Мы сидели на кухне после ужина. Мы — это дети, цветы жизни. Мамин знакомый, дядька пожарный, ничего не ел: у него был день терпения. Ни пить, ни есть нельзя. В это время из кожаного рукава выглянул белый комочек снега. Это было так вдруг, как в мультфильме! Все испуганно замолчали.
А он опять показался и медленно вышел на табуретку.
«А-ах!..» — и мы выпали в осадок. Тут же загремели чашки, забулькало молоко — последний пакет распороли! Котёнок плавно изогнулся, лизнул блюдце и задумчиво хвостик карандашом поставил. И ушёл осматривать дом…
— Интересно, оно мальчик или девочка? — деловито спросила Ярослава. — Как мы его назовём, если даже этого не знаем?
Соседка сказала: девочка! Мы, гордые, раскрасневшиеся, вернулись со своим снежком в обнимку. И сказали хором:
— Мам, котёночково имя — Зима.
— Может, мы лучше вернём кошечку? — мрачно спросила мама. — Я не переживу.
— Переживёшь! — бодро сказал Лука. Он на пять лет старше меня.
— Да ты не видела такую белую, такую пушистую Зиму! — наседала Слава. Она старше меня на шесть с половиной.
— Нет, — не сдавалась мама… — У нас гибнет всё живое. Хомяк погиб.
— У хомяка не было домика, — разумно сказала Слава. — Он сбежал под пианино, и его пришлось доставать лыжной палкой. Была бы клетка, так и лыжная палка ни к чему.
— Но у него вздулся пузырь на лбу! — Мать размахивала ручками как мельница. — А потом закоченел. Никто из вас даже не заплакал. И ещё говорите, что любите животных.
— Заплачем, мамочкин, если что, — умильно подал голос я. Уж пора было вмешаться — маму надо задабривать. Я был самый младший, и мне делали скидки Мамы всегда против кошек и собак. Не понимают, какое это чудо. Но чудо иногда гадит.
Чудо было по имени Зима. Только Зима не любила зиму. Она понастоящему боялась снега и шипела на него.
Я тогда был мелкий, донимал её катанием на игрушечном самосвале.
Мне подарили синий самосвал с красной кабиной. Можно было поднимать кузов, всё высыпать. Я катал кошку на самосвале, а потом привязывал ей верёвочку на шею, чтобы она везла! Она от этих игр страшно выпучивала глаза, шипела, шпарила под диван. А вот с сестрой Славой кошка Зима успокаивалась, мурчала бесконечные песни. Прямо родство у них было. Слава потом говорила, что Зиму надо носить на сольфеджио, она высоту звука чувствует.
— О-о! Ну и тёплая она! — прыгала Слава. — Не прогнать, какая теплущая…
И напевала себе песенку под нос — «Ночь тиха над Палестиной», а кошка подмурлыкивала. Но после мурканья песен мама долго чистила дочкину юбку сырой варежкой и ворчала. Мать подружиться с Зимой не может. Мама смотрела на кошку, а кошка на маму. И каждая чего-то думала… Мама думала — ну чего уставилась? Пришла и живёшь? Нахальная какая. А кошка думала — а я не к тебе пришла, к детям… ну ты и злая. А раз ты злая, то и я тебе всё буду делать назло.
Утром на всех парах, прямо в ночной рубахе, мама мчалась ставить чайник, и кошка опрометью неслась за ней. По квартире рассыпался топот: топали две больших ноги и четыре кошкиных — маленьких. Лихорадочно шаря по пустому холодильнику, хозяйка доставала дешёвую колбасу «дачную».
Зима нюхала, жеманилась и отъезжала от колбасы задним ходом.
— Что тебе не так? — был вопрос к кошке.
Кошка с оскорблённым видом отодвигалась ещё, отряхивая лапки.
— Как ты смеешь, — бормотала мама, стремительно нарезая оставшуюся колбасу на сковородку и бухая туда яйца, — ты видишь, даже дети едят, а ты ковыряешься!
А я, пока мать не видела, потихоньку брал и сжимал холодный ломтик в руке. До меня не доходило, что нельзя таскать еду с кошкиного блюдца!
Кухню заполняло ароматное шипенье, и кошка, уныло свернувшись в пирожок, поднимала уши, настораживалась… Поворчав минуты две, озадаченная мама отделяла ей кусочек из сковороды, который кошка, вежливо обжигаясь, съедала. Я это не раз видел!
Кошка по имени Зима — она не любила холодную еду! И не любила, когда еду бросали в блюдце задолго до её прихода. Но если она видела, что при ней приготовили, остудили, подали, как в ресторане, тут уж она смягчалась, соглашалась взять… Как будто так и надо! Что такое благодарность, кошка не знала.
Все знают, кошек купать нельзя. Им это вредно. Но когда Зима выползла на улицу гулять, она своей пушистой шубой собрала по крыше всю сажу, так что обратно пришла чучело в саже. А мы-то с ней обнимаемся! «Зима, Зимушка, а какая ты мягкая, тёплая. А какая ты печка…»
Пришлось эту печку нести в ванную, где она стала придушенно орать.
Тельце стало твёрдое как дерево, пух весь слипся, шея длинная, как у жирафа, глаза одичалые. Мама Неда одной рукою держала её в тазу, второй быстро мылила — ещё и шампунь дорогой на неё потратила. Мы, конечно, участвовать в этом не хотели. Мы потом брали её, завёртывали в пелёнку и грели. И она мурчала, мурчала, как каша на огне. Потом шла дрожать и вылизываться. Ох, это купание было для кошки самое нервное дело.
— Что ж ты раньше не вылизывалась? Сразу после помойки? — так я спрашивал её, как будто она ответить могла.
Ночью я встал по мелким делам. Кошка же восприняла это как сигнал к еде. Пока что-то не бросят, с кухни ни в какую не уходила — сидела под раковиной, надсадно мяуча. Упадёт кусочек, а она схватит и бежит, пригнув башку, в тёмный угол… прятать.
— И днём, и ночью ест! — негодовала мать. — Обжора! Обжорство — признак слабоумия. — И бросала в её сторону тапку.
— Не шпыняй божью тварь, — бормотал добрый папа Хоботов, — она не виновата, это биология.
И кошка, кстати, чувствовала его молчаливую поддержку. Вечером, когда все пять человек собирались у телевизора либо в большой комнате с уроками и газетами, и получалась неимоверная плотность населения на один квадратный метр, кошка стремилась к папе. Мягко вспрыгнет на его доброе брюхо и давай вино на нём давить. Топчется, топчется полчаса, пока не устанет. Папа тихо гоготал от щекотки, все бросали свои занятья и тоже смеялись.
***
Ела она, ела и растолстела. Она теперь ползала на своём раздутом животе, как ватрушка на горке. У неё лапы плохо доставали до пола: сонная, вид вообще до того тупой, что сил нет. Даже Слава смеялась — ну ты и раздулась, Зима, не лопни… Трудно вспомнить, сколько еды она слопала в это время, сколько жареной мойвы, и куриных ножек, и яичницы покрала с высокого подоконника. Бить ведь такую кошку нельзя, чем она и пользовалась.
А в нашем доме не принято ничего прятать друг от друга!
Потом однажды Зима стала метаться и тревожно вякать. Лазала то туда, то сюда, забивалась даже в одёжный шкаф. Неужели надо ей позволить спать на новых полотенцах и детских майках с бабочками? Мать такого позволить не могла.
Мама Неда первая поняла, что будет что-то страшное. Утром велела поставить коробку с подстилкой в угол. Но толстой Зиме это не понравилось.
И когда вечером все пришли из школы, из училища и с работы, она уже не орала.
Я искал её. Я думал, что если она не жива, просто лопнула, как шарик, и где-то валяется, её надо всё равно найти. Лука поискал, а Слава ещё как следует поискала её. Нигде не было! Потом откуда-то послышался писк. Полезли на писк и чуть в обморок не упали. Мама родная! Родила кошка на рукописях! В диване!
Что ж, рукописи были в крови, в грязи и в котятах… Ярослава что-то выбросила, а отдельные листы помыла под краном и развесила сушить на батарее. Мы с братом в этом мокром деле не участвовали, только фыркали.
Когда пришла мама, она всё это увидела, и на неё напал столбняк. Снимая с батареи покоробленные листы, она даже ужаснулась, как долго ей придётся заново печатать эту работу. И заплакала. «Новое напишешь, — сказал Лука, — ещё лучше старого».
А что делать с котятами?! Котят утопить надо…
Мама только намекнула, что придётся это сделать, но мы закричали, что раз котята под светлую Пасху родились, губить нельзя, ангелы-хранители не одобрят… Котят оставили жить. Лично я очень рад был. Я часами смотрел на них. Думал — и что за народ? Что они думают о нас? А они ничего не думали, только пищали.
Знал бы весёлый пожарник с усами, что он натворил! Мама Неда в оцепенении смотрела на дикие игры кошачьей орды. На разбросанные где ни попадя какашки, мокрые покрывала на креслах и цирковые раскачки на шторах.
Я, как самый маленький, визжал и прыгал с ними вместе. Думал: вот надо же, какая мне удача. А мать думала: «Надо же, как я не люблю животных».
Мы стали ходить по квартирам и распихивать котят… После того как мы сделали это — началось. Наша кошка стала скрести лапами голову, содрала с неё всю шкуру до голого черепа. Приходят в квартиру чужие люди по делу, кошка выходит из-за угла в прихожей и садится. Люди смотрят — у неё башка за ушами окровавленная. У них постепенно глаза вытаращиваются, и они смотрят, не в силах даже нить разговора поймать. И скомкав любую идею, убегают, не попрощавшись. Может, они думали, что кошку бьют, или сама эта кошка чем-то заразная — неизвестно. Короче, мама Неда детям обрисовала обстановку и сказала, что если они её в ветлечебницу не свезут, будет плохо дело.
Понятное дело, ехать никто не хотел.
Долго мы шушукались. Зверячья больница в городе была далеко, на конечной остановке «Больничный комплекс». А там где конкретно? Только если спрашивать у прохожих.
У меня были каникулы. В другое время я ни за что никуда не поехал бы.
Всегда боялся уезжать из центра на большие расстояния. Да ещё с кошкой, мяучившей в сумке. Но как только представлял кошку в прихожей и глаза входящих людей — становилось просто невыносимо. Я стал канючить и всех доставать.
Мы у папы взяли денег и рискнули. До нас дошло, что шутки кончились.
Мама была готова выкинуть ободранную кошку.
Слава как старшая дозвонилась до больницы, а я лично кошку погладил, посадил в сумку и понёс. Лука почему-то не захотел ехать. У него нашлись свои дела, и он бросился во двор к ребятам Сашке и Олегу.
Мы долго тащились на троллейбусе, потом сидели в очереди. Врач рассказал, что у нашей кошки в ушах завелась какая-то моль, она там копошилась и создавала невыносимый зуд. Врач насыпал ей в уши серы, и она перестала драть свою башку! И через неделю всё заросло. Я тогда в первый раз почувствовал, что мне не стыдно… Я даже мог гордиться собой. Решил вмешаться — и мне помогли. Да мы вместе гораздо лучше, чем по отдельности!.. Мы даже как-то сдружились в тот день, в знак защиты Зимы. Никто не дрался, не отбирал книги и шоколадки, никто не переключал без спроса телевизор…
Просто настал праздник. Обнимались с кошкой день и ночь: «Зимочка, какая ты царица, какая ты у нас бочка выросла…» И я уже не заставлял её возить самосвал. И Слава бантики не привязывала…
Можно подумать, что теперь всё плохое в жизни белой кошки кончилось.
Как раз в это время на маминой работе шёл разговор о кошке. И вот завхоз Мариночка подошла к маме Неде и попросила у нее котёночка.
— Какое там! Кончились котята.
— Ну, со следующего раза… — не отставала Мариночка.
— Так вам кота или кошку?
— Конечно, кошку. — Мариночка завздыхала. — У меня мама в деревне так просит, так просит кошку! Чтобы мышей ловила, много котят рожала, чтобы вся деревня свободно вздохнула. Я привозила ей котов, да они сбегают и дичают, такие худые оказались, урки, а не коты.
Мама это всё говорила мне, а я только спросил:
— А кто такие урки?
— Ну. Хулиганы, тюремщики…
Я представил котов в тюрьме и хмыкнул.
Тем временем мама рассказывала дальше про их завхоза Мариночку.
Она решила отдать большую кошку!
— А если большую кошку? Не пойдёт?
— Так вы ж не отдадите большую, жалко, небось…
Она бы лучше молчала. Жалко было кому угодно, только не маме!
Договорилась они, что Мариночка приедет с сумкой на замке, когда детей дома не будет — и сразу на машину и в деревню… Так всё и случилось.
Был, конечно, тяжёлый момент, когда мы узнали.
— Мы принесём новую кошку, — громко сказал Лука.
— Отзынь.
— Отзынь от мамики, — вздохнул я.
Мне было плохо, но я чувствовал, что ей тоже плохо.
Все затихли и понурились, как будто помер кто. А я принёс плед и укрыл маму, упавшую на диван.
Каждый раз, когда Мариночка на маминой работе возвращается из отпуска, она рассказывает новости. Кошка рожает в деревне, как из пушки.
В каждом доме теперь есть белый кот! Кошка разъелась на мышах и приобрела сильное уважение деревни. Она сперва ловит себе, потом окрестным котам-уркам, которые сидят каждый у своих ворот и ждут. А может, это всё её дети? Они же все белые! Она важно идёт и несёт мышь, кладёт её перед лентяями. Те нюхают, облизываются, но не кидаются лопать сразу. Потом она вперевалочку уходит за другими мышами. Говорят, что белые коты, альбиносы, живут мало, но насыщенно. Вот и она много успела… Её теперь не надо купать, она и так стала белая-пребелая, снег, а не кошка. Идёт, подняв хвост трубой, как у белки. И переваливается. Она идёт себе среди травы, гордо смотрит через плечо зелёными глазами. Идёт дальше.
Опубликовано в Лёд и пламень №1, 2013
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!