Фанис Янышев. СКУЧАЮ ПО АКМУЛЛЕ 

Повесть. Авторский перевод с башкирского 

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Тукай проснулся с улыбкой. Теплые весенние лучи солнца, заглядывающие через окно комнаты, ласкали его розоватое лицо.
Он лежит, наслаждаясь тишиной. А солнечный лучик как будто говорит: «Я люблю тебя! Я тебя люблю, дарю тебе радость! Мир прекрасен!», щекочет его глаза, ресницы, брови, нос, ласкает. Тукаю хорошо, его душа полна чувств. В сердце льется песня. Нет, нет, душа поет. Затянула протяжную, едва знакомую мелодию. Песня эта манила его на ковыльную степь, звала на горы с могущественными скалами.
Сердце забилось сильнее, ожидая тревожную, но в то же время радостную весть. Словно скакун на сабантуе.
Тукай положил руку на грудь, а сердце как бы ждало этого – спустя некоторое время успокоилось.
Он встал, не торопясь, аккуратно разглаживая каждую складочку, заправил постель. Совершил омовение. Постелил намазлык на пол, долго читал намаз, несколько раз повторял аяты. «Бисмилляяхи-ррахмаани-ррахим. Уа-ттуур. Уа китаабим-мастуур. Фии ракким-маншуур… Муттаки иннагалаа сурури ммасфууфатиууа заууаджнаахум бихуурин гиин…» После еще долго сидел на полу в раздумьях. Медленно встал, пересел на стул. Запел себе под нос знакомую мелодию. Голос дрожал, то ли от волнения, то ли… Его окликнули с улицы.
– Кто там ходит с утра?
– Извините, пожалуйста, – зашел круглолицый приказчик магазина «Сабах», а за ним мальчик лет семи-восьми, в руках у него была картонная коробка.
– Ты Тукай? – спросил мальчик и поставил коробку на стол.
– Да.
– Это просили тебе передать.
– Кто? Что в коробке?
– До свидания, – сказал мальчик и выбежал на улицу.
За ним и приказчик, пожимая плечами, направился к двери. Тукай аккуратно открыл коробку. А там букет ландышей и свернутый лист бумаги. Он осторожно достал записку. Ровные буквы сложены красивым почерком. Будто волшебные буквы… «Уважаемый Тукай-эфенди! Рады видеть Вас в Уфе. Ваши стихи придают нам вдохновение, окрыляют, дарят искру надежды, прибавляют силу… Вечно слушали, читали бы Ваши стихи… Мы… я Вас… тебя сильно-сильно…» На этом месте письмо обрывается, потому что бумага порвана. Нет сомнения, что человек, написавший эти строки, девушка… Кто ты, таинственная поклонница? Тукай осторожно взял цветы. Белые колокольчики звенят белым золотом, душу наполняя волшебным чувством. Листья в золотом шелке, стоят как гордые воины, защищая цветы. В детстве он собирал в лесу ландыши и приносил домой. Их красоту помнит расплывчато. А сейчас не может наглядеться… Золотые колокольчики… звенят дзинь-дзинь…дзинь-дзинь, издавая золотой звук… Где же он прочитал про секрет дарения цветов? Да, да. Розы означают пламенную любовь, нарциссы – самолюбие, незабудки – веру, верность, а ландыши – символ изящности и раскрытия безмолвного сокровенного секрета. Вот это сюрприз! Кто-то безмолвно раскрывает мне свои сокровенные чувства, секреты… Он положил записку в карман. Налил в маленькую пустую вазу воду и поставил цветы. Прошелся по комнате. Отошел подальше и посмотрел на подарок со стороны. Изящность… Цветы… Серебряные колокольчики… Звенят и раскрывают чью-то тайну… Вдруг, что-то вспомнив, спрятал вазу с цветами за ящиками. Убрал картон. Собрался выходить на улицу. Сел, закрыл глаза. Кто ему дарит ландыши – изящество и безмолвную сердечную тайну? Вчера у Давлеткильдеевых были молодые женщины, девушки? Как не быть! Были. Там он только взглядом познакомился с черноглазой красавицей.
– Имя?
– Не знаю. – Девчонка, таинственно улыбаясь, несколько раз прошлась мимо него.
Возле нее появилась еще одна девушка. Лицо удивительно красивое, будто отлито из белого золота. Глаза зеленоватые, светло-голубые… Или светло-зеленые? Да-да, светло-зеленые глаза. Пока Тукай читал стихи, эта девушка прошла вперед, улыбнулась таинственно, смотрела в упор, не моргая. Тогда Тукай подумал, что и зеленые глаза бывают милыми. Может, одна из этих девушек прислала цветы и письмо?
В дверь постучали.
– Можно войти?
– Да, да, конечно, добро пожаловать.
Вошли двое: Ахметфаиз-эфенди Даутов, в руках у него скрипка и медный курай, и Габделбари Баттал-эфенди. Он нес кожаный саквояж и трость.
– Доброе утро, Тукай-эфенди! – как принято, поздоровались с поэтом, пожав руку.
– Как вам спалось, Тукай-эфенди? – спросил, улыбаясь, Ахметфаиз-эфенди. Тукай посмотрел на него и по-детски обрадовался, даже прослезился. Он относился к Ахметфаизу-эфенди с какой-то душевной грустью и теплотой. Любил. У этого башкира, певца, скрипача и кураиста вся натура, вся сущность заключается в искреннем уважении, почитании Тукая, в открытом стремлении всегда помочь. К тому же, он был очень простым, гостеприимным. При встрече с Тукаем он долго не отпускал его руку, похлопывал по-доброму по спине. И сейчас Ахметфаиз-эфенди так же осторожно положил руку на плечо Тукая, приговаривая:
– Хорошо. Очень хорошо.
Все трое сели, помолились.
– Тукай-эфенди, возвращаясь ко вчерашнему разговору: мы решили внести некоторые изменения. Башкирский певец, кураист, наш друг Ахметфаиз-эфенди предложил чаепитие провести здесь. Говорит, в столовой не получится ни по душам поговорить, ни спеть. Я согласен. А вы как думаете? – сказал, глядя по сторонам, Габделбари Баттал-эфенди. В его голосе чувствовался какой-то приказной тон. Были странными и одежда, и лицо, и речь Габделбари Баттал-эфенди. Настораживало и постоянное беспричинное оглядывание по сторонам. Одежда модная, сшитая по-европейски, а трость резная, как у мусульманских имамов. Речь тоже как у имамов, будто читает наставление в мечети.
– Кого еще пригласили? – поэт старался не выдавать свое волнение.
– Заглянут только те, кто принесет чай, угощение.
Тукай не хотел видеть в своей комнате незнакомцев. Поговорить по душам не получится, да и чаепитие не принесет радости. Желая унять беспокойство, он схватил рубашку, в которую хотел переодеться, положил и снова взял.
Чувствуя смятение поэта, Габделбари Баттал-эфенди сказал:
– Вы, Тукай-эфенди, кажется, намереваетесь переодеться. А мы с Ахметфаиз-эфенди сходим пока в столовую.
– Пожалуйста, не приводите девушек.
– Почему? Мне показалось, вчера у Давлеткильдеевых вы душевно разговаривали с одной, черноглазой. – Габделбари Баттал-эфенди, улыбаясь, посмотрел на Тукая.
Тот возмущенно выпалил:
– Вот так бывает, если верить сплетням, я вам говорил.
Но при мысли о черноглазой девчонке им овладело непонятное сладкое чувство, даже нос вспотел. Стал переодеваться, стараясь не показывать трепет.
Ахметфаиз-эфенди положил курай и скрипку на ящик в углу, взял шляпу, вышел за Габделбари Баттал-эфенди на улицу. После их ухода Тукай почистил ботинки, дорожные брюки, надел красную рубашку.
Поэт в эту поездку взял с собой три рубашки. Белую, серую и красную. С приезда в Уфу он постоянно носил серую. Белую без особого желания надел вчера, когда шел к Давлеткильдеевым. Там обрадовался, увидев, что все мужчины в белых рубашках. Надел бы красную, ходил бы как петух. Поэт не любил быть в центре внимания. При необходимости он мог остроумным словом или песней привлечь внимание окружающих. Вот и вчера прочел коротенькое стихотворение. Все, даже те, кто до этого стеснялся, окружили его. Каждый подходил, говорил похвальные слова о стихотворении, показывал поэту свое уважение.

О, как мы смотрим свысока на все,
Что нравственно кругом;
Душою с грязью примиряясь, забыли о пути другом.
И если нужно напрямик хоть слово правды нам
сказать,
Как вор, стянувший сто рублей, мы озираемся
тайком.
Скупимся с бедным говорить, будь он мудрейшим
из людей,
И сыплем, как цветы, слова перед богатым дураком.

Тукай усмехнулся, вспомнив вчерашний вечер. Собралась вся интеллигенция, с кем бы ни разговаривал, спрашивали про его друзей Габдуллу Гисмати и Фатиха Амирхана, интересовались их здоровьем, творчеством. Внимание и уважение к нему у тех людей, которые были у Давлеткильдеевых, придавали уверенность, окрыляли и вдохновляли душу. Наверное, потому со вчерашнего дня его не покидает радость, душевный подъем. Подпевая себе под нос, он вышагивал по комнате. Постучали.
– Можно?
Не успел он сказать: «Войдите», как открылась дверь и вошел круглолицый приказчик магазина «Сабах». Он держал в руках пять-шесть листов бумаги.
– Тукай-эфенди, я по тому же вопросу.
– Слушаю.
– Мы не можем выполнить ваше требование.
– Как не можете выполнить? По договору вы изданные в последние годы мои книги должны продавать по две копейки серебром, а вы их продаете по три, четыре копейки серебром[1].
– Мы лишь выполняем приказ управления.
– Ваше управление в Казани мне предоставило другую информацию.
– Какую?
– О том, что книги продаются по договору, но уфимцам не нравятся мои книги, поэтому плохо продаются.
– Возможно, они перепутали регионы?
– Не знаю. Что бы вы ни говорили, вы должны поделиться половиной дополнительной прибыли.
– Тукай-эфенди, когда вы приехали сюда и подняли этот вопрос, мы
сообщили в управление. Ответ отрицательный.
– Как отрицательный?
– Не будем платить, говорят, и все тут.
– Воры. Средь бела дня обкрадывают людей. Говорят, что книги не продаются, потому новые не издают. К тому же завышают цену в два-три раза, дополнительный доход себе только присваивают. – Тукай собирался было браниться, но не смог подобрать слова покрепче.

– Жадные сволочи. Я вам говорил, не слушайте сплетни. А сам считаешься моим другом? Ты даже не собираешься помогать мне. – Начал ходить взад-вперед, подбирая, какие еще слова ляпнуть в лицо этому человеку. Сжал пальцы в кулак.
– Тукай-эфенди, я сообщу в управление, может… – приказчик не успел договорить, поэт, задыхаясь, начал кашлять. Тот что-то вспомнил, выбежал на улицу.
Спустя некоторое время Тукай успокоился. Принял лекарство. Выпил воды. Подошел к окну, открыл форточку. Влажный весенний ветер подул и пронесся волной по комнате, погладил нежно и ласково его по лицу, волосам, ресницам. Как приятно. Он чувствовал себя плывущим по небу на сказочном облачке. Ветер усилился, зашумели деревья, заскрипела форточка. В комнату залетели и тихо закружились листья яблони. Тукай, улыбаясь, наблюдает за ними. Вот один, сделав круг, упал на пол, другой – на стол, а третий выбрал его плечо. Он взял с плеча лист и обомлел. Тело свело судорогой, он начал задыхаться. В голове завертелись и спутались мысли. Маленький листочек, а несет в себе какой мощный смысл. Тукай пытался взять себя в руки, присел на корточки. Листочек остался на ладони. По телу пробежалась дрожь. Прошла минута, две, три, пять. Он немного успокоился, взглянул на ладонь – середина у листочка багряная, будто кровоточит, а края желтые! «Края желтые, желтые», – несколько раз повторил поэт про себя. Не веря своим глазам, он снова взглянул на листок. «Весна, а лист уже желтеет. Он должен еще украшать дерево долгое лето, прекрасную осень. Может, дерево заболело, постарело? Чуть подул ветер, и листок сорвался». Тукай посмотрел на другие листья, которые лежали на полу и на столе, – те зеленые. Нет, нет! По краям они тоже начали желтеть! Середина у них не красная. Неужели и он уйдёт так же рано, еще зеленым? Профессор из Санкт-Петербурга говорил ему, что здоровье сильно расшатано, если не лечиться, может, придется уйти до срока… И сейчас листья напомнили об этом. О-о-о, какой беспощадный мир!.. Лоб покрылся холодным потом, из глаз потекли слезы.
Сидя на корточках, закрыв глаза, поэт долго молился. Чуть успокоился. Снова помолился. Встал, походил по комнате. Вытер платком слезы и пот, взглянул в окно. Яблоня все так же тихонько качалась на ветру. Большинство цветов уже опало, дерево все в зеленых листьях. Или нет? Есть и пожелтевшие? Точно! Почему же так всколыхнулась душа при виде простого листка?
Пытаясь избавиться от тяжелых мыслей, поэт сказал: «Нет, я не маленький листочек. Я – глыба, я – сила!» Сложив руки, как для молитвы, прошелся ими по голове, по лицу. Устремил взгляд на яблоню. Неподалеку послышалось пение скворца. Разум Тукая, пытаясь забыть слишком явный знак природы, жестокость, жадность хозяев общества «Сабах», начал искать взглядом поющую птаху. Заметив в кустах, обрадовался: «Смотри, сидит так гордо! Поет, заливается!» Тукай, улыбнулся, пригрозил новому знакомому пальцем. Тот, как бы приняв вызов, ответил взмахом крыльев и продолжал петь. Комната наполнилась волшебной мелодией. Она наполняла душу, пленяла и звала за собой. Поэт начал подпевать. Вспомнил песню, которую выучил у одного башкирского друга в Уральске.
Протяжную мелодию оказалось не просто исполнить, в ушах звенело, дыхание зачастило. Отдышался, взял себя в руки. «Раньше я так быстро не сдавался».
В голове Тукая не было глупых мыслей, он не думал постоянно о смерти, о быстротечности жизни, но залетевший в окно пожелтевший листочек, фальшивое отношение хозяев «Сабаха» иголкой вонзили в его сердце смертельный страх. «Я раньше так быстро не сдавался, почему же сейчас размяк? Нет, нет, все будет хорошо!» Тукай, бормоча про себя, решил избавиться от тяжелых мыслей. Напевая веселую мелодию, прошелся по комнате. Постучали. С шумом вошли Ахметфаиз-эфенди, который в руках держал узелок с продуктами, и Габделбари Баттал. Он поддерживал под руку женщину, та несла большую чашу.
– Извините, пожалуйста, Тукай-эфенди, без женщин не обошлось, – сказал Ахметфаиз-эфенди. Аккуратно провел женщину к столу, стоящему посередине комнаты. Осторожно взял у нее большую чашу, будто поднял хрустальную посуду, поставил на стол. Поэт, оглянувшись к женщине, сказал:
– Здравствуйте!
Гостья только кивнула, показывая, что приветствие принято. А глаза-то черные-черные! Опять черные глаза! Тукай вздрогнул, испугался, отвернулся к окну. Стал искать скворца-певуна, почему-то в нем увидел спасение. Птицу не видно и не слышно… Единственный звук – женщина торопливо накрывает на стол, звенит посудой, ее изящные руки рассекают невидимый воздух. Так же торопливо сказав: «До свидания», она вышла.
Сели за стол, помолились. С разрешения поэта, Ахметфаиз-эфенди сыграл на курае, затем исполнил задорную мелодию на скрипке, потом запел башкирскую народную песню «Ашкадар»:

Мой милый, любимый ушел, эй, на охоту, эй!
У Ашкадара долины да за норкой.
Эй! У Ашкадара долины за норкой.
Ах, он за норкой ушел и там милый пропал,
И вот теперь все надо мной смеются.
Эй! И вот теперь надо мной все смеются.

Когда он пел, Тукай сидел охваченный чувством полета, будто птица, готовая взмыть к небесам. Его пленила мелодичность башкирских протяжных народных песен. Он никогда не обращал внимания на слова. И сейчас… «А-а-а-а…» – пробовал подпевать, махал руками, дирижировал. Его лицо светилось радостью и счастьем, словно полная луна в безоблачную ночь. Смертельный страх неизбежности исчез. Верно говорят, волшебная мелодия лечит. Певец остановился, Тукай вскочил, прижал его к себе:
– Афарин, Ахметфаиз-эфенди! Я пение твое слушал бы вечно. Жалею о том, что до этого не был знаком с таким талантом. Что я делал в Казани, почему не приезжал в Уфу? Я вам говорил, не надо слушать других, вот так и получается. – Эти слова он произносит в неожиданных случаях. Сейчас даже два раза повторил. – Спасибо, друг башкир! Спасибо!
Смуглое лицо певца покраснело от смущения, а тонкие, будто нарисованные брови взмыли вверх, демонстрируя радость.
Габделбари-эфенди тоже расчувствовался, подошел к певцу и пожал руку. Сказал: «Молодец!» и поднял вверх большой палец. Похлопал по плечу.
– Ни в Троицке, ни в Оренбурге, ни в Уфе, даже и в Каире я не встречал певца с таким чистым голосом. Тукай-эфенди, верно говорит, что тебя можно слушать всю жизнь. Кстати, у нас в Троицке говорят, знаменитый башкирский поэт Акмулла тоже хорошо пел.
Услышав имя Акмуллы, Тукай нахмурился, поджал и скривил губы. Словно целый лимон проглотил. Но ничего не сказал. Габделбари Баттал-эфенди смотрел с улыбкой на башкирского паренька; тот снова взял в руки курай, вопросительно уставился на него. Юноша прочитал мысль Гаделбари Баттал-эфенди:
– Сейчас для вас я исполню один из любимых песен Акмуллы – «Аргужа». – И полилась мелодия!

Оставил вожжи я на Аргуже,
Забыл их в камышах, на траве.
Не о вожжах мне надо бы тужить,
Что вожжи – если родину оставил.
Я взял ружье и на Миасс ушел,
А там леса, где тишина бродила.
Коль буду жив-здоров, вернусь домой,
Шимовы попадутся мне все равно.

Когда Ахметфаиз-эфенди исполнял третий куплет, Гаделбари Баттал-эфенди запел вместе с ним. Песня усилилась и после окончания еще долго звучала, вплетая в души смятение, окутывая тоской. Долго сидели в тишине. Каждый думал о своем, о своей судьбе. Со стихами Акмуллы Тукай познакомился много лет назад в Уральске. Сегодня, услышав его имя, вспомнил те времена. Тогда он опубликовал в газете «Фикер»: «Чуть не забыл, есть такой Хазрат Акмелла, наполовину казах, наполовину татарин. Он тоже писал стихи, однако там много старины, на наш татарский дух, на наш татарский народ это не имеет никакого влияния. Стихи его пропитаны лишь только казахским духом, духом вольного кочевника». Сейчас эти двое вспомнили того самого Акмуллу. Имя поэта взбудоражило его душу, спутало мысли, потому он не подпел как всегда. Тукай задумался, почему имя Акмуллы так на него действует. Тишину прервал Ахметфаиз-эфенди:
– О-о-о! Увлекшись пением, мы забыли про бишбармак, – сказал он. Снял скатерть, прикрывающую большую чашу, сложенную в несколько слоев, чтобы не остывало, и сказал:
– Пожалуйста.
По комнате распространился пьянящий запах мяса, лука, салмы. Габделбари Баттал-эфенди даже чихнул, прикрыв рот рукой.
– Ярхамбика Аллах.
– Приятного аппетита!
Неторопливо приступили к еде. Тукай жует медленно, хочет растянуть вкус еды. Габделбари Баттал-эфенди, причмокивая, хвалит бишбармак. Ахметфаиз-эфенди, забыв кушанье, пытается вспомнить мелодию в подарок Тукаю.
– В Троицке есть люди, знающие Акмуллу? – спросил неожиданно для себя поэт.
– Всё мусульманское население нашего города, близлежащих деревень, яйляу хорошо знает его: и башкиры, и татары, и казахи, и узбеки, и туркмены, и каракалпаки. Я же издал два его поэтических сборника, поэтому осведомлен об Акмулле.
– Как? Габделбари бин Габдулла ас-Сагди – это Вы?
– Да, верно.
– Я же вам говорил, что так и будет, если прислушиваетесь к чужому мнению… Но биографию Акмуллы написали вы как-то запутанно.
– В то время я сам не был убежден, что он башкир. Теперь выяснил – это так. Тукай-эфенди, как вы относитесь к творчеству великого Акмуллы? В газете «Фикер», изданной в Уральске, Вы писали: «Татарские поэты отстают от казахских. Еще утверждали, что есть поэт – полуказах, полутатарин Акмулла Хазрат. Он тоже писал стихи, однако там много фанатизма, на наш татарский дух не имеет никакого отношения. От его стихов веет казахским духом, духом вольного кочевника». Но при этом вы не даете оценку его стихам…
– Серьезно говорите про оценку, Баттал-эфенди? Сведения о том, что «Акмулла Хазрат – полуказах, полутатарин», взял из книги, изданной вами, Габделбари бин Габдулла ас-Сагди-эфенди. Стихи…
– Вы не могли увидеть в моей статье такую мысль. А его стихи, по-вашему, полны фанатизма?
– Пожалуйста.

Ах, мужи какие в мире этом жили
И ушли, оставив небыли и были
О себе… Но выше молви – их творенья,
Сохранившиеся в подлинной их силе.
Мы живем, смеясь и плача, в мире этом,
Мглой клубимся ли, струимся ли рассветом.
Но свести в едином слове и напеве
Суждено причуды наши лишь поэтам.
Говорю: ушли во прах мужи какие!
Род их славный поведут ученики их.
Так Пророк взял пламя разума у бога,
И потом зажгло оно умы людские.
Завершим разговор на этом месте.
Слава богу, удостоил Он нас чести
Быть причастными к деянию таланта,
О котором мы слагаем наши песни.

Тукай прочитал стихи Акмуллы с презрением, сделал ударения на слова о Пророке, о Боге и некоторые повторил по два раза. У него даже в горле пересохло. Ахметфаиз-эфенди увидел его состояние, налил чашку чая. Габделбари Баттал-эфенди искал подходящие слова для возражения:
– Исламская религия возникла в Аравии, и ее основу составляет священный Коран на арабском языке. Тукай-эфенди, у меня есть мнение, что Акмулла Хазрат за основу взял особенности и тонкости слов арабского языка.
– Не будем спорить о Коране, напомню другие строки Акмуллы. Слушайте:

Как порочны ваши мысли и деянья!
Ради денег вы готовы на закланье.
Даже душу принести… пусть муллы льстят вам –
Есть другие, что осудят их старанья.
– Да, я с вами согласен, Тукай-эфенди, фанатизм чувствуется в этих строках.
– Чувствуется? А что скажете об этих стихах? – Тукай вошел во вкус, аж на лбу выступили капли пота:
Слово каждое его – как довод ясный,
Что изложен на листе бумаги страстно.
Ему равный в этом мире не рождался –
В образованности гений он всевластный.

– Я… я… – Габделбари Баттал-эфенди, заикаясь, произнес, – Тукай-эфенди, Акмулла не себя возвышает, а Шигабутдина Марджани Хазрата!
– Вы подумайте, он же говорит, что нет равных ему. Но он же не сказочный богатырь! Окончил всего лишь медресе, как и мы! – возмущению Тукая не было предела, он тяжело дышал, по лицу стекали тяжелые капли пота. – Нет! Он и себя хвалит. Послушайте:

Помним мы, что из ученого вы стана.
Но кичиться бы вам этим не пристало.
Пусть пешком – мы все же следуем за вами,
Хоть хулите Акмуллу вы непрестанно.

– Да, да. Вы вроде говорите правильно… – Габделбари Баттал-эфенди произнес это, чтобы успокоить поэта, он чувствовал, что Тукай не откажется от своих слов. Потому разговор хотел перевести в другое русло, но в дверь постучали.
– Разрешите?
– Войдите.
– Я на минутку…
В дверях показалось круглое лицо приказчика.
– Извините, Тукай-эфенди, пришла телеграмма. Поступило указание выплатить вам некоторую сумму.
Ахметфаиз и Габделбари Баттал-эфенди удивленно посмотрели друг на друга. Тукай подошел к приказчику и спросил:
– Оговоренная сумма?
– Нет.
– Сколько?
– Пока двадцать пять рублей, остальное получите по возвращении в Казань.
Поэт не знал, как реагировать, возмущенно выпалил:
– Я же говорил вам, что так и будет, когда слушаешь чужое мнение… Сволочи. – Тукай вырвал бумагу из рук приказчика, быстренько что-то подписал. Тот посчитал деньги, отдал поэту, вышел.
В комнате стояла тишина. Габделбари Баттал-эфенди уставился в окно. Тукай что-то бормочет про себя, сидит спиной к ним, душа его до сих пор не на месте. Ахметфаиз-эфенди, взглянув на поэта, тихонько начал прерванный разговор:
– Я хотел одну новость до вас донести. Моя мама, покойница, была родом из соседней деревни, родины Акмуллы – Туксанбая.
– Вот как? – Габделбари Баттал-эфенди, показывая интерес к теме, повернулся к нему, покачал головой. Упавшую на глаза прядь светлых волос зачесал руками назад. Ахметфаиз-эфенди не совсем понял причину спора об Акмулле, потому как он статью Тукая в газете «Фикер» не читал и даже не слышал о ней. Искренне продолжил рассказ:
– Знаете, моя мама родилась в деревне Средний Тамьян Кулильминской волости Белебеевского уезда. Акмулла – из Туксанбая, расположенного на левом берегу реки Демы. А деревня моей матери – на правой стороне Демы. Расстояние между ними семь-восемь верст… – он остановился, раздумывая, продолжить или нет. Тукай потягивает чай, будто его не интересует рассказ. Волнение выдают только дрожащие руки. Габделбари Баттал-эфенди взглянул на Тукая, кивнул головой Ахметфаизу, мол, продолжай:
– Моя мама, как и Тукай-эфенди, знала многие стихи Акмуллы наизусть. Одно из них особенно часто повторяла:

Вот слово Акмуллы – как хочешь, так суди:
Я – ровня мертвецу, остыла страсть в груди,
Волненья улеглись, хотя поныне мир,
Раскинув свой базар, сулит мне шумный пир.
Приюта не найдя в бескрайности земли,
С казахами бреду, усталый, весь в пыли,
Несу свою печаль, томящую давно,
И не могу сказать, что дальше суждено.

– Стих прекрасен, – воскликнул Габделбари Баттал-эфенди. – Да-а-а! Ахметфаиз-эфенди, Акмулла в Уфе у вас в гостях бывал? – он вопросительно посмотрел на башкирского друга. Не дождавшись ответа, спросил: – Вы его видели?
– Нет. Раньше мы жили в деревне возле Давлеканово. Сюда переехали семнадцать лет назад. Мы не знали о приезде Акмуллы в Уфу. Мать, покойница, узнав эту новость, была огорчена, очень хотела познакомиться с поэтом. Знаете, в Уфе казахский султан Жансултан Сейдалин – помощник губернского прокурора, служил в должности следователя по особо важным делам. Говорят, он в детстве учился у Акмуллы. В годы учебы на юридическом факультете Казанского императорского университета участвовал в конкурсах улэн и жырау. Говорят, что Жансултан-эфенди несколько раз встречался с Акмуллой и в Уфе. И ещё скажу, и убийцу поэта он же и разыскал.
– Эту вашу новость, Ахметфаиз-эфенди, я непременно внесу в свою тетрадь, – сказал Габделбари Баттал-эфенди. И с большой радостью сообщил: – Знаете ли, Тукай-эфенди, вы вчера у Давлеткильдеевых встретились с Сейдалином, во всяком случае, беседовали…
– Я? – хотя поэт и слышать не хотел об Акмулле, узнав о том, что этот Сейдалин окончил Казанский императорский университет, заинтересовался им. Он немного успокоился и готов был вступить в разговор.
– Вспомните-ка, казах… генерал, статский советник.
– А-а-а, он же сказал, что он киргиз-кайсак. Имя я не расслышал. Говорил, что хорошо знает мои стихи, расспрашивал про мое здоровье. Звал в гости в Троицк. Я сказал, что еду туда, в Уфе буду всего несколько дней. Когда мы беседовали, несколько человек подходили и поздоровались с ним. Кто-то благодарил «статского советника» за помощь брату, сказал, что при каждом намазе молится за него, кто-то обнимал со словами, что доброта «генерала» навечно в ихних сердцах. Он ведь не был в генеральской одежде, я подумал, что они шутят. Обещал встретиться в Троицке. Как его зовут?
– Жансултан-эфенди Сейдалин.
– Где служит?
– В окружном суде.
– Хорошо, удастся – встретимся. Кажется, Ахметфаиз-эфенди что-то хочет сказать. У меня тоже есть такая привычка: придет в голову мысль, спешу скорее высказать. – Услышав эти слова Тукая, оба деликатно улыбнулись.
– Эфенди, в нашем доме есть и стихи Акмуллы. Храним как мамину реликвию. Будет время, загляните, Габделбари-эфенди. Может, и вы найдете стихи, которые вам не знакомы. Кто знает?
– Я с удовольствием принимаю ваше приглашение. Сегодня же буду у вас!
Беседа прервалась. Приехал извозчик, Габделбарый-эфенди взял свой саквояж и маленький чемодан поэта, вышел на улицу. Тукай постелил посреди комнаты намазлык и принялся читать аяты Корана. Его голос звучал тихо и мелодично, он растягивал каждое слово, казалось, что он поет песню. Во всяком случае, так показалось Ахметфаиз-эфенди. Он, как воспитанный ученик, тихо стоял у двери и слушал чтение аята, затем вышел на улицу. Откуда ему было знать, что творится в душе поэта? Предстоящая поездка чем-то пугала его. Он планировал эту поездку, ждал ее. Но… Если даже сильно захотел, Тукай не смог бы объяснить свое состояние. Он молился, хотел успокоиться, привести мысли в порядок. Закончив молиться, Тукай начал собирать большой чемодан. Спрятанные ландыши взял из вазы, положил обратно в картонную коробку, взял ее в руки и вышел. Тукай и Габделбари-эфенди сели в тарантас, Ахметфаиз-эфенди заиграл на скрипке:

У верховой лошади, где джигит,
Бабки белые.
Где бы батыр ни был, что бы ни делал,
Несомненен, будет он прав.

– До свидания, Тукай-эфенди… До свидания…
– Спасибо, друг, спасибо. – Поэт закашлялся, на глаза навернулись слезы. Из-за туч выглянуло солнце, подул теплый ветер. Тукай вдохнул полной грудью, тыльной стороной руки вытер слезы. Солнечные лучи и теплый ветер придали ему сил, его лицо заметно покраснело, на носу появился пот. Казалось, само солнце благословляет его в добрый путь, светит ярко, улыбается и подмигивает сквозь широкую шляпу лучей. Тукай, желая унять волнение, обратился к другу со скрипкой:
– Ахметфаиз-эфенди, друг мой, афарин, я твои песни, башкирские песни слушал бы вечно. Спасибо. Вечно бы слушал…
Лошадь тронулась. Скрипка жалобно запела. «Прощай, Тукай-эфендиииии…» – вместе со скрипкой плакала душа.
Приехали на железнодорожный вокзал, Габделбари Баттал-эфенди, оставив Тукая с чемоданами, направился в билетную кассу. Отсутствовал он долго, во всяком случае, поэту так показалось. Кто ждет, тому всегда время кажется вечностью. К тому же скамейка неудобная, жесткая, да еще возле окна. Сквозь невидимые щели поддувает ветер. Ему не сиделось – он то и дело вставал, ходил вокруг. Ещё одолел кашель. В груди давило, режущая боль, то там, то здесь пронизывала, пронзала тело. Тукай дрожащими руками достал лекарство, торопливо проглотил, запить было нечем. Наконец-то появился Габделбари Баттал-эфенди. Скорее в чайхану!
Здесь тепло и уютно. Аппетитные запахи ударили в нос. Выбрали стол подальше от людских глаз. Габделбари Баттал-эфенди сходил за чаем и пирогами. Сели. Поэт сделал пару глотков горячего чая, насладился, ощущая, как по телу прошлась приятная волна. Он согрелся. На измученном уставшем лице появилась улыбка. Увидев, что поэт взбодрился, Габделбари Баттал-эфенди порадовался и улыбнулся про себя. Тихо заговорил:
– Тукай-эфенди, не торопитесь, до отправления поезда еще полтора часа.
– Мы так рано приехали? Вот так всегда, когда слушаешь чужие мнения. Вот я вам говорил…
– Ничего страшного, вопрос с билетом решен. Посидим, поговорим, чаю выпьем, отведаем вкусных пирогов.
Поэт молча потянулся за пирогом, отпил чая. Боль прошла, он успокоился, даже вспомнил песню, которую слушал недавно.
– Габделбари Баттал-эфенди, не знаю, как вам, но в моей голове все крутится мелодия той песни, которую исполнял Ахметфаиз-эфенди.
– Какая песня?
– «Ашкадар».
– Да-а-а! Она действительно берет за душу!
– Не то чтобы просто понравилась! Я потрясен! – Тукай неожиданно для себя вскочил и восторженно продолжил: – Эта песня бросает в омут переживаний, как смычком щиплет тонкие струнки души, окутывает разум! Таких чувствительных людей, как мы, даже доводит до исступления. Я тоже с удовольствием исполняю эту песню. Он еле слышно затянул «Ашкадар»:

Выхожу я во двор, на крыльцо,
Упираясь об стены дома,
Во сне я вижу, не нарадуюсь,
Хочу слово молвить, просыпаюсь.

Посетители за соседними столиками все же услышали его, стали оборачиваться.
– Вот как? Вы, оказывается, влюблены в башкирские народные песни…
– Не только влюблен, я их обожаю. Они отражают мое бытие, сущность. Впрочем, со мной приключился случай, происходивший в песне «Ашкадар».
– Интересно, расскажите, пожалуйста.
– В год переезда из Уральска в Казань, решил навестить родную деревню Кушлавыч. Был конец лета – начало осени. Гуляю на лугу, в лесу, на берегу, наслаждаюсь красотой природы. В двух километрах работает водяная мельница. Мельник – русский человек. Есть сын Иван, мой ровесник. Подружились. Практически каждый день встречаемся, разговариваем. Однажды Иван предложил мне идти охотиться, пострелять перепелов.
А у меня и ружья нет, и стрелять не умею. Иван решил научить и повел на охоту. Повесили на плечи ружье, взяли свисток для приманки перепелов, пошли в лес. Дойдя до поля ржи, Иван повернул направо, а я налево. Прошел километра два, начал свистеть в свисток. Тут же справа ответила перепелка. Мой свисток издавал звук самца. Ага, думаю, я тебя сейчас подстрелю! Снова свистнул. Перепелка ответила. Снял с плеча ружье, собираясь стрелять, направился в сторону, откуда был слышен звук. Пройдя немного, опять засвистел. Звук перепелки слышен совсем близко. Ага, думаю, сегодня будем кушать мясо птицы! Только подумал об этом, потекли слюнки. Сердце забилось сильней! Ржаное поле шумит. Перепелка поет. Вот что-то показалось перед глазами. Выстрелил. Звук «ба-бах!» оглушил ухо. Через пять-шесть секунд сын мельника встал передо мной. Оказывается, мы оба свистели и шли навстречу друг другу!
Он заметил меня раньше. Но не успел крикнуть.
Я выстрелил. Иван смеется: «Твоя пуля прошла прямо над моей головой». Сам весь дрожит. Бог сберег, наша охота завершилась без трагедии. Вот так бывает, когда слушаешь чужих, говорю я вам.
– О! Вот как! Наверное, больше не ходили на охоту…
– Нет! Больше не брал ружье.
– И вправду, по этому событию можно было бы сочинить песню, похожую на «Ашкадар».
– Ходили, оказывается, рядом со смертью. Остались живы благодаря Аллаху.
Оба задумались. Габделбари Баттал-эфенди еще раз сходил за горячим чаем. Тукай давно почувствовал, что за ним следят две пары горячих глаз. Знакомые глаза. Где-то он их видел. Встречались… Но поэт боится этих глаз. Почему? Он боится милых глаз? А-а-а! Это же те пары – черная и зеленая. Виделись у Давлеткильдеевых. И женщина с пухлыми губками. Вся в белом, словно мать-лебедь, готовая защитить своих птенцов. Едва шевеля пухлыми губами, что-то шепчет. При этом пухлые губы будто тихо манят за собой. Тукаю еще не доводилось целовать такие губы. Эх, поцеловать бы разок! «А что они тут делают? Кого-то провожают?..» – в его голове теснились такие мысли.
Тукай собрался было поздороваться с красавицами, не успел, чайхана пришла в движение. Послышался гудок паровоза, посетители поспешили на перрон. Габделбари Баттал-эфенди схватил свой саквояж, чемодан поэта.
– С Богом! – сказал он и направился к двери. Тукай последовал за ним. Не успел и шагнуть, задохнулся в кашле.
Э-эх, этот кашель! Поставил чемодан, в поисках платка полез в карман брюк, но от сильного удара свалился на пол. Чемодан полетел в сторону. Он не успел понять, что произошло. Будто призрак схватил чемодан и исчез.
– Держите вора!
– Сволочи!
– Грабят средь бела дня! – посетители чайханы начали кричать и разом галдеть, откуда-то появился мальчик, похожий на сказочного героя, бросился на бандита-пугало с видом великана.
Это был мальчик лет двенадцати-тринадцати в гимназической форме, который находился рядом с женщиной с пухлыми губами и девушками, наблюдавшими за Тукаем и Габделбари-эфенди. Когда Тукай и Габделбари-эфенди взяли чемоданы и встали с мест, они тоже начали собираться. Когда человек-пугало, оттолкнув поэта, схватил чемодан, мальчик молниеносно бросился на него. На лету повис на руке, пнул в ногу. Бандит простонал, отпустил чемодан. Тукай не смог понять, что произошло, закрыл глаза, потерял сознание. Как приятно, вокруг красивые девушки с шелковистыми крыльями, которые появились непонятно откуда. Они шепчут: «Ты в раю, мы гурии, райские девы… Идешь в рай или нет?» Каждая тянет к себе, ласкает парня…
– Так, так, рай разве сам выбираешь? Не знаю даже?
– Конечно, сам…
– Я, я, я… – Тукай не успел ответить, крылатые девушки исчезли. Он почувствовал, как по лицу его гладят мягкие волшебные пальцы, открыл глаза. Увидел и снова закрыл. От испуга? Может, от удивления? Нет, нет! Он все еще не может понять, что с ним произошло. А волшебные пальцы все еще гладят лицо. Ему приятно. По всему телу пробежала дрожь, душа улетела куда-то. Кажется, вот откроет глаза и это удовольствие исчезнет. Эх, лежать да лежать бы так бесконечно! Но кто-то его теребит, поднимает и усаживает на кресло, брызгает воду. Волшебные пальцы исчезли. Он открыл глаза. Перед ним девушки с черными и зелеными глазами!
– Тукай, Тукай-эфенди! Он открыл глаза! – девушка закричала ласковым голосом. Тихо погладила руками по лицу поэта. Тукай понял, те самые волшебные пальцы. Разнервничался, отвел взгляд, направил его к другой девушке: зеленые глаза! Хочет что-то сказать, но голоса нет. Наконец спросил:
– Я… Что со мной случилось?
– Вы, кажется, упали… – говорил невнятно Габделбари Баттал-эфенди. Человек, который говорил всегда четко, как имам, делал на каждом слове ударение, сейчас бормочет гнусавым, глухим голосом. То ли ему так слышится. В ушах шумит. Будто голова не своя, чуть пошевелишься, и она упадет. Тукаю не хочется ни шевелиться, ни разговаривать. Внимательно смотрит на лицо, на стан девушки, будто намерен дать оценку. А эта же черноглазая! Чуть приплюснутое лицо, густые изогнутые брови, а с губ будто капает красный шербет. Если эти губы поцелуют тебя, от удовольствия непременно погибнешь.
Райская девушка, наверное. Иначе не была бы столь красивой и ласковой. Простые девушки ведут себя или высокомерно, или они приставучие, как прибрежные комары. Если начинают льстить, невозможно терпеть, хочется побыстрей от них сбежать… С такими мыслями поэт закрыл глаза. Через несколько минут ласковый голос снова заговорил:
– Тукай-эфенди, хотели украсть ваш чемодан. – Девушка снова медленно гладила его лицо. Было приятно, но неудобно. Обернулся к мальчику, стоящему рядом. – Мы отобрали чемодан у вора. Братишка проворней оказался. Тот даже не успел пройти и два-три шага, прыгнул на него.
– Сообщили, что поезд прибыл. – Габделбари Баттал-эфенди напомнил, что он здесь старший. – Давайте потихоньку трогаться, Тукай-эфенди.
Поэт намеривался вскочить, ноги не слушались. Черноглазая протянула ему руку, зеленоглазая с другой стороны взяла его под руку. А в другой руке – коробка. Паровоз издал звук, словно поторопил их. Увидев, как поднялся Тукай, Габделбари Баттал-эфенди взял чемоданы поэта, свой саквояж, направился к вагону. Мальчик, подняв вещи, тоже направился за ним. Паровоз снова издал звонкий протяжный звук. Словно только этого ждали: оттолкнув девушек, с одной стороны Габделбари Баттал-эфенди и с другой толстый человек с красным носом взяли под руку Тукая и быстро втроем вошли в вагон. Девушки остались.
– Мы же не попрощались с Тукаем, – сказали они.
Тукай расположился в вагоне, перед глазами друг за другом промелькнули события сегодняшнего дня. Утром получил таинственный подарок – ландыши от незнакомки. Говорят, белые колокольчики приносят радостную весть. Да будет так… Весело, с песней сидели за столом. Спорили про стихи Акмуллы. Поехали на вокзал. Откуда-то появился вор, свалил с ног. Появились девушки. Снова исчезли. Он начал громко кашлять. Торопливо принял лекарство. Закрыл глаза… Стучат колеса вагона: тук-тук, тук-тук, тук-тук… Тукай поет под нос… Поезд гудит. Тукай сидел, путаясь в своих мыслях, и не заметил, как уснул…

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

– Тукай-молдэкэ[2], ты проснулся? – это голос казаха Урынгале, помощника полевого санатория, организованного для больных мусульман в Троицке Габдрахманом Хазратом Рахманкуловым. По приезде в Троицк поэт предлагал Урынгале обратиться к нему «Тукай-молдэкэ», и он согласился.
– Проснулся, проснулся я, старший друг. – Услышав эти слова, в юрту вошел мужчина средних лет, с усами, бородой, приплюснутое лицо которого было по-своему привлекательно и мужественно. Сели на колени на войлок, постеленный на полу. Вдвоем помолились молча. Тукаю этот казах понравился с первого взгляда, он начал его звать «старший друг». Урынгале, наверное, тоже ожидал, что его будут звать «старший друг», как только Тукай произнес эти слова, у него в глазах появились слезы, тусклое лицо порозовело. Они быстро подружились.
Габдрахман Хазрат специально договорился с казахским мугалимом и певцом Урынгале, чтобы он позаботился о Тукае. Габдрахман Хазрат, зная, что жить в степи среди людей, понимающих литературу, культуру, творческому человеку будет весело, обратился к давнишнему знакомому, другу казаху. Он не ошибся, их сразу потянуло друг к другу.
– Смотрю, ты, Тукай-молдэкэ, быстро научился казахскому.
– Стараюсь, старший друг. Я и раньше хорошо знал по-казахски. В последние годы не разговаривал, подзабыл. Габдрахман Хазрат несколько лет назад звал в Троицк, почему-то не осмелился приехать в эти края. Не нарадуюсь, наконец-то побыл в Уфе. Не нарадуюсь, что нахожусь здесь. Блаженный мир! Блаженный!
На третий день прибытия сообщили новость: девушки-гимназистки хотят познакомиться с поэтом! Тукай рассердился на Урынгале:
– Пусть не приходят. Я не хочу их видеть. И в мыслях нет даже.
Донес ли, нет ли его слова Урынгале до гимназисток, но девушки не пришли.
Исполнилось три недели жизни в казахской степи. Два вида кумыса, хорошая еда, солнечный чистый воздух, внимательное и доброжелательное отношение людей оказали положительное воздействие на его здоровье. Поэт даже пополнел, на лице появился румянец. Настроение было приподнятое, хотелось спорить, долго беседовать, искать истину. Распевая под нос башкирские народные песни, услышанные от Ахметфаиза, предавался воспоминаниям… Уфа, ландыши, письмецо, черноглазая и зеленоглазая красавицы, вокзал, гурии, нежные прикосновения…
Урынгале что-то говорит:
– Тукай-молдэкэ, здесь, говорю, и по-казахски научитесь разговаривать, по воле Аллаха, может, и поправитесь. Мы, Габдрахман Хазрат, моя молодая жена, которая готовит кумыс, на этом райском уголке казахской степи подарили свидетельство о здоровье многим больным. Сейчас в каждом намазе молюсь о вашем здоровье. Пусть Аллах примет ее. И тебе, Тукай-молдэкэ, пусть будет суждено получить свидетельство о здоровье. Здоровье, здоровье. Ля иляхи ил Аллах.
– Дай Аллах, дай Аллах, желания святые, пусть сбудутся. Старший друг, говоришь много больных, где они? Здесь их не видно.
– У Габдрахман Хазрата есть лечебница, где живет и лечится человек десять-пятнадцать. Близко к Троицку, на берегу Уя. Наш Габдрахман Хазрат родился, когда Аллах произнес «ярхамбика» – милосердный.
– Очень хорошо. Вот так бывает, когда слушаешь чужих. Я этого не знал, старший друг. Я тебя слушаю и слышу – ты по-другому разговариваешь, красиво или умно, или… – Тукай не смог подобрать слово. – Каждое выражение произносишь, словно песня, как будто говоришь улэн. Где, в каком медресе учился? Приходилось общаться с теми, кто обучался в Уфимском «Галия», Казанском «Мухаммадия», в Бухаре, Самарканде и в вашем Троицке. Но они не разговаривают, как ты.
– С нашей стороны, по воле Аллаха, три-четыре зимы, лето и осень приходилось слушать уроки Акмуллы Хазрата.
Акмулла… С кем бы ни приходилось общаться в Троицке, все знают Акмуллу, о нем говорят, его помнят, его ставят в пример, читают его стихи. Сначала Тукай притворялся, что не слышит, не знает Акмуллу, не присоединялся к беседе. Когда начинали наизусть читать или рассказывать стихи, мунажаты Акмуллы, морщился, отходил в сторону. Но со временем у них изменилось отношение к Тукаю. Поздороваются, соблюдая этикет, и начинают беседовать про людей, которых знают только они сами. Будто Тукая нет рядом с ними. «Акмулла Хазрат в том-то году острословил с продавцом тюбетейки, в том-то с сапожником». Вспоминали, как высмеивал халфу медресе с верхней улицы за то, что он разговаривал только по-турецки. Насмехаясь над имамом с нижней улицы за то, когда пригласили его на имянаречение, а он читал Азан, про него сочинял сатирический стих. Акмулла – святой человек для местных башкир, татар, казахов, каракалпаков. Воспринимается как помощник пророка Мухаммада. Коль старший друг казах с гордостью говорит, что учился у Акмуллы-акына, как от него отвернешься? Старший друг не понял бы. Как обидеть святого человека, готового за тебя отдать свою жизнь? Разве это не дикость? Поэтому, выражая на лице искренность, решил заговорить:
– Вот как! Вот что бывает, когда слушаешь чужих. Старший друг, ты, наверное, слышал, как Акмулла читает стихи?
– Улены? Слышал, знаю.
– О-о-о! Как здорово! То, что надо! Спойте, пожалуйста, как Акмулла!
– Домбру… Принесу-ка домбру.
– Да, да. Какой казах без домбры расскажет улен! – Тукай пересел в дальнюю сторону юрты, сам не понял зачем. Стихотворное слово, по его мнению, должен звучать в самом центре юрты. Урынгале принес домбру. Тукай кивнул. Старший друг запел.

От странника, от Акмуллы примите вы привет,
От праведника Акмуллы, чье слово к людям – свет.
Земля родимая, прими посланье от того,
Кому не страшен никогда его врагов навет.

Тукай, не отрывая глаз от Урынгале, подвинулся еще назад. Сел поудобней, скрестил ноги, положил на спину подушку. Старший друг чувствовал, как внимательно слушает Тукай, продолжил петь, его голос звучал то громче, то тише:

О доле бедного муллы вы спросите, юнцы,
О доле жалкого муллы вы спросите, отцы:
В печали мы не воду пьем, а кровь глотаем мы.
Мы не мертвы пока, но мы – почти что мертвецы.

Журчащий бархатистый голос Урынгале, соединившись с мелодией степи, проник в мозг Тукая, заставил вспомнить всю жизнь. Мысли о детстве в нищете, сиротливое отрочество, угнетенная юность – все вскипело в голове, вместе со слезами вырвалось наружу… А друг казах все играет на домбре, мелодия тянется бесконечно…

Пусть назиданьем станет вам от Акмуллы письмо,
Свидетель горя моего – страдание само:
Здесь люди тают, как свеча, худеют и гниют.
Надели цепи нам на грудь и скотское ярмо.
Надели цепи нам на грудь и скотское ярмо…

В том, что ты упал низко, есть и твоя доля, Тукай. По приезде в Казань друг Фатих Амирхан знакомил с целым сундуком рукописей. «Я макулат мелла Мифтахетдин бине Камалетдин аль-Башкорди, эш-шахиди, аль-малакеб би Акмулла рахматуллахи тагаля» (из произведений муллы Мифтахетдина бине Камалетдин аль-Башкорди по прозвищу Акмулла, убитого за правое дело, хвала тебе, Аллах). Эти рукописи начинались такими словами. Фатих Амирхан при разговоре всегда использовал афоризмы Акмуллы. Тукай не принял. Слова «мулла Мифтахетдин бине Камалетдин аль-Башкорди» ясно же говорят, кто такой Акмулла. Зачем же мы жестоко к нему отнеслись? Завидовали высокой поэзии?

Не спим от ночи до зари. Бессонница нам друг.
Мы все рассудка лишены от здешних адских мук.
Мы здесь как будто пауки – плетём круги тенёт.
И ловим с ночи до зари клопов, и блох, и мух.

– Эх, старший друг! Вот и Акмулла-акын Хазрат в таких условиях жил. Не сдавался. Сильный духом человек! Думы, чувства в основе его стихов. А мысли, мысли какие!

В печали мы не воду пьем, а кровь глотаем мы.
Мы не мертвы пока, но мы – почти что мертвецы…

– Тукай-молдэкэ, эти слова, наверное, нужно воспринимать как слова, сказанные по воле Аллаха…. Акмулла-акын… – их беседа прервалась на этом месте, потому что молодая жена Урынгале позвала кушать.
После еды они оделись и по традиции вышли вдвоем гулять по степи. Тукай на ноги надел бухарские ичиги, которые подарил Габдрахман Хазрат, как только он приехал сюда, поверх надел кожаные галоши. На голове – выцветшая шляпа, в руке трость. Урынгале засунул под пояс волосяной кнут и кожаную плетку.
Шагают безмолвно. На безоблачном небе улыбается солнце. Высоко в небе поют жаворонки, к ним присоединяются перепелки, степной ковыль свистит, будто тонкая струна скрипки. К солнцу поднялся одинокий степной орел. Тихо дующий ветер ласкает лица путников, уносит мысли куда-то далеко. В степи главный – это ветер. Он то дует сильно, срывает пожелтевшую траву, колючки, путает мысли. То стихает. Вместе с ним останавливается движение. И мысли останавливаются. Наслаждаются этим двое – Тукай и Урынгале, медленно идут по степи. Им хорошо. Э-хе-хей! Э-хе-хей! Э-хе-хей! И снова ветер задувает сильно, кого-то гонит. Перекати-поле только ждали этого, сорвались с корней, побежали по степи. Несколько из них попали под ноги Тукаю. Они простонали, будто хотели сообщить печальную весть. Во всяком случае, так показалось поэту. Он испугался, вздрогнул. Негодники! Схватил тростью перекати-поле, отбросил с ноги. Те улетели, убежали. Стон куда-то пропал. И ветер стих.
Дошли до низины, где росли кусты акации, верблюжьи колючки. Взгляд Тукая привлекли цветущие кусты трав. Он наклонился, посмотрел… Зеленый куст среди камней и ракушек черепах. Он узнал траву – это змеиный корень. Когда жил в Уральске, собирал для лекарства. Цветы красивые – голубые с розовым отливом. Как подует ветер, будто приветствуя, медленно колыхаются. Посередине степи, где редко идут дожди, растет чудесный цветок. Удивителен этот мир! Удивительна природа. В Уфе он встревожился, когда увидел желтые опавшие листья яблони весной. Сердце екнуло, кольнуло больно. А сейчас, заметив траву с зелеными листьями, радуется. По приезде в Троицк ландыши, подаренные ему, он положил аккуратно в книгу. Не сломались, красиво высохли. Тукай берет их иногда и смотрит на них. Смотрит на белые колокольчики, долго любуется. В степи, конечно, нет ландышей, однако и цветы, которые здесь растут, также зажгли в его душе искру надежды. Надежду на выздоровление. Природа может исцелить, может исцелить и кумыс, и хорошее питание, дружба и любовь друзей может исцелить. Вера во Всевышнего, в волю Аллаха. Он задумался, накатившее смятение не знал, как успокоить, вдохнул и тихо запел…

Срываясь, переливы в тишине
Поведали, чем жив родной народ.
В напеве том понятны были мне
Все триста лет страданий и невзгод.

Взглянул на колыхающиеся цветы, подмигнул. Как, мол, вам, моя песня? Тукай в кустах заметил небольшой камень, решил сесть, начал подметать с него мусор.
– Что делаешь, Тукай-молдэкэ! – громко крикнул Урынгале.
– Что такое? Напугали человека.
– Ты, Тукай-молдэкэ, смотри внимательно, около камня полно скорпионов или змей.
– Скорпионов? Змей?
– Да-да, скорпионов. Разве не знали, что у них яд смертельный?
– Знаю. В степи поблизости Уральска от укуса скорпиона перед моими глазами умер мой друг. Я думал, их нет в этих краях.
– Тукай-молдэкэ, не двигайтесь! – Урынгале крикнул, взмахнул кнутом так быстро, что Тукай не успел глазом моргнуть. К его ногам упала змея уже без головы. Поэт стоял как вкопанный, дыхание перехватило. Безголовая змея наматывалась на ноги Тукая. Смотреть страшно! Дрожит, руки трясутся. Обессилел. Урынгале подбежал к нему. Обеими руками поднял его. С ног сползла змея. Урынгале обнял друга, похлопал по плечу. Оба долго стояли тихо. Не приходя в себя от происшедшего, молча, пошли. Повернули налево, потом направо. Везде камни, колючки. Кажется, под каждым лежит змея. Над головой появился степной орел. Молнией кинулся на землю, схватил змею и был таков. Молча повернули в сторону юрты. Далеко ушли, оказывается. Молодая жена Урынгале запрягла в тарантас лошадь, выехала уже искать их:
– Гости пришли, а вас нет.
– Кто такие?
– Не знаю, не поняла.
– Как не поняла?
– Говорят, поэты мусульманские.
– Какие мусульманские, разве так бывает?
– Говорят, к поэту Тукаю в гости приехали.
– Пусть будет к добру. Сколько их?
– Двое. Один высокий, другой низкий. Сами бородатые, глаза блестят. – Когда Урынгале разговаривал с женой, Тукай молчал. Он все еще не отошел от недавнего события. Смерть вьется под ногами, ходит, ждет твоего приближения.

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

Гости ждали их возвращения. Лошадей распрягли, опутали и отпустили в степь. Из телег соорудили сцену, взобрались, пели какую-то непонятную песню. Перед юртой Тукая постелен войлок, положены две большие подушки. Увидев Тукая и хозяина юрты, те надели зеленые халаты, украшенные блестящими монистами, начали приближаться, протянув руки, чтобы поздороваться. Урынгале с отвращением смотрел на них, приказал не тронуться с места, помахал кнутом. Хозяин есть хозяин. Тукай посмотрел на Урынгале и улыбнулся. Сели на подушки. Молодая жена принесла кумыс. «Угощайтесь», – жестом указала она. Гости представились:
– Новый мусульманский поэт Гап-Апкалей, – сказал высокий.
– Новейший из новых мусульманский поэт Ап-Апкалей. Из-за маленького роста меня называют еще сыном Гап-Апкалея. Но это не соответствует действительности, по возрасту я старше своего друга на три дня. Вот так…
Тукай не слушал, он все еще думал о змее. Вот почему Урынгале постоянно носит кнут. Это хорошее оружие против змеи. У волосяного кнута тоже есть, наверное, свое предназначение. И бухарские ичиги не зря подарили. Что было бы, если вышел в степь в сандалиях, ссылаясь на жару.
– Тукай-эфенди, если позволите, мы бы свое выступление начали вашими стихами. Вы же самый великий поэт мусульманского мира. Потом мы хотим подарить плоды своего творчества.
Тукай хоть и не принял лесть этого человека, что он «самый великий поэт мусульманского мира», молча махнул рукой. Валяйте, начинайте. Гап-Аплакей взял бубен. Ударил и, словно слепой козел на привязи, начал орать:

В бой пойдем, грозой нагрянув на бездельников ишанов,
С громовым «ура!» ударим, паразитов сокрушая, ой!

Новый мусульманский поэт орет, а бубен еще громче хозяина тренькает, даже храпит… Такой музыкальный инструмент с красивым голосом, он должен вызывать нежные и приятные чувства. А сейчас… Наверное, похож на хозяина, пустой и громкий:

В наши дни закон Пророка пострадал, увы, жестоко –
Под личиною ислама вера кроется другая, ой.
Оп-оп, оп-оп, оп-оп. Оп-оп, оп-оп, оп-оп.

Не успел высокий закончить свой гап-гап, его друг, повесив на шею скрипку, начал визжать поросячьим голосом:

Дух Корана испоганен… Разве может мусульманин
Сохранить покой душевный, на язычников взирая?

Звук скрипки был такой противный, резал слух. Даже зубы заныли! Урынгале руками зажал уши, Тукай прижал к уху подушку – так голова не вибрировала. А горе-поэт продолжал визжать:

Паразитам, обиралам стих мой кажется кинжалом,
В жизни цель у них одна лишь: грабить, жалости не зная!
Опу-гопу-оп. Опу-гопу-оп. Опу-гопу-опи!

Тукай был рад, что услышал такое исполнение своих стихов. Слушал внимательно, рассмеялся, зааплодировал.
– Вас сюда кто звал? – спросил Урынгале.
– Сами приехали. Тукая любим. Очень любим!
Тукай подумал, они ведь не виноваты, что Аллах дал им такие голоса. До сегодняшнего дня он не слышал, как звучат его стихи в сопровождении бубна, скрипки.
– Сейчас, Тукай-эфенди, прочитаем стихи собственного сочинения. – Взял бубен, потренькал. Он не обратил внимания, бубен должно быть бухарский или каракалпакский, звучит по-другому. Во всяком случае, не похож на казахский, башкирский.

Мы мусульмане. Мусульмане, объединяйтесь с нами,
Цветочками завалим этот мир мы вместе.
Оп-па, оп-па, оп-па, оп-па. Оп-па, оп-па, оп-па.

Закончив чтение, новоиспеченный поэт, бросив бубен на телегу, расстегнул блестящие пуговицы халата, махая подолом, начал плясать.

Гап-па, гап-па, гап-па, гап-га,
Гап-па, гап-па…

Он прыгал, будто хотел взлететь. Взял бубен, потренькал. Поклонился до земли. Новейший из новых мусульманский поэт Ап-Гапкалей взял скрипку, спрыгнул с телеги. Подошел ближе. Расправил плечи, грудь выгнул дугой. Тукай испугался: не дай бог, сломается! Зеленый халат с блестящими монистами короткий, как турецкий камзол. Он и так ростом не вышел, тут еще короткий камзол. Совсем маленьким стал. Низ белых штанов свисает до колен. К камзолу и штанам пришиты черные колокольчики, они звенят при ходьбе. Увидев черные колокольчики, сердце Тукая кольнуло. Говорят, что черные колокольчики приносят плохую весть. Пусть будет к добру, в голове начали роиться мысли: желтые, красные листья, вор, змея, черные колокольчики. Слишком много знаков. Мысли путались. Новейший из новых поэтов начал петь частушки, себе же аккомпанируя на скрипке, точнее не петь, а пищать, визжать. Это помогло избавиться от тяжелых мыслей.

Новые мусульмане, друзья сердечные, давайте с нами,
Расцветим красивую жизнь новыми цветами,
Оп-пи-гап, оп-пи-гап, оп-пи-гап, оп-пи-гап, оп-пи-гап.

Скрипка новейшего мусульманского поэта играла на плечах, в подмышке, между ног, над головой. Плясал, вертелся на земле, словно веретено, кувыркался. Сначала Тукай и Урынгале не обратили никакого внимания ни на стихи, ни на игру на скрипке Ап-Галея, сидели равнодушно, потом улыбнулись, увидев, как кувыркается, кружится, словно веретено. Надо было что-то сказать о творчестве, выступлении этих двух мусульманских поэтов. Звук черных колокольчиков не дает собраться мыслями. Поэтому Тукай немного постоял, собрался мыслями, улыбнулся:
– Говорят, что в Троицке долгие годы жил Акмулла-акын Хазрат, вам, наверное, знакомы его стихи, кубаиры? По-моему, мусульмане должны пробуждать интерес у мусульман, – сказал он и сам удивился: зачем он вспомнил Акмуллу?
Услышав имя Акмуллы, высокий Гап-Апкалей встал. Он видел, когда читал его стихи, поэт сидел равнодушно. Коль появилась возможность сказать, поторопился:
– Уважаемый наш великий мусульманский поэт Тукай-эфенди, наши мысли совпадают с вашими!
– Какими?
– Вы говорите, что в стихах Акмуллы много фанатизма. Верно! Очень верно! Во всех его стихах чувствуется фанатизм! Это пережиток прошлого. Готов за своих башкир лезть и в огонь и воду. Печется о казахах, будто они его братья по крови.
Вот тебе на, как этот человек перевернул его слова! Он, Тукай, якобы написал, что стихи Акмуллы защищают пережитки прошлого, они фанатичны! Поэт оторопел, его возмущению не было предела. Хотелось сказать что-то неприличное, крепкое. Он вовремя остановился. С этими людьми бесполезно разговаривать, особенно спорить. Это не та публика, но они, именно они, их слово может сыграть злую шутку в нужный момент. По возвращении в Казань обязательно необходимо написать другую статью. Высокий закончил говорить, к нему присоединился Ап-Гапкалей:
– Наш многоуважаемый, великий мусульманский поэт Тукай-эфенди, подумайте сами: разве нет больше мусульманского народа, кроме башкир и казахов? Есть. На Волге живут мусульмане. И на Кавказе, в Азии, Бухаре, Турции. И в арабских странах живут мусульмане. Про них не пишет Акмулла. «Башкиры мои, учитесь!» – восклицает он, поет оды казахским ханам, султанам.
Услышав эти слова, Урынгале вскочил, посмотрел на Тукая. Взял в руки кнут. Хотел успокоиться, но голос прозвучал сердито:
– Эй, новый мусульманский поэт, про каких казахских ханов, султанов писал Акмулла Хазрат?
– Уважаемый эфенди, как тебя зовут?
– Урынгале.
– Очень хорошо, имя соответствует случаю. Слушайте стихотворение Акмуллы.
Он взял скрипку.
– Новый мусульманский поэт, не пляши, не пой! Просто расскажи.
– Тукай-эфенди, что он говорит?
– Не пой, не пляши.
– Пожалуйста.

Султан мой, не осуждай так строго,
Хожу, еле живой, осталось недолго.
Бог послал мне навстречу сына хана,
Дай бог, выделите мне чуть-чуть время.
Хан, дорогой, это вы, это родина ваша,
Издавна общались вы с народом,
Потом заслужили авторитет.
Живут здесь два-три брата ваших,
Поддерживающих ваши деянья.
Считая близким, похвалю я с чужбины,
Без позволенья слово стесняюсь проронить.
Ты сундук мой, полный золота,
При надобности намереваюсь открыть[3].

К Ап-Гапкалею подошел Гап-Апкалей. Прервал друга:
– Слышали, у Акмуллы нет совести:

Сундук мой, полный золота,
При надобности намереваюсь открыть.

Значит, он ходит и раздает по сундуку золота ханам, султанам. А вот таким нищим поэтам, как вы, Тукай-эфенди, Акмулла показывает кукиш.
– Ты здесь, Ап-Гапкалей или Гап-Апкалей, ложь несешь, преувеличиваешь! – Урынгале взял кнут, голос его дрожал.
– Я Гап-Апкалей. Не преувеличиваю. Говорят, у него было много золота, может, потому и убили…
– В стихах есть такие понятия, как ирония, олицетворение, сравнение, – произнес Тукай. Но его не слушали.
– Тукай-эфенди, мы, будучи новейшими поэтами, сравнения, рифмы-ритмы хорошо усвоили. Потому наши стихи, как песни, мелодичны. Где бы ни выступали, мусульманский народ всегда встречает радостно, провожает с благодарностями. И в бубен я хорошо играю. Только ударю, весь мусульманский народ слушает, раскрыв рот.
Урынгале хвастовство Гап-Апкалея слушал, стиснув зубы. Вернее терпел, чтобы не испортить настроение Тукаю-молдэкэ. Молчал. Молодая жена несколько раз выходила к ним, что-то говорила на ухо мужу. Ап-Гапкалей, не знающий такого понятия, как приличие, подошел к Тукаю. Зазвенели колокольчики на штанах. Он с вызовом начал говорить:
– Уважаемый Тукай-эфенди, у вас нет стихов, которые славили бы ваших казанских ханов Шах-Али, Сафа-Гирея и Сююмбике. Только что вы прослушали о казахских ханах, которых восхвалял Акмулла. Вы верно сказали: от всех его стихов веет запахом кочевого народа. К тому же телегами раздает ханам, султанам золото. По-моему, кочевые народы не мусульмане. Они – язычники, дикари… Их… в Африку надо гнать…
Ап-Гапкалей закричал на всю степь, словно дикий зверь:
– А-а-а! Умираю! У-у-а-а!
У Урынгале закончилось терпение. Удар кнутом по спине Ап-Гапкалея был такой силы, что зеленый халат разорвался пополам.
Гап-Апкалею дорог друг, кинулся на Урынгале, словно ястреб, схватил за горло, и оба упали на землю, покатились обнявшись. Природа тоже, кажется, была возмущена происходящим. Поднялся сильный ветер, на чистом небе заблестела молния. Крупные капли дождя бились о землю, ветер усилился и пригнал откуда-то черные тучи. Тукай сидел в оцепенении от этого кошмара, подбежала молодая жена Урынгале:
– Ой, Тукай-молдэкэ, промокнете, – надела на голову войлочную шляпу. Взяла за руку, повела в юрту.

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ

«Бисмиллахи – ррахмани – ррахим. Уа – ттуур. Уа китаабим – мастуур. Фии – ракким – маншуурр…Муттаки инна галляя сурури ммасфууфатиу уа заууаджнаахум бихуурин чиин…»
Тукай лежал и прислушивался. Откуда-то доносится до боли знакомый голос. Может, он еще спит? Нет, это наяву. Возле юрты на улице Урынгале читает намаз. Пропевает каждое слово, каждый слог. Голос такой божественный, льется как песня, убаюкивает, успокаивает, лечит. Во всяком случае, так чувствовал Тукай. Голос стих, оставив после себя обволакивающее душу умиротворение.
– Старший друг, сейчас день или вечер?
– День, скоро обед. Нынче дни длинные.
– На ноги что надеть? На улице, наверное, мокро?
– Наденьте легкие галоши. Земля высохла. Степь стала чистой. Воздух свеж и приятен.
Урынгале и Тукай-молдэке ели медленно, растягивая удовольствие. У каждого в голове свои мысли. думы. Урынгале вспомнил тех новейших мусульманских поэтов: «Кочевые народы – не мусульмане, язычники, дикие, говорят. Казахи, башкиры – еще какие национальности входят в число кочевых народов? А сами-то, кто? Походят на людей Бухарской стороны или на народы Поволжья, Кавказа. Может быть, учились в медресе тех краев и вернулись домой? Кого только нет в наших степях!?»
Тукаю приснился сон. Будто читает стихи в офицерском доме. Один из них, молодой такой, стоит рядом и дергает за рукав. Посмотрел – знакомые черные глаза из Уфы. Густые, длинные ресницы хлопают, как крылья бабочки. Сама в офицерской одежде.
– Забыл ваше имя…
– Знали, как меня зовут?
– Знаю. Ты… Ты…
– Мин… Мин… – девушка улыбнулась. Собиралась что-то сказать, но появилась еще одна девушка в офицерской одежде. И больно ущипнула Тукая. А-у-у! Он открыл глаза, нет, нет, глаза не открылись – проснулся. На руку сел комар и укусил.
Урынгале после еды пошел по своим делам. А Тукай направился к своей юрте. Будто в голове рождалось новое стихотворение.

Любовь моя! Какой глубокий вздор –
Твой бедный, повседневный разговор.
О, лучше бы «люблю» ты мне сказала –
Пускай бы это говорил твой взор!

Взял бумагу, бормоча про себя, торопливо начал писать, боялся потерять нить мыслей.

Храню внимательный, спокойный вид,
А сердце рвется, сердце к ней летит…

Он не смог завершить строфу. В юрту вошел Урынгале:
– Тукай-молдэкэ, простите, пожалуйста…
– Слушаю, старший друг.
– Я прервал ваши мысли? – он сел напротив поэта.
– Нет, нет. Говорите, только не напоминайте мне о тех двух странных мусульманских поэтах.
– Все еще тошнит от их выходок. Вот что говорит Акмулла, имея в виду «самородков», которые появились и важничают в казахских степях, называя себя новыми мусульманскими поэтами:
Просвещенный пребудет в умах. А невежда –
Как корова, что в пыль молоком обольется…
– Я, Тукай-молдэкэ, много лет внимательно слежу за вашим творчеством…
– Вот как?!
– Да, да. До этого обстоятельства не позволяли беседовать… Есть некоторые мысли, хотелось бы поделиться ими.
– Не стесняйтесь.
– В ваших произведениях очень мало традиции классической восточной поэзии. Для вас маяк – русский Пушкин?
Тукай, посмотрев на старшего друга, обомлел. Покачал головой. Улыбнулся. Спустя некоторое время задал вопрос:
– Например?
– Я думаю, что сказки «Водяная», «Золотой петух» написаны под влиянием сказок Пушкина. Вы считаете себя учеником Пушкина? В других стихах тоже бросается в глаза какая-то особенная внутренняя теплота и нежность к Пушкину.
– Меня, глупого, прости, пожалуйста, старший друг. Ты – табунщик, разбирающийся в особенностях стихов Пушкина?
– Да, да, пастух. Зимой немного преподаю в медресе Габдрахман Хазрата.
– Мугалим? Акын?
– Мугалим. В молодости участвовал в состязаниях эйтеш. Сейчас готовлю учеников, преданных и любящих литературу, к соревнованию акынов. Соревнуюсь с певцами из округи, Кустаная, Тургая…
– Я вам говорил, вот что будет, если слушать чужих. Сегодня утром, когда вы, старший друг, исполняли стихи Акмуллы так мелодично, я чувствовал, что вы казахский певец. И вправду. А мысли о Пушкине верны. Он – мой наставник! Очень люблю его творчество. Даже молюсь на него! Вчера-сегодня начал переводить одно его стихотворение. Послушайте:

Полюбил королевич Яныш
Молодую красавицу Елицу,
Любит он ее два красных лета,
В третье лето вздумал жениться
На Любусе, чешской королевне.

– Взялись за сложную подборку стихов. Пусть поможет Аллах справиться, Тукай-молдэкэ. Ваши сатирические, юмористические и критические статьи, по-моему, написаны очень острым языком. Здесь тоже, кажется, есть влияние Пушкина. Его эпиграммы стали центром Вашей сатиры и беспощадно щиплют окружающих:

Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда.
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полный, наконец.

– Эти мысли Пушкина заняли место во многих сатирических заметках Вашего журнала «Ялт-Йолт». Но..
– Но – что?
– Пушкин не критиковал духовных деятелей, во всяком случае, я не встречал в произведениях, которые читал. Вы и Зайнулле ишану, и Ризаитдину Фахретдинову говорите острые слова. В чем причина?
Вопрос Урынгале заставил Тукая задуматься. «Как ответить? Правильно ли будет, если скажу, что они люди, тормозящие общественное, политическое развитие нации? Они вхожи в коридоры власти, то есть на хорошем счету у управленцев. Старший друг, старший друг…» Поэт не успел закончить мысль, его окликнула жена Урынгали:
– Тукай-молдэке, к Вам снова гости пришли.
– Кто?
– Генерал!
– Генерал?
– Да, с двумя дочерьми и сыном.
– Скажи, что я плохо себя чувствую.
– Тукай-молдэкэ, соврать не сможем. Они по пути встретили тех двоих – длинного и маленького. Простите, пожалуйста…
– Хорошо, я сменю рубашку, надену другие брюки. Поговорите пока. Говорил я вам, вот так будет, если будешь слушать чужих…
Спустя некоторое время Урынгале вернулся в юрту. На нем был новый бархатный халат. Талию перетянул красивым кушаком. Кнута не видно. На ногах бухарские ичиги. Посмотрел на опрятно одетого поэта, улыбнулся, вышел. Вошла его молодая жена с подушками. Взбив их, положила по обе стороны Тукая. Подушек и так было много. Казахи умеют встречать дорогих гостей. Не забывают и про мягкие подушки. Поэту в голову пришла мысль, от которой он улыбнулся: «Две гостьи сядут на эти большие подушки, прижмутся к нему?»
На улице спросили:
– Можно?
– Добро пожаловать, добро пожаловать! – Урынгале настежь открыл дверь юрты.
– Ассалямагаляйкум, Тукай-эфенди, – улыбаясь, поздоровался казах в возрасте, одетый по-европейски, опрятно.
– Вагаляйкум ассалям. Вы, кажется, мне знакомы…
– Да в Уфе, у Давлеткильдеевых, виделись…
– А-а-а, Сейдалин Жансултан-эфенди. – Тукай пожал протянутую руку. – Вагаляйкум ассалям! Рад вас видеть.
Гость обнял поэта, осторожно похлопал по спине. Сели на подушки, помолились. Вошла молодая жена Урынгале налила в маленькие деревянные чашки кумыс, вышла. Урынгале поставил их на блестящие медные подносы, подвинул к гостям. Теперь можно было начинать беседу:
– Как здоровье, Тукай-эфенди?
– Лучше, полегчало. Не кашляю. Свежий воздух, хорошее питание. Такого гостеприимства мне еще не приходилось до этого видеть.
– Габдрахман Хазрат у нас благородный из благородных. Всегда молюсь, чтобы Аллах помогал ему. Всю собранную милостыню, доходы от торговли тратит на лечение, образование, воспитание мусульман. Наш народ очень любит его. Любит…
– Вижу, вижу. Я тоже очень благодарен Габдрахман Хазрату.
– Габдрахман Хазрат, оказывается, Вас приглашал сюда еще в прошлом году?
– Вот так бывает, когда слушаешь чужих. Кто-то посоветовал не ехать, вот я и послушался. Сейчас не нарадуюсь, очень рад, что приехал сюда. – Тукай глотнул кумыс. На несколько минут установилась тишина. Воспользовавшись этим, Урынгале еще добавил кумыса в чаши.
– Сейдалин-эфенди, Вы на какой службе?
– На суде судья… – Урынгале показалось, что Сейдалину неудобно стало от своего звания, и решил уточнить:
– Наш Жансултан-эфенди – член Троицкого окружного суда. Статский советник, то есть генерал-майор. Окончил Казанский императорский университет. Долгие годы работал в разных должностях в Уфе в губернском управлении. Самый близкий друг башкир, защитник. Хорошо говорит по-татарски, поэтому и переводчик на суде… – Жансултан не дал ему договорить, поднял вверх большой палец, остановил. Улыбнулся, намекая, что «пока хватит», и сказал:
– Урынгале, браток, узнай-ка, гостинцы готовы?
– Сейчас, – Урынгале вышел из юрты. Тукай продолжил беседу:
– Сейдалин-эфенди, вы в какие годы учились в Казанском императорском университете?
– В тысяча восемьсот восемьдесят третьем году получил диплом магистра. Сколько времени прошло – профессора до сих пор перед глазами.
– Сейдалин-эфенди, в последние годы приходилось бывать в Казани?
– Университет постоянно приглашает на юбилеи. Спасибо. Казань с каждым годом становится все красивее. Тукай-эфенди, вы там на какой улице живете?
– Мы… – Тукай не успел ответить на вопрос, широко раскрыв дверь, вошел Урынгале:
– Жансултан-эфенди, Тукай-молдэкэ, девушки просят разрешения войти.
– Разрешаем.
Открылась дверь. Вошла молодая жена Урынгале. На одной руке – медный таз, на другой медный кумган, с плеч свисает белое полотенце. Таз и кумган очищены настолько, что они блестят золотом от света, падающего с потолка юрты. Пока мужчины помыли руки, вытерли, дверь юрты снова открылась, и вошли два «солнца». Во всяком случае, так показалось Тукаю. В юрту, улыбаясь, вошли две девушки в белых покрывалах поверх одежды, на руках – медные подносы, тихо произнеся: «Ассалямалейкум!», наклонили головы. На некоторое время установилась тишина. Урынгале хотел подняться, но снова встал на колени. Его жена смотрела на девушек. Сейдалин-эфенди должен был начать разговор, но он ерзал на месте, будто приводил в порядок подушки, начал их перекладывать налево, направо… Тукай-эфенди раскрыл рот и забыл закрыть…
– Моя дочь Марьям. Другая – башкирская гостья, Хамдениса, ее братишка Хисаметдин. – Услышав свое имя, мальчик просунул голову в дверь, кивнул и исчез. Сейдалин-эфенди продолжал знакомить:
– Девушки обе учатся в учебном заведении «Дарелмугаллимат». Обе – акыны. Их улены часто появляются в журнале «Айкап». Желанные гости на праздниках жырау, айтыс. Девушки, поставьте свои гостинцы ближе к высокому гостью.
Тукай взял себя в руки. Черноглазая девушка, провожавшая его в Уфе, – Марьям. Казашка. Другая, светло-голубоглазая, – Хамдениса…
Хамдениса, Хамдениса… Учится в «Дарелмугаллимат», значит, будет учительницей. К тому же казахский акын! Лишь одежда другая: нет ни круглой шляпы, ни вуали. На ней башкирское платье и камзол. На голове казахская ушанка, сшитая из белого войлока. Украшена красными кораллами. Сверху приставлена кисть из совиного пера. У Марьям на голове тоже такая же ушанка. Только вишневого цвета, а войлок зеленый, украшена желтыми кораллами. Тукаю в Троицке рассказывали, что такие ушанки казахские женщины-акыны надевают на конкурсах жырау, айтыс. Сейчас нет конкурса, но девушки надевают, когда идут в гости. Возможно, хотят показать, что они акыны… Поэт сидел в задумчивости, не хотел разговаривать, воспоминания были сладкими. Сейдалин-эфенди решил заговорить:
– Тукай-эфенди, гостинцы для вас, угощайтесь. – Обе девушки в один голос сказали:
– Приятного аппетита, – и вышли из юрты.
Тукай хотел что-то сказать, не успел. Сейдалин-эфенди, наверное, заранее продумал встречу, Тукаю не понравилось бы кушать вместе с девушками. Как говорится, больной человек то чихает, то кашляет.
– Для вас, Тукай-эфенди, девушки постарались приготовить татарские блюда. Вот губадия. Кыстыбый, внутри, как видите, пшенная каша. Когда я учился в Казани, любил кыстыбый. Вот красный творог, сузьма. Башкирский липовый мед принесла Хамдениса. Калиновая пастила, чак-чак. Здесь мои любимые кушанья, будьте любезны, Тукай-эфенди. Урынгале, ты тоже не стесняйся, – сказав «бисмилля рахман рахим», взял кыстыбый. Попробовал на вкус. Урынгале тоже взял и в рот отправил кушанье.
– Как вкусно! Нам, красавица, сделай чай и выйди к девушкам. Об остальном мы сами позаботимся, – сказал жене Урынгале.
Все трое потянулись к гостинцам. Сейдалин-эфенди положил кусок губадии перед Тукаем, пододвинул калиновую пастилу. Посуду с липовым медом переставил слева направо. Урынгале с улыбкой следит за этим, сам ест кыстыбый. Поэт устал сидеть, поменял позу, прислонился поудобнее к подушке. Аккуратно закусил губадию, попробовал калиновую пастилу. Сделал глоток чая. Урынгале пододвинул гостинцы к Сейдалин-эфенди и Тукаю-молдэкэ. Подлил чаю. Как принято, разговор за столом начинает самый старший:
– Уважаемый Тукай-эфенди, я хорошо знаком с вашими книгами, много стихов знаю наизусть.
– Спасибо, большое спасибо. Человеку, занимающемуся творчеством, такая оценка – самая большая радость.
– Некоторые стихи перевожу на казахский язык и читаю детям. Самое любимое – стихотворение «Родной язык». – Сейдалин-эфенди посмотрел на поэта, чуть привстав, начал рассказывать:

Родной язык – святой язык, отца и матери язык,
Как ты прекрасен! Целый мир в твоем богатстве я постиг!
Качая колыбель, тебя мне в песне открывала мать,
А сказки бабушки потом я научился понимать.
Родной язык, родной язык, с тобою смело шел я вдаль,
Ты радость возвышал мою, ты просветлял мою печаль.
Родной язык, с тобой вдвоем я в первый раз молил творца:
«О боже, мать мою прости, прости меня, прости отца».

– Сейдалин-эфенди, Вы так эмоционально читаете стихотворение! Нет такого человека, в оригинале читающего мои стихи так выразительно. Во всяком случае, я не встречал, может, пока не встречал.
– Вы, Тукай-эфенди, кажется, представителям своей национальности ставите жесткие требования.
– Почему Вы так думаете, Сейдалин-эфенди?
– Тукай-эфенди, ваша статья «Наши стихи» у меня в памяти. Слушайте-ка:

Карагым, айналаен, сез кызгалдак,
Сездэргэ бэргэн экэн мал бер ылак;
Жапанда жалгыз жэрепкалганымнак,
Аерылган эгезенэн мэн бер ылак.

– Видите, этот казахский поэт как хвалит свою возлюбленную! Отсюда можно сделать вывод, что татары по стихосложению отстали от казахов. Это Ваши слова… Так…
Тукай хотел как-то ответить, но чихнул, громко и некрасиво. Урынгале, чтобы спасти поэта от неудобной ситуации, вспомнил, что он хозяин, и торопливо сказал:
– Я обновил чай, угощайтесь! Тукай-молдэке, Вы, кажется, не попробовали красный творог, сузьму.
Тукай был благодарен Сейдалину-эфенди за то, что он вспомнил статью, напечатанную пять лет назад. «Память хорошая, знает наизусть», – подумал он, потом сказал:
– Я эту мысль и сейчас одобряю. Казахи по поэтическому слову впереди, лучше татар!
Но сейчас Тукай не был согласен со своими некоторыми выводами, поэтому решил сменить тему: – Сейдалин-эфенди, в Уфе рассказывали, что Вы были близким другом Акмуллы…
С улицы послышался голос:
– Урынгале, кобылка рожает. Надо бы привязать коней…
За хозяином из юрты вышли и гости. Солнце клонилось к горизонту, скоро наступит ночь. Тихо дует степной ветер. Ни облачка, словно и не было дождя, который «омыл» тех горе-поэтов. Небо чистое. Слышно пение птиц, к ним присоединяются кузнечики, сотни других насекомых, создавая красивый и ладный ансамбль. Степь живет своей жизнью, как вчера, как позавчера, как месяц назад, как сто лет назад. Все здесь гармонично. И даже черный ворон, появившийся из ниоткуда. Черный ворон – очередной знак судьбы?
Девушки постелили войлок перед юртой Тукая. Вынесли подушки. Принесли скатерть, поднос, чашки.
– Тукай-эфенди, садитесь. Нам пора возвращаться.
– Не могли бы вы ответить на мой вопрос. Кто для вас Акмулла-акын?
Девушки присели на угол войлока напротив Тукая. Жена Урынгале налила в чаши кумыс. Сейдалин-эфенди продолжил:
– Акмулла-акын Хазрат – мой молдэкэ. Первые уроки получал от него.
– Сколько зим он вас учил, Сейдалин-эфенди?
– Тукай-эфенди, у казахов вопрос учебы и воспитания стоит чуть по-другому. У вас в медресе обучают только в зимние месяцы. У нас осенью – один-два месяца, зимой – три-четыре, летом – два-три месяца. Это был метод преподавания Акмуллы-акын Хазрата. Где-то, может, и по-другому он учил. С окончанием учебного года, чтобы определить уровень знаний, собирались певцы, акыны, музыканты. Сначала соревнуются дети, подростки. Потом свое мастерство показывает молодежь, взрослые, приглашенные гости. С детства начинают понимать важность поэтического слова, его силу. Акмулла-акын Хазрат пять-шесть лет был моим молдэкэ и моих братьев… Можете мне поверить – мы его очень любили. Он был нашим проводником, пророком. Наставления, проповеди, советы до сих пор в памяти. Он меня уговорил идти учиться в университет. Братья, тоже радушно приняв призыв к знаниям Акмуллы-акын, окончили гимназию. Оба сейчас, как я, на службе в окружном суде.
Жансултан-эфенди остановился, попил кумыс.
– Отец, можно мне сказать? – обратилась Марьям и посмотрела на отца, пользуясь тишиной.
Сейдалин-эфенди понял, что наговорил лишнего. Сказал дочери:
– Может, споешь наставления Акмуллы-акын Хазрата, которые мы знаем? Домбру не видно…
Марьям было неудобно петь сидя, поднялась. Глазами искала Хисаметдина. Тот сразу понял, принес девушке домбру. Приподняв ушанку на голове, начала улен:

Обращусь к казахам с душевным упреком:
Безразличье в вас есть к просвещенья урокам.
Несмотря на слова назиданья, как прежде,
Большинство оставаться желают в невеждах.

Чистый голос Марьям, словно журчащий горный ручей, украшал беспечно раскинувшую степь силой целебной и волшебной мелодии. Кажется, птицы перестали петь, вокруг стало тихо. Такое спокойствие, умиротворение, слияние с природой, с вечностью. Навернулись слезы, Тукай боится дышать, боится нарушить это равновесие. Девушка продолжает играть на домбре и петь улен Акмуллы:

Непризнание муллы станет доблестью вряд ли.
Пусть лишь будет мулла ваш в речениях внятным.
Пусть блюдет человеческий долг и собою
Всем являет пример и живой, и опрятный.
Где лекарства найти? Как секрет исцеленья
Отыскать для аулов, джайляу и селений?
Есть ли прок призывать?.. Проворчат: поученья
Вновь завел Акмулла для мирского мученья.

Мелодия и после завершения исполнения еще долго звучит в степи, с каждым дуновением ветра идет все дальше и дальше.
Вновь завел Акмулла для мирского мученья…
Тукай слушает внимательно, украдкой поглядывая на исполнительницу. Ее спелые, как вишня, губы, будто шепчут волшебные сладкие, как шербет, слова. Мелодия манит, зовет за собой. Или это степь зовет? Зовет в бесконечность, в полет по бескрайним просторам под звездным небом. Звук домбры, волшебный голос девушки, слова великого Акмуллы соединились воедино, взбудоражили душу, отправили в путь…
– Марьям, дочка, спасибо тебе… Тукай-эфенди, нам хочется, чтобы вы прочитали стихи…
– Мы раньше не давали себя уговаривать, Сейдалин-эфенди. Услышав, как ваша дочь волшебно спела стихи Акмуллы, я боюсь… Мое… мое чтение скорее будет похоже на бормотание под нос узколобого человека.
– Тукай-эфенди… Я… мы… я… мы… – Марьям запнулась, посмотрела на отца, как бы прося прощения за обращение без разрешения. Тот, улыбаясь, кивнул, как бы намекая, раз собралась говорить – говори. Девушка нашла в себе силу и выговорила: – Я… мы… тебя любим… Чтение стихов…
В этих печальных звуках послышался тоскливый напев. Поэт отыскал глазами хозяйку голоса. Снова восхитился красотой ушанки на ее голове… Их взгляды встретились… Взмах ресниц… Полились стихи…

Достоин сожаленья тот, кого измучила любовь,
Тот, кто отрекся от неё,
кто полюбить не может вновь,
Тот, кто страдать не может вновь,
Её восторгами дыша,
Чья онемела навсегда обледенелая душа.
Нет прежних крыльев у него, как будто
Гиря тянет вниз.
Не взглянет он в глаза любви, не вскинет
Он своих ресниц.
Свинец, свинец в его словах,
Заглохли жизни голоса,
И благодатною слезой не увлажняются глаза.

…И благодатною слезой не увлажняются глаза… Слова звучали в ушах слушателей поэта, накрыли их какими-то непонятными чувствами…
– Спасибо, Тукай-эфенди, спасибо. Слушать вас – одно удовольствие. Вот, в глазах и моих дочерей появились слезы. Такие чувства я испытывал, лишь слушая Акмуллу Хазрата. Вы, Тукай-эфенди, второй Акмулла!
– Сейдалин-эфенди, не перехвалите меня, а то почувствую себя великим человеком… Загоржусь… – поэт говорит, говорит, а сам глазами спрашивает у Хамденисы: «А ты, башкирская красавица, что скажешь?» Девушка почувствовала его взгляд. Приподнялась, хотела что-то сказать. Но начать разговор для молодой девушки – продемонстрировать невоспитанность. Потому промолчала. Сейдалин-эфенди сказал:
– Девушки, в горле пересохло, приготовьте-ка нам чай, – ни Урынгале, ни его жены не было. Ему хотелось остаться наедине с Тукаем-эфенди. Надо было закончить начатый разговор. Девушки вскочили, приклонили головы поэту, выбежали готовить чай.
«Есть же на свете такие красавицы. В жизни не видел подобных… А ушанки на головах, перья сов придают их стройным станам величественность». Тукай, погрузившись в такие мысли глазами проводил девушек до соседней юрты. В сердце кольнуло, душу охватило непонятное волнение. Почувствовав на себе взгляд Сейдалина, продолжил:
– Акмуллу вы очень уважаете. Кажется, это связано не только с улен, эйтеш, стихами, жырау?
– Тукай-эфенди, правильно чувствуете. Акмулла-акын Хазрат призывал казахский народ не покидать свою страну, свою землю, эту степь.
– Вот как?
– Да, да… Потому я люблю Акмуллу, скучаю по нему. За семью морями, возможно, мир красив, может быть, на каждом шагу золотые дворцы. Но они не наши. Акмулла говорил: «Украшай свою землю, совершенствуй и люби свою страну». Он говорил улены, наставления, как жить, любить родной язык, сочинять на нем песни, стихи, сохранить свои обычаи, традиции. Именно это дает человеку настоящее счастье.
– Сейдалин-эфенди, у казахов есть же акыны? Они что, молчали?
– Для этого нужен акын, философ, мудрец вроде Акмуллы, способный говорить смело. Позже его призывы подхватили и другие акыны. Сами видите, казахский народ не разошелся по всему земному шару. Нам хватает своего богатства. Я работал, жил во многих регионах Российской империи, но счастливым чувствую себя только здесь, дома. Есть такая песня: «Человеку хватает одного слова, если оно сказано от чистого сердца». Вы, думаю, поняли, Тукай-эфенди.
– Да, понял. Самое дорогое, самое важное слово казахскому народу сказал Акмулла.
– Если разрешите, Тукай-эфенди, я бы поговорил с вами об одной проблеме, которая волнует меня.
– Пожалуйста.
– Вы в своей статье, про которую упомянул я недавно, пишете, что «стихи Акмуллы пахнут казахским духом, духом вольного кочевника». Вы проницательны. Написали правильно! А тем, «что много фанатизма в его стихах», хотели, видимо сказать, что он увлекался, восхищался арабскими, казахскими словами? Не так ли?
– Да. Точно сказали.
– Наконец, моя душа успокоилась. Ведь некоторые, ссылаясь на вашу статью, обвиняют Акмуллу в фанатизме.
Они улыбнулись друг другу.
Подошли девушки.
– Ака, Ваш приказ выполнен. Угощайтесь.
Марьям и Хамдениса заново накрыли стол, налили чай и вышли. Тукай не торопится, не спеша пьет чай, откусывая пастилу, причмокивает от удовольствия. А Сейдалин-эфенди суетится, прихлебывает чай и спешит что-то сказать:
– Тукай-эфенди, у меня к вам, наш уважаемый поэт, есть предложение.
– Пожалуйста.
– Оставайтесь жить у нас, в Троицке. Найдем прекрасную работу и невесту.
– Спасибо за приглашение, Жансултан Сейдалин-эфенди. Я не разлучусь с Казанью. Вы сами только что сказали словами Акмуллы: где родина татар – я там!
– Тукай-эфенди, приглашение от чистого сердца, подумайте, на следующий год снова приезжайте. – Сейдалин-эфенди привстал, помахал девушкам.
Те тут же прибежали, пристроились на край войлока.
Сейдалин посмотрел на Тукая и сказал:
– Простите, что побеспокоили вас. Уже вечереет. Нам пора возвращаться. Башкирская красавица давно хотела говорить, – он обратился к девушке. Хамдениса, смущаясь, встала с места.
– Хамдениса, дочка, слово тебе… А где домбра?
Хисаметдин так же оказался рядом, дал сестре домбру. Красавица приподняла ушанку. Перья сов податливо передали привет хозяйке от акына. Девушка заговорила:
– У меня несколько вопросов к Тукай-эфенди, – сказала и зачем-то посмотрела на Сейдалина. Тот кивнул. Подошли и Урынгале с женой. Налили кумыс в чаши. Девушка продолжила:
– В Троицке говорят, что вы любите ландыши… Это правда?..
Тукай, услышав про ландыши, вздрогнул. Значит, подарок и письмо от Хамденисы или от ее подруги?! Он взял себя в руки.
– Хамдениса-акын, это правда, я очень люблю ландыши с детства. – Он выпил кумыс, точнее прикрыл чашей рот, чтобы не выдать волнение.
– Простите. Еще один вопрос. А вы здесь смогли сочинить стихотворения?
– Да, смог. Посвятил очень известной личности – Шигабутдину Марджани. Вчера закончил. По прибытии в Троицк я несколько раз перечитывал стихи Акмуллы-акын Хазрата, посвященные Шигабутдину Хазрату. Они написаны очень хорошо. Вечные истины несет в своих стихах Акмулла! В молодости я написал критическую статью о стихах Акмуллы. Вы знаете, я ошибся. Прошу прощения. Сегодня я скучаю по стихам Акмуллы.
Хамдениса почувствовала, как тяжело было Тукаю говорить эти слова, взяла домбру и тихо запела:

Ему равных не найти на белом свете.
И напрасно кто-то в равные с ним метит.
Стоит выйти на майдан, и представленье
Будет всяк иметь о муже и поэте.
Убеждались в том лихие инженеры,
Звездочеты, мастера и землемеры.
Даже троицкие чудо-мударрисы
Отнеслись к его открытиям с полной верой.
Язва зависти приводит к фанатизму.
Не взирайте сквозь его кривую призму.
Тот слепец, что в свет луны влюблен, вовеки
Не поймет дневного света в этой жизни…

Девушка поет, домбра плачет, терзаясь, несет мелодию в бесконечную казахскую степь…

Место обитания мое – казахская степь,
Наставник я идущему к знаниям,
Книгами полна моя окрестность,
А сижу сам в гусином гнезде.
Передо мной – куча разных книг,
Смотрю на их, опуская голову[4].

…После отъезда гостей жена Урынгале передала Тукаю картонную коробку. В коробке лежали ландыши. Ландыши, цветы весны, цветы новой жизни. Они гордо хранят тайны природы, да и люди, видимо, доверяют им свои. Поэт прищурился, улыбнулся себе и знакомой незнакомке.

ПРИМЕЧАНИЯ:

Жансултан султан Сейдалин (1859–1921) – из рода Чингизхана. Родословная: Абухаир хан – Нурали хан – Сейдали султан – Торежан султан – Шуак султан – Жансултан султан. Дети: Аббас (1890); Марьям (1891) – казахский акын, стихи «Зарлау», «Коздер», «Тор» и другие напечатаны в журнале «Айкап», который издавался в Троицке. Участвовала вместе с Шаехзадой Бабичем в поэтических конкурсах; «Ажар» (1893); Сапаржан (1896); Гульямал (1898); Галиакбер (1905); Гульнур (1914). Жансултан султан Сейдалин после окончания Казанского Императорского университета, служил в разных регионах, в т. ч. в Уфимской губернии. Последние 18–19 лет прожил в г. Троицке.

Джалиль мулла – Джалелетдин Дауани (скончался в 1502–1503 гг) – великий ученый, философ Востока.

[1] В то время в Российской империи рассчитывались серебром или ассигнациями. Ассигнация по сравнению с серебряным эквивалентом была дешевле в 3,8–3,10 раза. (Прим. автора).
[2] Молдэкэ (каз.) – мугалим.
[3] Подстрочный перевод.
[4] Подстрочный перевод

Опубликовано в Бельские просторы №6, 2021

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Янышев Фанис

Родился 2 февраля 1950 г. в д. Зирекли-Куль Миякинского района Башкортостана. Член Союза писателей РБ и РФ.

Регистрация
Сбросить пароль