Гумер Каримов. DANCE, JULIA, DANCE!

…и был вечер, и мы, обнявшись, сидели у реки. Золотые блики на ней и круглая луна над горизонтом – всё напоминало знаменитую картину Куинджи.
– Жизнь, я люблю тебя^[1], – тихо сказала ты.
– «Я люблю тебя, жизнь!» – громко и весело запел я.
– Тсс! – Ты приложила пальчик к моим губам. – Не ори, дай послушать…
– Ты слышишь, как она течёт?
– Как сама жизнь…
– Ого! Ты научилась слушать реку?
– А ты тоже узнал у реки секрет, что времени не существует, да, Жизнь?
Лицо Бинки озарила светлая улыбка.
– Да, – ответил я. – Ты ведь имеешь в виду, что каждое мгновение река находится повсюду – у истока и устья, у водопада, у переправы, на быстрине, в море, в горах, повсюду, каждое мгновение, и что для нее существует лишь настоящее и ни малейшей тени грядущего?
– Верно, – сказала ты. – И когда я постигла это, то посмотрела на свою жизнь, и она тоже была рекою, ничего не было, ничего не будет; все живо здесь и сейчас.
Мы были детьми… Та, с которой сидели у реки и собирались прожить большую жизнь, оставила меня, а я живу уже много лет без неё… Это она шутя называла меня Жизнью, переводя на русский язык мое имя. Ах, как давно это было!
Альбинка Райнгольф была самой маленькой в классе, да и я не гигант. Сохранилась фотография, мы на уроке физкультуры: в строю стоим где-то в хвосте. В первом классе нас посадили за первую парту. Так мы и просидели рядом четыре года начальной школы. Когда нас куда-нибудь водили, мы шли, взявшись за руки. До сих пор помню её маленькую тёплую ладошку. Альбинка была девочкой удивительной красоты. Кожа белая-белая, волосы иссиня-чёрные, заплетённые в две косы, а глаза цвета перезрелой вишни. Если и бывают в этом возрасте какие-нибудь чувства, то, наверно, у нас с ней была первая любовь. Я понял это сорок лет спустя, когда выросла моя дочь, ставшая балериной.
Смотрю на пожелтевшую фотографию. У Альбины косы тяжело лежат на её плечах. За них я её часто дёргал.
– Ещё подёргай, – просила она и смеялась. – Мама говорит: если дёргает за косы, значит, влюбился. Ты влюбился в меня?
– А ты?
– И я! Только это ничего не значит. Мама говорит, что первая любовь проходит, но не забывается.
– Ты не забудешь меня?
– Не забуду.
– Никогда?
– Никогда! А ты?
– И я.
Мы тогда ещё совсем малы были, с нетерпением ждали каникул и летом тоже не расставались, пропадая всё лето на берегу реки. И было весело, радостно от звонкой воды и журчащего её смеха. Обычно на ночь мы расходились по домам, но однажды, заигравшись, припозднились. Стемнело.
– Нам пора домой, Бинка!
– Ничего не пора. Я сказала маме, что заночую у бабушки. И ты не бойся: она скажет твоей маме, где ты.
И Альбинка повела меня к своей бабушке. Жила Фарида-апа неподалёку от реки, на косогоре, до Агидели – с крутой горы сбежать. Она бросила на чистые, крашенные охрой половицы толстый пуховый матрац, подушки и огромное одеяло. Сначала мы дурачились, дрались подушками, пока бабушка на нас не шикнула. Забравшись в чёрное тёплое логово, мы слушали, как вздыхала бабушка, лаяли на улице собаки, как засыпал мир. Всё теснее прижимались друг к другу, ещё не понимая тайны законов этого тяготения.
– Мы делаем что-то нехорошее? – Альбинка жарко дышала мне в ухо и, не дожидаясь моего ответа: – Ты меня любишь?
Ах, Альбинка! Я помню! Помню ту сказочную ночь… И нашу реку. Она ещё часто будет с нами.
Знаменитая танцовщица Башкирского театра оперы и балета, народная артистка СССР, дочь революционера и героя Гражданской войны Тамара Шагитовна Худайбердина, знавшая мою маму, оттанцевав своё, стала преподавать. Однажды она пришла в школу и отобрала нас с Альбинкой в танцевальную группу. Так мы с ней стали партнёрами по танцам. Но до Альбины, влюбленной в хореографию, мне далеко. Она без умолку говорила только об этом, а я, как мальчишка, больше любил футбол, однако она и меня заражала своим увлечением танцами.
– У тебя такой высокий прыжок! – Альбина восхищённо таращила на меня глаза, когда я плюхался рядом с ней после упражнений. – Ты качайся, будешь сильным. Я хочу, чтобы ты подбрасывал меня высоко-высоко!
Особенно нам нравилось выступать: на концертах и смотрах наша пара неизменно вызывала овации, и успех немного кружил нам головы.
Однажды руководительница танцев пришла к маме: «Соня, твоего сына надо отправить учиться в Ленинград в хореографическое училище Вагановой. Он у тебя талантливый». А мама испугалась: «Ты с ума сошла? Как я могу отправить маленького ребёнка одного в Ленинград?»
Пройдёт много лет, я всё равно уеду учиться в Ленинград, правда, в университет, но судьбе будет угодно, чтобы дочь по моему настоянию поступила и закончила Академию русского балета имени Вагановой.
А тогда нас, конечно, никто таких маленьких в Ленинград не отпустил, мы продолжали заниматься танцами и вскоре вообще перестали расставаться надолго. Ходили друг к другу, вместе делали уроки, то у неё, то у нас. По воскресеньям ходили в кино и однажды там, в темном зале, впервые поцеловались.
Из кинотеатра пошли к ней, родителей дома не оказалось. Сидели в большой комнате на диване, слушали музыку и разговаривали. У Альбинки был набор пластинок и радиола «Урал». Она поочерёдно ставила Утёсова, Нечаева, Лемешева, Шульженко.
Клавдия Ивановна была у неё любимой певицей.
– Знаешь, я иногда думаю про то, как вырасту, выйду замуж и сколько детей у меня будет.
Она сидела на диване, поджав под себя ноги, это была её любимая поза, в своей тёмной юбке с голубыми ромбиками и в голубом свитере, который часто надевала. Он удивительно шел к её волосам. И мне она такая нравилась больше всего на свете. Альбинка это чувствовала. Впрочем, вряд ли тогда я мог бы что-то сказать.
– А ты задумывался об этом?
Девочка водила пальчиком по подолу, обводя свои ромбики. Я заворожённо следил за её рукой и медленно соображал, что ответить. Чтоб в этом возрасте думать о таких вещах – такое мне и в голову не приходило!
Я неопределённо пожал плечами:
– Я думаю иногда, чем бы я стал заниматься, когда вырасту, – сказал я. – Кем я буду? Когда отец брал меня иногда с собой, уезжая далеко в командировку, мне нравилось видеть отца за рулём грузовика, и я мечтал тоже стать шофёром. Но теперь я хотел бы летать… А ведь ты права, взрослые люди женятся! Но я, правда, об этом не думал.
– А я часто об этом думаю.
– И сколько детей ты хочешь иметь?
– Я хочу мальчика и девочку. И чтоб мальчик был старшим и опекал сестрёнку.
– А я один сын в семье, и у меня три сестры. Самая маленькая – Надя, я опекаю её.
– Ей повезло, что у неё есть брат. А у меня только старшая сестра, но мы с ней не очень ладим: у неё свои заботы. Я бы тоже хотела иметь старшего брата.
Альбинка умолкла, приблизила своё лицо.
– Поцелуй меня.
Мы долго целовались, а Клавдия Шульженко пела:

Нет, не потому, что старость подошла,
Я в очках письмо твоё читала.
Просто слишком много слёз я пролила,
Слишком часто глаз я не смыкала…

Сколько нам было тогда? Лет по тринадцать, может, четырнадцать. Мы, наверно, учились в классе седьмом, восьмом… не заметил, как стянул с неё свитерок…

Пишешь, что опять вернуться хочешь к нам.
Но я уже устала и ответа не дам.
Сын умеет писать,
он тебе напишет сам.

Вдруг она сказала, что могут родители прийти. Мы, отвернувшись друг от друга, быстро оделись и снова сели на диван. Пластинка давно кончилась. Стемнело. Мы сидели в темноте и молчали, переживая то, что только что произошло между нами. Когда я уходил, Альбинка в дверях обняла меня, поцеловала и сказала: «Спасибо тебе!»
Мне всё вспоминается этот диван в Альбинкином доме, первая сказка, что я рассказал ей на этом диване…
Конечно, дочери я рассказал обновленную, более современную версию моей сказки. Да и не помню я ту старую версию. Полвека прошло! В юности была она мной записана, но пропала в студенческие годы, как и все, что было мной написано до приезда в Ленинград.
Помню только, что, взглянув в окно, увидел двух дворняг. С них и началась та сказка, рассказанная Альбинке. А к сказке, рассказанной дочери, добавилась история с розой…
«Здравствуй! А теперь я тебе расскажу одну историю, которой бы никогда не случилось, если б не ты. Помнишь ту очаровательную розу, которую ты мне подарила в Царскосельской библиотеке? Она была неправдоподобно прекрасна! Я привез ее домой и поставил в вазу в комнате дочери. Она очень долго жила, будто заколдованная. Не хотела умирать. Каждое утро я заходил к ней, и она все оставалась такой, словно ее только что срезали… Но все проходит, согласно соломоновой истине. Она резко завяла в один прекрасный день. Я отругал дочку, что она нерегулярно меняла воду и не добавляла сахар. И было пронзительно жаль. И вот что сделала жена. Она отрезала нижний конец черенка и посадила его в горшок с землей. Обильно полила и закрыла стеклянным куполом. Уже через день черенок дал тонкий слабый росток, на котором сверкала капелька росы. А сейчас черенок похож на ветвистое дерево. Ростки кустятся, дают нежные листочки. Посмотрим, что будет дальше. Но уже за эту маленькую радость – спасибо тебе!»
– И все? – спросила дочка, когда я замолчал.
– Пока не знаю.
– Не придумал, что будет дальше?
– Я не придумываю. Я просто жду, что будет дальше.
– А что будет дальше?
– Жизнь подскажет.
– Но жизнь и сказка – разные вещи.
– Я так не думаю. Мне кажется, жизнь и есть самая настоящая сказка.
– Но в жизни не бывает чудес.
– Бывают, еще какие! Ты пока спи. Подождем, как будет дальше развиваться наша сказка.
– В твоей сказке, пап, я плохая, – сказала мне на следующий день за завтраком дочка. – Я в ней даже не плакала, когда умерла роза. А я плакала, ты помнишь?
– Конечно, помню. Я же говорил тебе, что жизнь и есть сказка, если в ней живут по-настоящему добрые люди и сильные чувства.
– Так почему же ты об этом не написал?
– Ну, чтобы не было слишком красиво и неправдоподобно.
– Почему неправдоподобно, если я действительно жалела розу и плакала?
– Да, но если бы я об этом написал, все бы решили, что я искусственно создаю образ сентиментальной девушки. Давай лучше поступим так: внесем наш диалог в сказку, и тогда читатель поймет, что ты действительно добрая девочка. Помнишь, я говорил: пусть сама жизнь расскажет эту сказку.
– Тогда тебе придется внести в свою сказку и мой сон.
– Сон?
– Да. Когда я уснула, мне приснился чудесный сон… Хочешь, расскажу?
– Хочу.
Из переписки «Вконтакте» с девушкой, подарившей розу:

Я: Ты не сердишься, что я обнародовал эту историю? Но я тебя не назвал, Милена. Просто история получилась красивая… Как сказка.
Милена: Нет, не сержусь. Это прекрасная история. Она о возрождении жизни. Все, что поднимает и заставляет жить, – это всегда чудесно!
Я: Одна девочка в комментариях написала, что это значит: роза подарена от чистого сердца!
Милена: Так и есть. Я всегда все и всем от чистого сердца дарю… Иначе просто не умею.
Я: О твоей розе уже сказку просят написать.
Милена: Пишите! И пусть она принесет вам удачу.
Я: Другая девушка, кстати, тоже Милена, написала мне, что роза необычная, она будет исполнять желания.
Милена: Пусть роза исполнит и мое желание? Я очень хочу, чтоб мой друг Паша вновь обрел веру в любовь и в профессию актера.
А вот тут, собственно, и начинается сказка, которую я рассказал Бинке. Помню только, что, взглянув в окно, увидел двух дворняг.
– Значит, ты считаешь, что жизнь после жизни может быть только у людей? – задавая вопрос, Рыжик положил лапу ей на колено и внимательно заглянул прямо в глаза.
– Да, я об этом читала.
– Если ты и вправду так думаешь, – сказал Рекс, лежащий справа от нее, – то должен тебе заявить, что ты ошибаешься. Знаешь…
– Я знаю точно, что собаки не разговаривают, – перебила его девочка.
– Ха! Если ты никогда не слышала, как разговаривают собаки, – по-собачьи ухмыльнулся Рыжик, – это еще не значит, что мы этого не умеем.
– Если на то пошло, – добавил Рекс, – разговаривать умеет все живое.
– Даже деревья?
– Даже деревья. И даже твоя Роза.
– А откуда ты знаешь, что я думаю про Розу?
– Милая подружка! – Рыжик тяжело вздохнул. – В отличие от вас, двуногих, мы умеем слушать тишину.
– Тишину?
– Да, вы так называете Великое безмолвие. В действительности же Тишина и Великое безмолвие – совершенно разные понятия.
– Вы думаете, и то и другое – немо? – Рекс взглянул на нее так, что она по крайней мере еще не вышла из детсадовского возраста, то есть почти безнадежно. – Вы и здесь ошибаетесь.
– Вернемся, однако, к твоей Розе, – тоном лектора заговорил Рыжик. – Когда она умерла и мама бросила ее в мусорное ведро, ты совершила благородный поступок…
– Ничего я не совершала, – сказала девочка, – я просто заревела.
– А почему ты заревела? Не скажешь? – Рекс положил лапу на другое колено собеседницы.
– Жалко стало. – И девочка почувствовала, как даже во сне ее глаза наполнились слезами.
– Вот видишь? Жалко! – Рекс лизнул ей руку. – Жалость – благородное чувство. Мы ведь знаем: ты и нас жалеешь, когда выносишь нам косточки или воруешь котлеты из холодильника.
– Вернемся, однако, к твоей Розе! – Рыжик рассердился на Рекса и громко тявкнул. – Ты, Рекс, просто невыносим! Все время уводишь разговор от сути. Итак, тебе стало жалко Розу, а маме стало жалко тебя. Тогда она достала Розу из мусорного ведра и произвела вивисекцию…
– Ви-ви что?
– Ви-ви-сек-ция, невежа! – Рыжик рассердился. – Это значит, твоя мама произвела вскрытие по живому, отрезав ножом черенок Розы.
– Почему по живому? Роза ведь умерла.
– Как же она умерла, если она жива до сих пор? Просто она была в состоянии клинической смерти. Понятно?
– По-понятно. Спасибо. Дальше я знаю. Мама посадила черенок в землю, полила и накрыла стеклянной банкой. И Роза ожила…
– Знаешь, да не все! – Рыжик снова сердито тявкнул, но теперь уже на дочку. – Торопыга! Хорошо, я открою тебе Великую Тайну!
– Тайну?
– Да, Тайну. – Рыжик отсел в сторону и важно совершил обряд ловли блох, покусав себя в разных местах. Воцарилась долгая пауза.
Девочка уже хотела проснуться. Даже потянулась было. Но тут Рыжик снова заговорил.
– Так ты говоришь, что читала про Жизнь после Жизни? А знаешь, что становится следствием возвращения в реальность после клинической смерти?
– Наука ничего об этом не говорит, а всякие фантастические бредни оспаривает.
– Тогда твоя наука такой же неразумный младенец, как и ты! – Это Рекс. Ему надоело молчать. – Позволь мне сказать, Рыжик, это важно для меня.
– Говори, – если бы у Рыжика были плечи, то в этом месте он бы ими непременно пожал. Но вместо этого он вернулся к своему излюбленному занятию: ловле блох.
– Я буду говорить конкретно о твоей Розе, потому что знаю об этом наверное, – продолжил свою речь Рекс. – Так вот, после своего чудесного возвращения к жизни твоя роза обрела уникальную способность, удивительный дар, сравнимый, может быть, только с божественным даром Великой Ванги!
– И в чем он проявляется? – После своего вопроса девочка почему-то забыла закрыть рот.
– А в том, что она способна исполнять желания!
– Желания? Любые?
– Любые! Только не злоупотребляй! Хорошо?
– Хорошо.
В этот момент мимо их двора важно прошла собака с хозяином. Оба пса вскочили и бросились к забору с громким лаем. От этого лая дочка проснулась.
А роза тем временем зеленела себе под стеклом на подоконнике.
Нет, решительно во всем во Вселенной существует органичная связь, и это есть единая экосистема. А человек в нее для того и интегрирован, чтобы она это осознавала.
Сказка закончилась, и я очнулся. На диване сидела Альбина в халатике и, как девочка в сказке, забывшая закрыть рот. Пауза слишком затянулась.
– Ты сам придумал?
– Тебе не понравилось?
– А давно ты это сочинил?
– Только что.
– Не ври!
– Не вру. Посмотри в окно. Видишь двух дворняг? Я про них и рассказал.
Бинка уставилась в окно и надолго замолчала.
– Почему?
– Потому что ты будешь писателем и скоро навсегда уедешь из нашего города.
– А ты поедешь со мной и станешь великой балериной. Но сначала мы будем учиться в Ленинграде: я в университете, а ты в хореографическом… и затмишь славу Галины Улановой! А я, так и быть, буду писателем, Бинка! Из нас получится отличная пара!
А потом она заболела… Альбинка, милая Бинка!
Она выходила сначала со мной в коридор, в голубом халатике, с растерянной улыбкой, вернее потерянной…
Однажды я пришёл к ней в больницу, и Альбинка сказала, что хочет со мной погулять. Я потеплее укутал её и повёл на улицу. Было начало апреля, весна, солнышко ласковое, небо синее. Альбинка взяла меня под руку, и мы медленно побрели по аллее.
– Как хорошо! Спасибо тебе за эту прогулку.
Но вскоре она устала, мы присели на скамейку.
– Ненавижу больницу, – сказала. – И чего меня здесь держат! Ясно же: моя песенка спета. Лучше бы дома провести последние дни…
– Перестань, Бин, ты поправишься!
– Вот и ты туда же! Давай не будем об этом, я же лучше знаю. Мне недолго осталось. Не хочу тратить последние силы на ненужные слова. Помолчи! Я важное хочу сказать тебе. Посмотри на меня!
Худенькая, маленькая ручка Альбинки слабо сжала мою ладонь. Она помолчала. Огромные глаза, а кроме них и не осталось ничего, жадно смотрели на меня, будто хотели запомнить или… я не знаю, как выразить это.
– Послушай, только не перебивай, ладно?.. Я много думала о тебе. Ты помнишь ту ночь? Ну, у бабушки?
– Помню! Как её можно забыть, Бинка?
– И я помню! И как ты был нежен, и как целовал… Это было мимолётно, по-детски, я понимаю… Но другой такой ночи у меня уже не будет никогда! – Бинка плакала. Слёзы градом текли по щекам, но она их не замечала, говорила всё быстрее, словно боясь не успеть. – Вот и выходит, что ты у меня – единственный мужчина… Не смейся, это правда!
– Я и не смеюсь. И ты у меня единственная! У меня такого ни с кем не было…
– Будет, милый, будет. У тебя ещё все будет впереди! И любовь настоящая, и счастье! Вся жизнь впереди! Интересная, большая! И у тебя будут дети… Я знаю, у тебя будут чудесные дети. Хорошие! У тебя будет жизнь! Слышишь, Жизнь, у тебя будет жизнь!..
А у меня её не будет, понимаешь? И я хочу, я прошу тебя… нет, я умоляю: помни меня! Пожалуйста! Как… как свою первую женщину.
– Альбинка, милая! – но ком застрял в горле, говорить не мог, просто обнял её и заплакал.
– Нет, ты пообещай! Поклянись, что не забудешь меня!
– Клянусь! – тихо сказал.
– Спасибо! Это важно, понимаешь? Важно для меня. Мне так будет легче уходить… Я буду думать, что проживаю жизнь рядом с тобой. А теперь поцелуй меня.
Я неловко поцеловал её, она порывисто обняла, прижалась исхудавшим тельцем и долго сидела так.
– Ну всё! Я устала, хочу лечь. Отведи меня…
Потом уже не вставала. И таяла, таяла… Оставались только глаза – огромные на бледном исхудавшем лице, глаза цвета зрелой вишни, пылающие жаждой жить… Лейкемия. Так называлась болезнь. И врачи не могли ей помочь…
…Дочка нам с мамой приготовила роскошный подарок: мы сидим в артистической ложе и ждем мировую премьеру великого испанского хореографа Начо Дуато. Юля занята в спектакле, хотя накануне премьеры на репетиции она сильно ушибла ногу. Ей сделали обезболивающие уколы, а Начо строго сказал: «Dance, Julia, dance!» И дочка танцевала! Великолепно! А я смотрел на Юльку и вдруг увидел в ней Альбинку, маленькую, хрупкую, танцующую подружку детства…
– Танцуй, Юлия, танцуй, милая! – ком в горле мешал мне шептать эти слова молитвы. – Танцуй, родная, во имя себя, своего счастья, во имя нас, любящих тебя, во имя той девочки, которая так хотела жить, так мечтала танцевать! Танцуй, доченька, ты воплотила все наши несбывшиеся надежды и мечты! Живи долго и радуй людей своим даром, даром вселенской любви!

Послесловие

Писатели ценят придуманные истории, а не реальные, исходя из простого посыла: искусство не отражение, не копирование действительности, а созидание её. Впрочем, возможно, об этом они думают в последнюю очередь, поскольку известный тезис сидит обычно глубоко в подсознании.
Однако никто не будет отрицать, что умелое выстраивание сюжета свидетельствует о мастерстве автора, а механическое копирование его из реальной жизни – это приём нехудожественных жанров, удел писателей попроще.
Для читателей всё строго наоборот: читатель хочет верить, что рассказанная в книге история на самом деле произошла с героями книги и даже с самим автором. Кстати сказать, рекламщики (Или как их там сейчас называют?) давно используют эту особенность восприятия и в аннотациях к произведениям указывают, что книга написана на основе реальных событий. Для чего? Для того чтобы завоевать доверие читателя.
Теперь я должен покаяться: когда прочитал рассказ Гумера Каримова «Dance, Julia, dance!», то решил, что эта трогательная история – целиком из жизни автора. Нельзя было не поверить бесхитростному изложению, когда и героя зовут Жизнь, то есть – Гумер, и уфимские реалии прошедшей эпохи вполне узнаваемы, вплоть до имён конкретных персонажей. Я поддался обаянию каримовского рассказа и позабыл, что существует художественная правда. И даже на притчевость вкраплённой сказки не обратил внимания, ведь «жизнь и сказка – разные вещи».
При встрече осенью прошлого года я сказал Гумеру:
– Твой рассказ, он меня сильно тронул. Ты прям всё с себя списал или всё-таки что-то присочинил?
Это был самый глупый вопрос в моей жизни. Почему? Потому что получалось так, что я недооценил своего товарища, своего коллегу. Но Гумер не обиделся. К вопросу восприятия он подошёл как философ – парадоксально: «Жизнь и есть самая настоящая сказка». Не случайно же он окончил философский факультет ЛГУ!
– У героини рассказа два прототипа, – сказал Гумер. – Один из них – моя племянница Альбинка. Она умерла от белокровия в 14 лет, и переживания, связанные с её гибелью, отразились в этом рассказе. А другой – Зара Лангольф, моя одноклассница. Она была дочерью военнопленного. Отец – немец, а мать – татарка. Мы с ней до восьмого класса учились вместе, а потом отец её получил квартиру на Диагональной, а я жил на Благоева, около парка имени Салавата Юлаева. Ты же понимаешь, что крупицы твоего собственного опыта всегда включаются в канву повествования. Была такая балерина, народная артистка Тамара Худайбердина. Когда она ушла на пенсию, пришла к нам в 14-ю школу и отобрала меня и Зарку Лангольф в свою балетную школу. И мы стали у неё заниматься. Зарке это дело понравилось, она фанатела от этого. Зарка и стала Альбинкой из рассказа, которая трагически умирает. С настоящей Альбинкой я действительно прощался, приходил к ней в больницу, а всё остальное, конечно, сочинено.
– Прости меня, я купился, – сказал я, – наверное, потому, что такую боль невозможно выдумать. Да и герой говорит, что жизнь – это сказка, которую не стоит придумывать, надо просто подождать, что будет дальше.
– Герой тоже прав. Однажды, когда я работал директором Дома культуры, я случайно узнал, что и Зарка тоже переехала в Питер, выучилась хореографии и всю жизнь танцевала. У меня был руководитель музыкального народного ансамбля, и он, оказывается, у неё учился – у Зарки Лангольф. И когда он сказал ей, что у него директор Гумер Исламович Каримов, она чуть в обморок не упала. Это же наша первая любовь! Но она постеснялась со мной встретиться.
Я звонил, уговаривал, а она избегала меня. Недавно снова повторил попытку, но она не хочет мне отвечать. Жалко, конечно, что с Заркой не удалось встретиться. Как-то вот не хочет, – Гумер погрустнел.
Чтобы как-то его успокоить, я сказал, что не стоит грустить, раз жизнь – сказка, надо просто подождать, что будет дальше. Но сказал это как-то про себя, не вслух. Похоже, вслух я говорю одни глупости.