Дозморов Олег. Уральский акцент. М.: Воймега, 2019. 172 с.
Не вижу возможности писать о новой книге Олега Дозморова без оглядки на предыдущую, «Смотреть на бегемота», вышедшую в 2012 году; тем более что стихи «Уральского акцента» начинаются с 2010-го. Обе в моём представлении — неразъединимы.
Что я увидел в первой воймеговской книге? Лёгкую насмешливость над литературной классической традицией — и насмешку если не над самим сочинительством, то над литературной отделкой стихов, над поиском выразительных средств («Обойдёмся без ярких метафор, / отряхнём эту пыль с наших ног», c. 57; в «Уральском акценте» сказано резче: «Плебейское стремленье удивлять / метафорой, эпитетами, рифмой…», с. 111). Утверждение, дальше которого идти уже некуда: «В сущности, всё неважно. Неважно, в общем-то, всё» (с. 16). Беспрестанную самоиронию, основанную на послушной обречённости делу поэзии, частые отсылки к строкам легко узнаваемых авторов.
Куда, куда вы удалились.
запропастились, завалились,
но не пенсне и не ключи?
Не проклинай, не трепещи,
не бормочи и не ворчи.
Очки с мобильником сокрылись
в филологической ночи (с. 15).
Течение стиховой речи с охотно вкрапливаемыми цитатами создаёт впечатление её инерционности и смысловой незначительности. Неужто — тютчевское нежелание сердца «высказать себя»? «Выхожу один на остановку»; «Роняет парк свой головной убор», «Отговорила роща золотая / меня гулять»… Не думаю, что это лишь игра, поддерживающая у автора жизненный тонус. Дозморова никак не назвать поэтом легкомысленным и тем более — безмысленным. В пример приведу стихотворение о бас-гитаристе в соседней квартире (который «никому не обещался / для звуков жизни не щадить» — однако своей игрой не даёт по ночам спать), куда-то внезапно пропавшем. Оно завершается так: «И где он? Умер или спился? / Кто даст мне правильный ответ? / Куда сосед запропастился? / И почему тех звуков нет?» Здесь — и образ самого автора, который тоже «никому не обещался» — однако без звуков жить попросту не может: отсутствие звуков — для него беда (и в то же время, по Ходасевичу, ему «каждый звук терзает слух»); и образ нелепой скоротечности жизни, которая может оборваться в самый неожиданный момент. И ещё — наверное, диалог с кушнеровским, также повествовательным, стихотворением «На Мойке жил один старик», встреча с которым всё откладывалась и откладывалась: «И вот я слышу: умер он. / Визит мой точно отменён. / И кто мне скажет, что отложен?»
В целом книгу «Смотреть на бегемота» отличает непринуждённость — или, лучше сказать, небрежность — произношения слов, замешанная на усталости, которая мне видится несколько преждевременной (автор далеко не стар) и которая будто бы «по правилам игры» вынуждает имитировать элегическую интонацию, отказываться от взгляда на окружающий мир как на вновь и вновь переживаемое чудо, идя на эмоционально-стилистическое снижение («И птица замёрзла, сидит, ни гу-гу. Ну, птица тупая», с. 53; или вот о другой птице — рыдающей от пресыщения чайке: «…распатронила кулёк / или мешок / и натаскала дряни на стишок, / шестнадцать строк», с. 28). Классическая традиция тут и там поддерживается Дозморовым лаконичными оборотами современной разговорной речи. Сарказм? Самозащита от душевной усталости, от депрессии, боязнь показаться сентиментальным? Или намерение «глядеть правде в глаза», не окрашивать мир в розовый свет, бежать обманчивых надежд и разочарований? Поэт уходит от серьёзности тона, невесело отшучиваясь и театрально обыгрывая повседневность — чтобы не погрузиться с головой в её рутину. То есть поэзия всё же служит спасением, но поэт будто бы не намерен в этом признаваться. «Уральский акцент», где последние стихи датируются 2019 годом, — продолжение разговора с самим собой: такого же устало-непринуждённого, не без мотива пессимизма; автор, конечно, видит и красоту, и уродство, хорошо их различает, но разрушает меж ними принципиальную разницу, поскольку заточён сам в себя. «Человек-сам-себе-тюрьма» — вот его автохарактеристика.
Разве важно — засраный задний двор,
или сад с гремящими соловьями,
или бухту с белыми кораблями
взгляд в окне расстреливает в упор? (с. 7).
Здесь, конечно, есть громадное противоречие: если красота столь незначительная вещь, зачем о ней вообще говорить — и зачем нам об этом читать? Оставаясь в рамках классического стихосложения, Дозморов владеет интереснейшей способностью создавать внутри своих стихотворений такое движение, такое колебание ритмики и смыслов, что внешне усвоенная нами «несвободная» поэтическая традиция приобретает новое, внутреннее качество; проще говоря, мы слышим голос конкретно Олега Дозморова, а не чей-либо иной. Именно об этом сказала однажды в интервью Татьяне Бек Ирина Ермакова: «Суть поэтической интонации, как мне представляется, не столько в специфическом наложении метра на ритм, метр может и вовсе отсутствовать, или, там, в особенностях авторской пунктуации, сколько в том, что представляет из себя человек, написавший эти стихи».
«Лучшие умирают, и остаёмся мы — / средней руки поэты, медленные умы», заявляет он в книге «Смотреть на бегемота» (с.20). В «Уральском акценте» эта мысль продолжается с неустанной беспощадностью: «А стихотворный разговор, / увы, повтор, повтор» (с. 33), «Даже этот бумагомаратель, / что стоит под зонтом на холме, / чувств и мыслей чужих подбиратель…» (с. 39); «а значит, мы останемся с тобой / ну что ли ерундой языковой, / ну что ли закорючкой, запятой» (c. 16).
И опять же возникает вопрос: искренен ли автор? Или это игра в излишнее самоумаление? Если в предыдущей книге я видел больше «Дозморова начитанного», то в новой — «Дозморова, горячо любящего русских классиков»: отсылки и переклички — словесные и стилистические — встречаются в «Уральском акценте» чуть ли не на каждом шагу: мы слышим то Лермонтова, то Фета, то Надсона, то Блока, то Мандельштама… перечислять долго; достаточно привести строфу, в которой уместились сразу четыре имени, которым поэт с несколько старомодной высокопарностью сообщает эмоциональные характеристики:
Здесь Случевский громоздкий стоит на посту,
здесь Полонский предпраздничный бродит ночами,
здесь князь Вяземский едкопечальный по ту
и Некрасов по эту границу печали (с. 72).
Речь в этом стихотворении — о книжной полке, на которой поэты как «первого», так и «второго ряда» (сам автор, к счастью, противится такому разделению) словно бы пребывают в постоянной готовности прийти в трудную минуту на помощь: утешить, порадовать, вдохновить, придать душевных и физических сил. Конечно, чтение таких книг для поэта — великая школа смирения; может быть, именно поэтому Олегу Дозморову «петь нельзя, не мучась»: от «тишины, которая снаружи» и «пустоты, которая внутри»?
Давно пора подчеркнуть имя, с которым накрепко связана жизнь автора «Уральского акцента» и без которого не обходится ни один отклик на стихи Олега Дозморова. Это Борис Рыжий, интонации которого не менее узнаваемы в книге, чем голоса других авторов. И дело не только во влиянии, а в том, что единственное настоящее утешение в горе, которым стала утрата лучшего друга, — сохранять в поэтическом языке память о нём, разговаривать ему в тон; одно из стихотворений-монологов, обращённых к Борису Рыжему, завершается словами одновременно огорчительными и возвышенными: «ты оставил мне этот бессмысленный груз, / тайный знак царскосельского круга» (с. 71).
Любовь Олега Дозморова к поэтам-классикам и любовь к Борису Рыжему — взаимодополняющие вещи, поскольку и сам Рыжий старую классику знал и любил безмерно. Когда, например, я читаю некоторые стихи Дозморова, родственные интонациям Бориса Рыжего — я вижу в них и родственность другим поэтам, которых Рыжий пропустил через себя, — например, Бунину, Набокову, Штейнбергу, Тарковскому: «Не жизнь прошла, а молодость всё длится, / там, за забором памяти, за дымом/ её листвы, где мимо глаз синица / блеснёт лимонником неуследимым» (с. 30), или «Ангел дежурный сыграл на волынке / песню победы тревожно, легко. / Дождик закапал. На влажном суглинке / след отпечатался неглубоко» (с. 34). И к кому, как не к своему другу, обращается Дозморов:
Прости мне титанический закат,
мучительное пение дрозда.
разбухший от цветенья палисад,
сквозную зелень каждого листа,
вечерний изумительный покой,
набоковскую ласточку вон ту,
зелёный том поэта под рукой,
похожую на гибель пустоту… (с. 31).
Наверняка название книги — символ памяти. «Неистребимый уральский акцент. / Как ни старался, чего я ни делал, / но интонацию словно заело…» (с. 70). Я думаю, дело не в особенностях местного произношения, а глубже: в преданности своему свердловскому прошлому, своим друзьям — живым и ушедшим в мир иной, поэтической атмосфере, в которой развивались Виктор Смирнов, Роман Тягунов, Дмитрий Рябоконь, Елена Тиновская…
Отрыв от Родины обострил его чувство одиночества в мире — однако не довёл до состояния опустошённости. «Это я-то и есть настоящий романтик, несомненный безумец и сноб» (с. 87), проговаривается Дозморов во второй половине книги; однако в этом он уже успел убедить и в первой — хотя бы теми цитатами, которые я привёл в связи с Борисом Рыжим, — где рассудочность и холодноватость речи сходят на нет, где «литература» растворяется в сфере чистой поэзии, где говорит уже не «автор» – но говорят закат, пение дрозда и мелькнувшая ласточка, — всё, что выше слов, выше текста. Словно поэт «изучил устав – “Невыразимое”, / заглянул в безмолвные озёра» (с. 18).
В книге есть стихотворение, в котором происходит поразительное перемещение от будней к чуду, к фантастическому сновидению, к космосу мировой культуры, к вечности.
На кухню вышел я помыть посуду —
и на две тыщи лет назад унёсся.
С Горацием бродили мы по саду,
и нам светило золотое солнце.
Я с Цезарем вдвоём гулял по Риму,
и Цезарь сокрушался, одинокий.
Потом я заплутал, поскольку рифму
неправильную дал мне бог жестокий.
И вот я превратился в бегемота
или фламинго на брегах Суматры.
И если я и попросил у жмота
чего, то дальних мест подробной карты. <…>
Журчит ручей среди прекрасной рощи,
протягивает Аполлон, паскуда,
мне в руки лиру, спрашивает: хочешь?
А у меня уж вымыта посуда (с. 26).
Конечно, Рыжий и тут аукается: «вдруг встречается мне Аполлон, поэтический бог: / “Хорошо сочиняешь, да выглядишь дурно, сынок”». В «Уральском акценте» есть строфы, которые, пожалуй, дают нам ключ к пониманию общего психологического фона поэзии Олега Дозморова: сразу и поэта и человека.
О чём ты, звук, стихотворение?
О том, как напоследок дышит
в стеклянной вазочке растение?
Я не могу тебя расслышать. <…>
Я не могу понять. Наверное,
о человеке в свете грусти,
и потому ты снова нервное.
И мы подробности опустим (с.28).
Стихи как нечто природное, зыбкое, неуловимое, непознаваемое. Поэт как существо склада грустного, нервного, трагического. Переплавляющего грусть, нервность, трагизм в стиховую гармонию. Которая порой разворачивается в стихах Олега Дозморова столь же неожиданно и широко, как «разрывает окна небесный свет» (с.97)
Опубликовано в Prosōdia №13, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!