Феликс Чечик. СУЩЕСТВУЮЩИЙ ТОЛЬКО ВО СНЕ

* * *

Докурю я последний чинарик
и последнюю рюмку допью.
И Венеру включу, как фонарик,
осветившую жизнь не мою.
Что ж, свети, — пусть не мне, но другому;
и пускай навсегда молодой
не тоскует по отчему дому
под моей путеводной звездой.

ПРИ ВРАТАХ

О превратностях судьбы не споря,
заржавев, как в голосе металл,
я служу привратником у моря,
а на море так и не бывал.
Рыбка, рыбка — золотое чудо, –
ты – на самом деле – это я:
существуешь, плавая покуда,
возвращаясь из небытия.
Снова небо морю по колено,
съехал набекрень волны парик…
Завершается ночная смена.
Возвращается домой старик.
дома ждёт старуха молодая
жареная рыба золотая
счастье мрачной бездны на краю
спи мой мальчик баюшки-баю

Волны набегающие ратно
о берег разбились — в пух и прах.
С полночи и до восьми — привратно
я живу, как белый олигарх.
Все соседи — тоже олигархи, –
с ними я – вась-вась, они – петь-петь:
не скрываем друг от друга страхи,
чтобы до рассвета дотерпеть.
Маемся бессонными ночами:
кто в пентхаусе, а кто у врат
и спешим излить свои печали,
как сестра сестре, как брату брат:
как всегда поют своё финансы,
дети эгоисты, бабы зло, –
вот бы снова: танцы-обжиманцы
и от бормоты чтоб развезло,
чтобы снова честь подорожала,
чтобы зло бежало от добра,
чтобы снова: Визбор, Окуджава,
Кукин, Ким и Галич у костра,
чтобы сердце не сдавало вахту
и любовь не сделалась тюрьмой…
Он идёт, не торопясь, на яхту.
Я спешу на велике домой.
И не нужно шуток-прибауток!
Полный штиль. Пробито колесо.
Ждать недолго — через двое суток
встретимся и дорешаем всё.

И легче пуха, тише праха
и символом — добра и зла:
на фоне Иоганна Баха
жизнь полуночная текла.
Она текла, не вытекая,
напоминавшая желе,
привратная и никакая,
на обезлюдевшей земле.
И одиночества во мраке
немотствовала пустота,
где колыбельную собаке
скрипели ржавые врата.
Бессонницы тоска и морок,
как брага била по ногам.
Лишь вспыхивал надежды порох
и угасал, как Иоганн.

Не зная ни счастья, ни горя,
к любви подбирая слова,
привратником в доме у моря
работаю день через два.
И тратя бессмертную душу,
и тень наводя на плетень,
творю – прости, Господи! – сушу
на третий единственный день.

* * *

Ах, как хочется снова
возвратиться назад
на Тишинку — в торгово-
развлекательный ад.
Где вы, иглы и нити
и напёрсточники:
очевидцы событий
как без дужек очки?
Где вы, символ разрухи
и отчаянья «па» –
старики и старухи
и цыганок толпа?
Где вы, белые сажи,
где вы горы старья?
В невозвратности — там же,
где, конечно, и я.
От родимого крова
улетели за край
ненавидеть торгово-
развлекательный рай.
Ах, мы кролики-братцы, –
мы над бездной дрожим,
нам теперь отдуваться
за кровавый режим.
Мы живём втихомолку,
как в металле руда,
чтобы нитка иголку
не нашла никогда.

* * *

Сидя в сквере и водку пия,
в полной мере был счастлив и я.
Кто ещё? На берёзе ворона.
Кто ещё? На лету стрекоза.
И осенний прикид монохрома,
только радующий глаза.
И река, отразившая небо
и над ней силуэт рыбака,
вместо закуси – запах хлеба,
долетающий издалека.
Кто ещё? Перечисленных кроме –
никого у любви на виду…
Посижу, поправляя здоровье,
и обратно домой побреду.
Не спеша, вспоминая о маме
и отце, как снегирь о весне,
растворяясь в полночном тумане,
существующий только во сне.

* * *

Заблудившимся давно
в тишине начал,
чёрно-белое кино
крутят по ночам.
Ах, кассир, продай и мне
на сеанс билет,
я мечтаю о кине
столько зимних лет.
На галёрке, как всегда,
сяду, сам не свой:
«Да-да-нет, — конечно, да
я ещё живой».
Чтоб, входя в любовный раж,
отрицая смерть,
бесконечный «Ералаш»
до утра смотреть.

Гамлет
Смывая сон с лица,
вернулись в реку капли,
став призраком отца
в любимовском спектакле.
Светло и высоко
глядят из ниоткуда:
Офелия Сайко,
Демидовой Гертруда.
В пожар чужих осин
и неземной юдоли –
подбрасывает сын
слова сердечной боли.
До самого конца –
с любовью к человеку…
Смывая сон с лица,
вернулись капли в реку.

* * *

Улучшая, и делая хуже
то, что было прекрасно, как смерть,
в эти венецианские лужи
никогда не устану смотреть.

В них деревья глядят, как живые,
как живые летят облака,
зеркала разбивая кривые,
отражающие старика.

* * *

Бормоча себе под нос
песенку из «Бумбараша»,
существую на износ,
как берёзовая Russia.
Безразличны «там» и «тут»;
сквозь меня, как сквозь прорехи,
вспять невидимо текут
отмороженные реки.
Сквозь меня идут дожди,
сквозь меня летят столетья, –
ждут и плачут позади
неродившиеся дети.
Впереди – твоя любовь,
словно жертвоприношенье,
заморозившая кровь
страхом кораблекрушенья.
Впереди, как в сентябре:
Новый год и берег Крыма…
Бормочу под нос себе
из Дашкевича и Кима.
И в который раз живу:
ночью в сыне, утром в дочке.
И во сне, как наяву,
зарифмовываю строчки.

* * *

Человеку надо мало,
человеку мало надо:
чтоб сестрёнка забирала
человека из детсада.
Чтобы папа с мамой жили
и мгновенье стало веком
и чтоб ангелы кружили
над уснувшим человеком.

МОЯ МАЛЕНЬКАЯ МОЦАРТИАНА

По соседству с Моцартом живу
в доме трёхэтажном — окна в окна.
Не во сне живу, а наяву —
столько лет и мне не одиноко.
Вольфганг Амадей — любимый друг,
Вольфганг Амадей — родимый кореш,
музыкой безвременья и вьюг
тишину любви не переспоришь.
Прежде были кудри по плечам,
звонок был, как на рассвете птица,
но однажды взял и замолчал
и увидел ангельские лица:
детский хор, сливавшийся в один
голос — бесконечно-легкокрылый,
был самим собой руководим
и любим потусторонней силой.
Звёзды, тая, падали в траву
и она, как от дождя, промокла…
По соседству с Моцартом живу
в доме по-над бездной — окна в окна.

Из Вены. А дальше
куда? В никуда.
Не терпящий фальши,
как русло вода.
Не терпящий страха,
по вене, как кровь,
от оха до аха,
впадая в любовь.
Вернуться не чая,
как музыка в речь,
прощаясь, прощая
безмолвие – течь.
Исчезнуть навеки
тире насовсем.
А пташек на ветке
по-прежнему семь.

Милый Вольфи в парике-барашке,
выпей кофе из разбитой чашки —
ждёт (под завыванье декабря
не дождётся) «Реквием» тебя.
За окном — метельно и морозно.
Крест нательный. Звуки «Lacrimosa».
И Констанция, и дети спят.
– Может статься — это только спад?
Это не конец, бывало хуже.
Да, отец? И не такие стужи
музыке подвластны – лишь она
в день ненастный светит, как луна.
Вот перо, чернила и бумага,
зло, добро, отчаянье, отвага…
Ничего у бога не проси!
Жизнь — дорога. Счастье — нота «си».
Смерти нет, конечно, милый Вольфи.
Двести тридцать лет не стынет кофе.
Не смолкая, утешает мир
певчих стая — млечный твой клавир.