«В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии…» Эта фраза из четвертого тома «Войны и мира» вполне подходит для завязки сюжета. «Жители Москвы» въезжают в Самару. Пятидесятидвухлетняя дама с тремя сыновьями и пятью дочерьми. Старшую из дочерей сопровождает зять (он-то и станет героем нашего повествования) с матерью, двумя сестрами и двумя малолетними чадами. Далее следуют слуги, компаньонки, гувернантки. Городок, в который они въезжают, почти треть века числится центром уезда Симбирской губернии. Но пока не набрал и с полдесятка тысяч горожан.
В том же «Войне и мире» томом ранее описаны сборы в дорогу княжны Марьи.
«— Ты ее так дурно не клади, — говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. — Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так-то вот бросишь или пол веревку — а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так-то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
— Ишь книг-то, книг, — сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. — Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!»
В нашем случае старейшина семьи Толстых графиня Александра Николаевна тоже урожденная княжна — Щербатова. Супруг, Степан Федорович, оставил этот мир за три года до Наполеонова нашествия.
Еще в 1799-м году семью стал часто посещать молодой человек, единственный сын графа Сергея Владимировича Салтыкова. Увы, родители его заключили брак лишь после рождения Григория Сергеевича. Создав этим препятствие к наследованию титула отца и даже его фамилии. В основу фамилиеположения бастарда легло владение Салтыковых, село Жердево.
Григория Жердевского радушно приняли в семье Толстых. Его матушка из княжеского рода Троекуровых. А граф Степан Федорович прекрасно помнил, что и его дед Иван Петрович в первом браке тоже брал в жены княжну Троекурову. В общем, если не родня, то свойственник. Визиты вылились в ухаживания за старшей дочерью Толстых, Елизаветой.
Воспоминания современницы весьма лестны к Елизавете Степановне. Впрочем, без небольшой женской шпильки не обошлись: «очень миловидна, с прекрасными глазами и темно-русыми волосами, и можно бы ее назвать даже красавицей, если бы довольно толстый нос не портил ее лица». Потомки помянутого Ивана Петровича, включая трех мегаклассиков русской литературы, унаследовали фирменные толстовские носы. Семейная традиция.
Граф Степан Федорович оставался непреклонен. За Жердевского дочь выдаст лишь тогда, когда тот станет Салтыковым. Московский бастард отправляется обивать пороги петербургских канцелярий. Император Павел, если верить сплетням, и сам скорее Салтыков, нежели Романов. Впрочем, от другой ветви рода. Но лишь с восшествием на престол Александра Павловича Григорий Сергеевич и две его родных сестры были признаны Салтыковыми и унаследовали и имение, и титул.
«Наступил несчастный 1812 год. В начале его каждую ночь мы любовались прекрасною звездой с длинным хвостом. Почти все жители Самары предвещали какое-то общее несчастие, как обыкновенно всегда с самой древности пугали людей появляющиеся кометы; и когда исполнялись их предвещания, то верили, так и теперь получилось». Эту запись оставляет в своем дневнике самарский городничий Иван Второв. Как раз накануне приезда в город человека, который станет его другом.
12 июня — Наполеон переходит пограничный Неман. 26 августа — французы штурмуют русские редуты на Бородинском поле. 2 сентября — французы без боя занимают Москву. 4 октября, — за четыре дня до оставления французами Москвы, — граф Салтыков впервые на званом обеде принимает самарского городничего. Строго говоря, лишь исполняющего обязанности уездного начальника. В уездном городке формируется первый литературный кружок.
Литературой граф занялся, еще будучи Жердевским. В «Приятном и полезном препровождении времени», выходившем раз в две недели при «Московских ведомостях», публикуют его стихи. Тут же, по иронии судьбы, печатается и тот человек, что теперь исполняет должность самарского городничего. Но далее их дороги расходятся.
Самарского стихотворца заедает чиновничий быт. Публикационная активность Ивана Второва впадает в анабиоз. Московский коллега, наоборот, набирает вес. В 1804-м году Григорий Салтыков приступает к изданию ежемесячного журнала «Друг Просвещения». Коллеги-соиздатели значительно старше. Куратор Московского университета Павел Голенищев-Кутузов на десятилетие. Граф Дмитрий Хвостов и князь Дмитрий Горчаков — на целых два. Все, кроме Салтыкова, успешные чиновники. (Наш герой так никогда и не впряжется в чиновничью лямку). Что касается литературного успеха — с ним все не так просто.
В эти годы бушуют литературные баталии между карамзинистами и архаистами. Сами сражающиеся так себя не называли, термины век спустя введут в обиход литературоведы. Старшие друзья Салтыкова архаисты все поголовно. Верховный арбитр, — в России он традиционно облечен государственной властью, — кладет свою любовь либо неприязнь на чашу весов. И этот вклад всегда решающий.
Вождь враждебной архаистам партии получает исключительные знаки внимания от Императора как раз накануне издания «Друга Просвещения». Лично для Карамзина победа стала пирровой. В нагрузку к монаршей ласке он получает звание историографа. Исполнение обязанностей не оставит времени литературе. Но молодое поколение карамзинистов — это как раз те авторы, с которыми мы ассоциируем Золотой Век русской литературы. Сначала приязнь публики, позднее память потомков всецело достались им.
Некоторая правота архаистов, во всяком случае, правомочность тех проблем, которые кажутся им насущными, будет осторожно признана лишь десятилетие-другое спустя. Даже Пушкин, в юности неистовый карамзинист до кончиков ногтей, начнет тяготеть к архаистам.
Увы, по возвращении из Самары Григорий Салтыков не проживет и двух лет. Смерть его будет сопряжена с везением, правда, несколько сомнительного свойства. Он умрет в хрестоматийные 37 лет, чуть ли не первым из российских стихотворцев.
В мировую литературу наш герой войдет способом, о котором он сам вряд ли мог предположить.
Оставшись вдовой, Елизавета Степановна, так и не вышла замуж вторично, посвятив себя воспитанию Сашеньки, семилетней дочери. (Сын Митенька, к которому столь трогательно обращается в стихах отец, в эти годы не упоминается. Очевидно, перед тем, как распрощаться с жизнью, поэт попрощался с единственным сыном).
Выросшая Сашенька была «мила, свежа лицом, привлекательна, стройная, живая, преумная и прелюбезная», к тому же единоличная наследница значительного состояния. «Около девочки мужчины, точно рой пчел, так и жужжали», но всем прочим она предпочтет 25-летнего офицера Павла Колошина. Их дочь, т. е. внучка нашего героя, произведет такое впечатление на своего дальнего родственника, что тот на склоне лет признается — Сонечка Колошина была и осталась его самой сильной любовью.
Остается раскрыть имя дальнего родственника — им был Лев Николаевич Толстой. А Сонечка под своим же именем, но с измененной фамилией, — Валахина, — знакома нам как героиня трилогии «Детство, отрочество, юность». Замуж она так и не выйдет и окончит земные дни в Троице-Сергиевской лавре, пережив Льва Толстого лишь на год.
Вряд ли в Самаре, за два года до смерти граф Салтыков мог даже предположить, сколь жестоко будет к нему уже близкое будущее. Смерть Митеньки, болезнь, забвение. Пока он наслаждается общением с новоприобретенным другом. Наслаждается и исполняющий обязанности городничего Иван Второв. До приезда графа у Второва к наслаждениям такого рода поводов было мало.
«В городническом правлении находилось только двое писцов: один горький пьяница, другой потрезвее; из них первый, вскоре по вступлении моем в городническую должность, опился и найден близ кабака мертвым. Мне же досталось одному с лекарем производить следствие о скоропостижной его смерти. Другой, по прозванию Жевский, в чине коллежского регистратора, умел только переписывать набело.
В городе, по многолюдству жителей, особливо по множеству бурлаков, пристающих к нему на плывущих вверх и вниз по Волге судах и лодках, случались ежедневно разные происшествия: драки, ссоры, воровство…».
Лишь накануне приезда графа образованное общество городка получает неожиданное пополнение. Полковник Григорий Никанорович Струков, — его фамилия сохранится в памяти горожан благодаря «Струковскому» городскому парку, — получает Высочайшее повеление обустроить новую границу с кочевниками по левому притоку Яика Илеку. Струков обращает внимание на илецкую соль, которую рассчитывает возить в Россию транзитом через Самару. На обустройство транзитного пункта помимо самого полковника прибывают его подчиненные Владимир Иванович Кинешемцев и Александр Федорович Фурман. Некоторый интерес к литературе объединяет их всех, относительного успеха на этой ниве добьется лишь Александр Фурман. Хотя стихи его, так и не дождавшись публикации, до сих пор упрятаны по архивам (14 из них — в архиве Второва), найденное именно им сопоставление Жуковского с Оссианом станет общим местом. В истории литературы ему суждено остаться и благодаря многочисленной родне: сестра вызовет сильные чувства у Гнедича и Жуковского, брат женится на троюродной племяннице Пушкина, частой собеседнице матери национального гения. Здесь, в Самаре, Александру Фурману едва перевалило за двадцать, жизни ему осталось чуть более полутора десятков лет. Именно он от лица самарских друзей преподнесет «Послание графу Григорию Сергеевичу Салтыкову по случаю отъезда его из Самары в Москву»: «…Вы вспомните ль когда, любезный граф, о нас? / О том, как вечера мы вместе провождали, / Судили, спорили, читали».
Городничий и граф «судят, спорят, читают» ежедневно. Часто засиживаются далеко за полночь. Нередко графу с самарскими друзьями составляют компанию три графских шурина, братья Толстые. Также нечуждые литературе. Но, кажется, в разряд публикующихся авторов так и не попавшие. Перечислим братьев по старшинству: Степан, Михаил, Петр. Особо отметим Петра. Сейчас ему всего четырнадцать лет, жизни ему осталось полстолетия. Через два десятилетия после его смерти в этом же краю родится его правнук Алеша. В тот же год в Самаре закончится возведение городской усадьбы. В ней пройдет часть алешиного детства. Спустя столетие с малым усадьба станет самарским литературным музеем. Музеем-усадьбой А.Н. Толстого.
Пока же ветви рода Толстых еще не отдалились друг от друга. У трех братьев, составивших массовку самарского литературного кружка, с будущими батюшками двух классиков, Льва Николаевича и Алексея Константиновича, всего лишь троюродное родство.
Григорий Салтыков хотя и младше самарского городничего на пять лет, но роль негласного лидера кружка принимает на себя по праву. У Ивана Второва литературный опыт и блестящее образование графа вызывают безоговорочное восхищение. Граф лично знаком чуть не со всеми литературными знаменитостями.
Пусть издания «Друга Просвещения» хватило лишь на два года. Но именно хлопотами Григория Салтыкова в нем из номера в номер публикуется первый в России словарь писателей. А накануне Наполеонова нашествия именно граф один из инициаторов создания при Московском университете «Общества любителей российской словесности». «Обществу…» суждена долгая и славная жизнь. Без него, например, вряд ли появился бы далевский Толковый словарь русского языка.
Литературные войны не обошли стороной графа, Шаликов ведет с ним полемику, И. Дмитриев укалывает в эпиграмме «Во славу троицы певцов». Но вождь молодых карамзинистов Василий Жуковский помещает несколько стихотворений Григория Салтыкова в нескольких томах издаваемого им «Собрания руских стихотворений, взятых из сочинений лучших стихотворцев российских и из многих руских журналов». Так что статус одного из «лучших стихотворцев российских» за графом закреплен документально. Но этим достоинства графа не исчерпываются.
Граф музицирует на скрипке. Он брал уроки лично у европейской знаменитости Пьера Роде.
Наконец, граф знает «в совершенстве все европейские языки». Что отчасти доказывают помещенные в подборку переводы из Катулла, Горация и Клавдиана, и не помещенные из Расина. Вскоре знание европейских языков именно здесь, в глуши, остро понадобилось.
Крупная партия пленных наполеоновской армии, переводимая из Владимира в Оренбург и частью далее в Сибирь, появляется на переправе в двух верстах от Самары. Среди пленных французы, поляки, немцы, итальянцы и испанцы. Второв направляется к переправе по долгу службы, Салтыков в качестве добровольного переводчика. Увиденное ими приводит друзей в ужас. Пленных в легкой одежде, дрожащих от холода, изнуренных и оголодавших (некоторые от голода грызли собственные руки), гнали палками, избивая упавших и идущих недостаточно быстро. Больных и изнемогших штабелировали по пять человек на телегу. Вот трех верхних сволакивают с одной из телег, двое, лежавших под ними, уже мертвы. Забегая вперед, из партии в 1700 человек до Оренбурга дойдет не более трех сотен. Потом выяснится, что перед самарской переправой прямо в песок было закопано до сорока еще не остывших трупов.
Попытки обратиться к совести офицера, сопровождавшего этап, остались безрезультатны. Офицер искренне считал, что совесть нечиста как раз у тех, кто предлагает ему увидеть людей в попавших под его власть бедолагах: «Как вам не стыдно… жалеть злодеев, которые наделали столько бед нашему отечеству».
Утонченный поэт и музыкант убежал от войны за тысячу верст, но ее кошмары настигли его и здесь. Стало ли это одной из причин сокращения его земных лет? Этого мы не знаем.
Знаем лишь, что приписываемые ему — в этом приписывании единодушны и писательские словари, и, вероятно, вслед за ними, Википедия — изданные отдельными листками бравурно-патриотические оды «На победы, одержанные над Наполеоном Голенищевым-Кутузовым» и «На случай настоящей войны с французами» на деле ему не принадлежат. Их автор тоже Салтыков, но другой, Сергей Петрович. На два года старше нашего, на дюжину лет его переживший. Общее в биографиях того и другого еще и то, что оба родились бастардами. До 1800-го года Сергей Петрович носил фамилию Каргопольский.
Наш же Салтыков, за вычетом нескольких казенных од, написанных в юности скорее по обязанности, нежели по вдохновению, отдельно издал по возвращении из Самары стихотворные переложения псалмов и ирмосов под титулом «Духовные стихи». Судя по ним, душа его уже находилась не в сем мире, полном несправедливостей, горестей и мучений, но в мире ином, вечном. В том же году в этот мир он и отошел.
ГРИГОРИЙ САЛТЫКОВ. СТИХИ
К ЛУНЕ
На отъезд любезной.
В природе тихой, безмятежной
Все в сладкий погруженно сон,
Но дух в груди теснится нежный
И в тишине мятется он.
Мятется дух мой и страдает,
Участника мне в грусти нет,
Луна лишь только простирает
Ко мне сквозь окны томный свет.
И скромная сия подруга,
Одна беседуя со мной,
Дражайший образ нежна друга
Являет мне в разлуке злой.
Увы! — далеко за горами
Спешит теперь драгая в путь.
Свети, Луна, свети меж нами
И ей сопутницею будь.
В полях ли ночь ее застала,
Иль в мрачной густоте лесов,
С горы ль крутой спускаться стала,
Иль скрылась под убогий кров?
Луна! — от всех случаев вредных
Любезную мою спаси
И на лучах унылых, бледных
Ей образ друга вслед неси.
Внуши ты ей, что сердце страстно,
Став ныне сердцем-сиротой,
Тоскует, рвется повсечасно
И без нее все чтит мечтой.
Что я утех большого света
В разлуке с нею не терплю
И что с тобой, о, друг! — планета! –
Одной беседовать люблю.
Пускай почасту обращает
И милая свой взор к тебе,
Пусть сим меня воспоминает,
Когда я стражду в злой судьбе.
Пускай, когда в свиданье скором
Преграда нам положена,
Хоть встретимся мы с нею взором
В тебе, несчастных друг, Луна!
СТИХИ
к пятилетнему сыну П.[авла] И.[вановича]. Г.[оленищева] Кутузова, подаря ему драгантовые куклы в день его именин.
Тех лет еще мне долго ждать,
Где ты среди мирского круга
По чувствам будешь разбирать,
Кому давать названье друга;
Дай в пользу мне употребить,
Мой ангел, те невинны леты,
Где свойственно тебе любить
За куколку и за конфеты.
НА ПОДАРЕННУЮ ЦЕПОЧКУ
Как прелестью своей красы,
Равно искусством ты пленяешь;
Цепочку — вяжешь на часы,
А цепь — на сердце налагаешь.
ГРУСТЬ
Спеши в круги обширны
Ко прелестям забав,
О ты — чьи чувства мирны
Не ведали отрав!
Спеши везде с собою
Нести блаженства вид;
Сраженному ж тоскою
Блеск радостей вредит.
Пещеры тьма глубокой,
Утес горы крутой,
Столетний дуб высокий
И птицы крик ночной
Среди унылой рощи,
Сходной с душой моей,
Тоска, подруга нощи,
И мрак — любезны ей.
КАТУЛЛ
на развалинах дома его близ озера Бенакха
Вольное подражание
Древа взрощенны мной — убежище драгое,
Приятные луга — высокие холмы!
Я в вас нашел души спокойствие прямое.
Средь шума городов не так блаженны мы.
От Рима удален — в объятиях природы
Безбедственные дни в покое я влеку.
Как мирно в сей стране текут прозрачны воды,
К пределу дней моих так мирно я теку.
О! сколько сладостно прелестное забвенье
Унылых, тягостных, мирских души забот.
Не вижу Крезов здесь в виновном пресыщенье,
Не вижу пышных тех надменных я красот,
Которы на коврах богатых златотканных
Увядших прелестей являют блеск пустой.
Ах! сколь любезен вид невинный и простой
Ковров из муравы, самой природой данных.
Тут Лесбия моя, тут друг души моей,
Чье сердце для меня всего дороже света,
Ко мне предстанет в вечер сей,
Простой пастушкою одета.
ЧУВСТВОВАНИЯ МОИ ЗИМОЮ В ДЕРЕВНЕ
Когда в стенах Москвы средь радостей пиров
Повержен сибарит и в роскоши, и в негу,
В долинах и горах, в лугах, среди лесов –
Везде бугры я вижу снегу;
Везде печальный мрачный вид,
Везде картины разрушенья,
Сном мертвенным природа спит,
Ни в чем нет жизни, — ни движенья! –
Вот как закону перемен
Здесь все подчинено судьбами! –
Давно ли луг сей, испещрен,
Своими нас пленял цветами?!
Давно ли сей ручей журчал?!
Давно ли рощи зеленели?!
Давно ль Зефир цветы лобзал
И хоры птиц везде гремели?!
Но вдруг жестокий бурный ветр,
Подув от моря ледовита,
Древа потряс от земных недр
Дыханья силой ядовита;
Он мразной цепью оковал
Потоки вод кристальных чистых, –
И, мнится, всю природу сжал
В объятиях свирепых, льдистых.
Сквозь тусклое мое окно
Под кровлей сельскою смиренной,
Когда смотреть мне суждено
На вид природы угнетенной,
Когда в ущелинах Борей
Вокруг меня уныло воет
И виды рощей и полей
Седой пушистый иней кроет —
Картиной мрачною зимы
Ко мрачным мыслям побуждаем,
Я говорю — подобно мы
Зимою жизни увядаем:
Проходит прелесть юных дней –
Призрак любезный исчезает,
Тут хищною рукой своей
Нас злобно время подавляет.
Болезни ветхих дряхлых лет
Нам оставляют дни унылы,
В глазах бледнеет солнца свет
И жизненны слабеют силы –
Там Атропос нещадну дань,
Противу коей нет Эгиды,
Прострет — и жизни нашей ткань
В руках прервется Лахезиды.
Атропос и Лахезида (Лахесис) — имена мойр, богинь судьбы в др. греческой мифологии. — прим. составителя.
К МАЛЕНЬКОМУ СЫНУ П.[авла] И.[вановича]. Г.[оленищева] К.[утузова] на детский маскарад
Вкушай невинную отраду,
Резвись, играй, мой милый друг,
Сбирай себе для маскараду
Свой маленький веселый круг.
К кудрявой кругленькой головке
Примеря маменькин тюрбан,
Спеши, мой новенький султан,
Явиться к нам в такой обновке;
Предстань с кисейною чалмой
И в сей короне, хоть непрочной,
Возьми на час или другой
Ты вид великости восточной.
Тут, пышный скинувши наряд,
Наскучив долго быть султаном,
Явись в свой детский маскарад
С большим и шумным барабаном:
Стучи, давай к походу знак,
Иль, гренадером став исправно,
На Турку поднимай тесак,
Хоть царствовал над ним недавно.
Играй, мой друг, и веселись
Забав невинностию детских,
И долее остерегись
Отравы утешений светских. –
Куда девалось время то,
Как я, тебе в подобны леты,
Не променял бы ни на что
Бумажной золотой кареты?..
Из карт, бывало, строишь дом,
Поставишь башни и палатки,
А там — на палочку верхом, –
И, — ну по комнатам в лошадки,
Бежишь, стучишь — заботы нет,
И в конску прыть без страху скачешь.
Тут скользкий иногда паркет
Изменит — ой! — да и заплачешь. –
Lejeune поднимет — топ ногой! –
И вся беда. — В такие леты,
Мой друг, оступки нет другой. –
Одним ногам страшны паркеты.
Но все пременно в мире сем.
Проходит детство и с играми:
Недавно мы играли в нем, –
Там страсти уж играют нами.
Тут зависть алчная губит,
Нам пол натерши вредным воском,
Со злобой хитрою прельстит
Обманчивым нас, ищут, лоском.
Прельщенный их приманкой злой,
Когда пойдешь и поскользнешься –
Беда — не телом, а душой
В своем паденье ушибешься.
Друзей-приятелей следы
В несчастии твоем простынут, –
И уже от такой беды
Lejeune и мамка не подымут.
Но что картинкою такой
Тебя я занимаю мрачной?
Я в жизни свой терял покой,
Был часто жертвой злобы алчной,
Но и на мне смягчился рок:
Я в мире стал опять с судьбою.
Пусть мой подействует урок,
Мой милый друг, и над тобою.
Играй, я повторю, резвись
Среди прелестных детских шуток,
Всегда будь счастлив — и спасись
От горьких в жизни промежуток.
Lejeune — Француз — мой первый дядька — человек добрый, рачительный, — и редко исправный в своей должности. — примечание автора.
РОНДО
Анакреона
Мне мил прелестной лиры звук.
Не пел он славы царств и трона,
Любовь и радость были дух
Анакреона.
Нежны утехи
Всегда стремился воспевать
И сладку участь тех, которым без помехи
Здесь предоставлено вкушать
Любви утехи.
Блеск тщетной славы
Ищите, пышны гордецы,
Мне дружбы и любви забавы
Милее, нежели венцы,
Блеск тщетной славы.
Поздны потомки
Пускай бы прах не чтили мой,
Но тех холодну тень, дела чьи в свете громки,
Не уже ль воскресят хвалой
Поздны потомки?
Я не желаю
Бессмертья смертью заслужить,
Когда я жизнь с Лизеттой разделяю
И в жизни права славным быть
Я не желаю.
К КВИНТУ ДЕЛЛИЮ
Третья Ода Горация Книги второй
Хоть мрачны на брегах Аверны
В злой горести ты дни ведешь,
Иль в радости вино Фалерны,
Чтоб жизнь продлить приятну, пьешь, –
Коль сказано уже судьбами,
Что смертный гроба не минет,
Воспользуемся, Деллий, днями,
Которы рок еще дает.
Пускай дух твердый, терпеливый
Приучит нас сносить напасть,
А в жизни радостной, счастливой
Надменности умерит страсть.
Средь пустыни твоей приятной,
Где с тополем смешенна ель
И запах розы ароматный –
Воссесть зовут тебя под тень.
Близ вод спокойных, тихих, ясных,
Которые стремятся течь,
При всех преградах, им опасных,
Чтоб ток полезный их пресечь,
Доколь весенние утехи,
Досуги, крепость и покой
Тебя лелеют без помехи,
Носи венок, — пей, — вольность пой.
Прекрасны розы здесь прельщают,
Но царство их — лишь утро дня:
Едва расцветши — увядают, –
И скрылся блеск их, как заря.
Так время быстрое, крылато,
От жизни пожирает нас.
К тебе — в твой римский дом богатый
Смерть, может быть, войдет сейчас.
Тут рощи той, что ты руками
Своими сам любил сажать,
Где гордый Тибр шумит волнами,
Тебе уж больше не видать.
С поспешностью наследник жадный
Трудов твоих плоды пожнет,
И глаз его сухой и хладный
Слезы на прах твой не прольет.
Ни бедность нас от смерти страха,
Ни блеск богатства не спасут,
И низкий род, и кровь Инаха
Косой сраженны — все падут.
Неумолимый рок жестокий
Назначил нам несчастный час,
Где к бездне вечности глубокой
Харон переселяет нас.
Из Клавдиана
Счастлив, с отчизною кто век не расставался,
Желанье, зависть, блеск, пороки удалил,
Единобразием жизнь целу наслаждался,
Под крышкою одной младенцем, старцем жил.
На самом том брегу, где ныне отдыхает,
Случалось, в молодость резвился без препон;
Теперь ему ходить та палка пособляет,
На коей разъезжал как на лошадке он.
В соседстве у него дуброва темна зрится,
Котора взапуски почти с ним и росла:
Идет он пению в местах тех насладиться,
Где, помнит, прежде там поляночка была.
Фортуна ветрена у вздорной колесницы
Не возмогла его нимало приковать:
Он не таскался век зреть разных царств границы,
Чтоб счастье находить, а горести сыскать.
Овощ и ягоды в своем зрит огороде
И воду сладкую пьет из своих ключей;
Он в ближний городок полюбоваться моде
Не ездил никогда во время жизни всей.
Работать, отдыхать — вот то, что только мыслит,
До дел правительства, до браней нужды нет,
Он жатвами всегда протекше время числит,
Обилие земли — его счисленье лет.
Почтенный старец сей различными вещами,
Не знав календаря, делит все времена,
Богата осень есть, он говорит, плодами,
А красные цветы рождает нам весна.
СОНЕТ
Пускай похвалит кто и пышность и наряды,
Я счастие нашел; где? — В хижине моей,
Живет особняком, а не в толпе людей,
И век не кажется на бал и маскарады.
Что в городе большом молва, раздор, досады,
Торгуют разумом и продают сердца,
Там беззаботного нельзя найти лица,
В одной кичливости считают все отрады.
Живут по деревням невинности цветы,
А в городе большом лишь бури суеты,
Протеи люди там и все разнообразны.
Не знают в городе природы красоты,
Там роскошь царствует, там пышные мечты,
Там люди все в трудах — и все, однако ж, праздны.
К СЧАСТИЮ
О Боже! если сих уныние слетает
И ежели от них спокойствие бежит,
Так непременно знать нам, верить надлежит,
Что в небе, а не здесь блаженство обитает.
Салтыков (Граф Сергий Владимирович).
О счастье, смертных мета лестна,
Предмет единый всех сердец!
Где в мире та страна безвестна,
В которой твой сокрыт венец?
Кто под луной храним тобою,
Сын радости и сын покою,
Не ведал бедств, ни суеты? –
Иль всюду о тебе мечтают,
К тебе стремятся — но не знают,
Где ты, — и что такое ты?
Не силой ли воображенья
Тебе воздвигнут пышный храм,
Где от различных точек зренья
Ты видишься различно нам:
То в хижине, то на престоле,
В лугах зеленых, в ратном поле,
Среди градов иль мирных сел, –
Икару — в облаке бегущем,
Нарциссу — в том ручье текущем,
Где образ свой прелестный зрел? –
Но в чем бы смертный ни поставил
Все то, что он зовет тобой,
Пусть миг один ему доставил
Отраду, честь или покой;
В нем чувства радостны не длятся
И в сердце все еще гнездятся
Желанья, коим меры нет. –
Сияющий в венцах лавровых
Герой побед алкает новых.
Для славолюбья тесен свет.
С непобедимою рукою
Спешит Филиппов гордый сын
От града в град, от боя к бою;
Как грозный некий исполин,
Пленил Царя, — низверг державу,
Ко славе приобщает славу,
Ко лавру лавр, венец к венцу;
Но сей Герой превознесенный
Завидовал в судьбе блаженной
Сидящу в бочке мудрецу.
Когда от стран различных мира
Сокровища скопивший Крез
Под мощною рукою Кира
Упал — и блеск его исчез; –
Слова те вспомнил Царь Лидийский,
Которые мудрец Афинский
Бестрепетно изрек ему:
(И мнение сие не ложно!)
Что прежде смерти невозможно
Счастливым зваться никому.
Граф Сергий Владимирович Салтыков — отец Григория Сергеевича, Гр. С-ч пытался по мере возможностей публиковать его творческое наследие и пробуждать интерес к нему. — прим. составителя.
К МОЕМУ МИТЕНЬКЕ
Les enfantsn’ontni passé niavenir et, ce qui ne nous arrive guère, ilsjouissent du présent.
[Les] caractères de Théophrasteet de la Bruyère.
[У детей нет ни прошлого, ни будущего, зато в отличие от нас, взрослых, они умеют пользоваться настоящим.
Жан де Лабрюйер]
Твой возраст, Митенька, не годы, а недели,
Качаешься, мой друг, ты в зыбкой колыбели,
И, пищу легкую от груди взяв свою,
Спокойно дремлешь ты под баиньки-баю.
Не чувствуя в крови излишнего движенья,
Не видишь грозных снов, сих чад воображенья,
Которы зрелища являют часто бед
Тому, кто жертвой стал печали и сует.
Твоих понятий круг до бедствий не доходит,
А радостей живых толпу себе находит;
Лобзаешь маменьку в своем прелестном сне,
На ручки просишься ты к ней или ко мне,
Иль видишь, что тебя родные все ласкают,
Поют, баюкают, целуют и качают;
А утром, Митенька, когда проснешься ты:
Вот наяву тебе ночные все мечты!
Посмотрим мы твой день, как ты его проводишь:
От рук ты на руки все утро переходишь,
Потом, окончив свой нетягостный обед,
Ты сделаешь осмотр всех кукол и карет;
У няни на руках с игрушкою ты скачешь,
Смеешься и кричишь, а иногда и плачешь,
Но слезы Митеньки нетрудно отереть,
Дать в руки яблочко и баиньки запеть.
Плод скоро на полу, дитя мое зевает:
Бай-бай и в колыбель, — и вот уж почивает!
Хранитель-Ангел будь, мой милый друг, с тобой!
Вкушай невинный тот младенческий покой,
Который есть удел души неразвлеченной
И мира суетой еще необольщенной.
О, дни младенчества, блаженны, ясны дни!
Когда к спокойствию вы нам даны одни,
На крыльях времени почто от нас летите
И меньше сделать нас счастливыми спешите?
Почто мы с возрастом познать осуждены,
Что люди разными страстьми заражены,
Что ближний ближнему печаль и вред наносит,
Что тщетно иногда у Креза нищий просит,
Что есть на свете сем лукавство и обман,
Что самолюбие есть общий наш тиран,
От коего мы век томимся, воздыхаем,
И сами бед своих причиною бываем?
Но лучше обращу я к Мите речь мою,
Играй, мой друг, и спи под баиньки-баю!
Опубликовано в Графит №15, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!