рай? Даже если не считать девушек и женщин, прикосновения которых — прикосновения ангелов, но ангелы эти особенные… Признаки рая, который ждет воина, возвращающегося с кровавых полей, можно перечислять бесконечно, ведь там можно быть где угодно и кем угодно — у Прилепина в «Патологиях» герой перед боем хочет просто уйти пешком туда, где нет войны, укрыться в деревне и стоять на огороде чучелом, и ему не будет плохо и скучно…
Так в чем же дело? Если так велика тяга человека воюющего домой, то зачем он начинает, вернувшись, думать о войне, вспоминать ее — я бы сказал «тосковать», да мне никто не поверит, даже сами тоскующие, разве что особо рефлексирующие единицы. Почему герой ермаковского «Возвращения в Кандагар» говорит: «И согласится ли он вернуться со мной в Кандагар, на одном крыле. Мы должны еще раз это увидеть, мама…»
А вот мысли героя рассказа «Вечный солдат», едущего с войны домой
— (в рай!): «Нет! Я радостен, нежен, везу им подарки, розовое масло, одежку, все, что удалось протащить через таможню и что примерно соизмеримо с моей двухлетней сержантской зарплатой, то есть не превышает ее. Но кто-то мне шепчет, что… Да никто ничего не шепчет. Просто я знаю себя настоящего?– вечного солдата. И меня уже загодя бесит весь их никчемный хрупкий быт! Рисунки осликов и деревьев! Запах чистоты и свежести! Вся эта… лирика!
Я уже знаю, что будет дальше, как будто побывал на приеме у ясновидца…»
И следом — поворот от мира к войне: «вдруг я увидел все в каком-то странном свете в тот весенний день, когда наша машина вывернула из-за сопки, взъехала на возвышенность, и открылся вид полка со всеми палатками, пристройками, флагами, дымком хлебозаводика — палаточного же, — и грязно-зеленая лава колонны медленно сползала к нему под сумрачным ветреным небом. Сначала меня слегка обдало теплом — радостное чувство дома. Но тут же я подумал, какой это дом? И здесь меня и поразила мысль: да где мы находимся?
И тогда я понял, что вернулся.
Нет! В том-то и дело, что понял это не я, а кто-то другой, тот, со старыми глазами, чье присутствие с тех пор я всегда ощущаю. …Это было ни с чем не сравнимое чувство. Как будто на мгновение я погрузился в рай, пусть он и был ржаво-грязный, неверный, как стремительные просверки синевы в несущихся облаках с чернильными краями, как хлебный дым над шатрами. И я понял, что такое вечное возвращение. (…) Это устранение времени.
Это золотое сияние стрелы времени, которую согнули в дугу, замкнули — и она заискрилась в миллиарды вольт.
…Вечное возвращение сулит жизнь во что бы то ни стало, жизнь сквозь все взрывы и обвалы, жизнь сквозь вереницы дней, лет, солнц и лун. Хотя, может быть, все это одно и то же, не знаю.
«…Наша жизнь там была мудрее всех книжек…»
Здесь промелькнуло откровение: оказывается, война — это рай. Это рай для вечного солдата. А любой, кто побывал на войне — вечный солдат согласно идее вечного возвращения (вечной в который раз оживленной Ницше). И мирная жизнь для вечного солдата — только мечта о другом рае, огнь, освещающий тьму твоей войны.
Если отойти от поэзии и навести на резкость, то мирная жизнь в рассказе «Вечный солдат» есть мир женский, ангельский, тогда как военная жизнь — мир мужской, если хотите, чертовский, в котором только и может жить мужчина настоящей жизнью, лишь изредка вырываясь в светлый и чистый мир на побывку, чтобы потом, вернувшись в свою войну, вспоминать и мечтать о рае, в котором живет счастье. Но долго там, на белых простынях, с входящим в открытое окно запахом травы и цветов, лежать вечному солдату нельзя. Мужчина, побывав на своей исторической родине, не может не тосковать по простоте и понятности бытия, по его предельной честности, где бодрствует дух, а душа спит и видит сны о рае. Да и сама война разгорается, как и положено, за обладание Женщиной, — не только Еленой Прекрасной, но и блоковской женой воина на поле Куликовом — Русью, — да и сама жизнь, бесспорно, женщина.
Конечно, войны не длятся вечно — сегодня столетних войн нет, — и большую часть своей жизни вечный солдат живет в мире. Чтобы вернуться, ему нужно свершить полный круг (и то, если идея вечного возвращения верна). И только немногие вечные солдаты ждать возвращения не хотят — они возвращаются на свою войну в своих книгах. Возвращаются сами, возвращают своих непишущих собратьев, — и знакомят с настоящим мужским миром мальчишек. Так какой должна быть военная литература, чтобы после ее прочтения в молодых душах рос дух патриотизма? Ответ на этот вопрос и был целью данной статьи.
Но ответа я так и не нашел. Оказалось, что книга о войне вообще не имеет отношения к патриотизму. Частный случай — книга об Отечественной войне — да, она может служить пособием по вышеозначенной дисциплине. Но талантливая военная литература воспитывает самое главное, — даже не мужество, но стремление молодого читателя к мужеству, к мужской и воинской чести, к готовности пожертвовать собой сначала за товарища, потом уже за Родину.
P. S.
И, окажись я сейчас хотя бы на минуту на месте министра обороны, единственный приказ, который бы я отдал, был бы приказом о формировании редакции литературной серии книг о войне современных авторов.
В серию должны входить как художественная, так и мемуарная проза, поэзия и публицистика, — и главным критерием при отборе должен быть талант.
«А судьи кто?» — спросит вернувшийся министр. «Да все те же вечные солдаты, — отвечу я. — И те, кто пишет, и те, кто читает».
Опубликовано в Бельские просторы №6, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!