ЯБЛОКО ДЛЯ ЕВЫ
(Евгения Никитина-Кравченко, Стихоложество. – [б.м.]: Издательские решения, 2021. – 94 с.)
Маленькая книжечка стихов Евгении Никитиной-Кравченко, выпущенная издательством Ridero, имеет все шансы стать заметным явлением в мире литературы. И дело здесь не только в «высоком косноязычии» автора, в его стремлении «переделать» традиционный язык, превратив его в универсальное средство самовыражения, но и в предельном откровении с читателем, в желании эпатировать его ничем не ограниченной физиологией мыслей и желаний.
Материальность и даже грубость возвышенного – вот парадокс художественного мышления Кравченко. Николай Васильев в аннотации к книге называет стихи автора «раздеванием боли в темноте, грубым и целомудренным обнажением». В самом этом определении заложено логическое противоречие: боль, раздетая в темноте, остаётся невидна тому, кто наблюдает за процессом. Но так ли это? Боль, душевная или физическая, испытываемая другим человеком – это абстрактная категория, она из разряда тех чувств, которые интуитивно постигаются, считываются с мимики, жестов, угадываются в особых интонациях или выражении лица. Точно так же обстоит дело и с этой книгой – она действительно не требует понимания, но рассчитана на особую чуткость читателя, который сможет проникнуться энергетикой предложенных его вниманию текстов, увидеть в них зашифрованный месседж, почувствовать душевную уязвимость за видимой небрежностью высказывания.
Само название книги, «Стихоложество», кажется вызовом и нарочитой провокацией. По ассоциации напрашивается мысль о скотоложестве, в привычных этических категориях воспринимаемом как физиологическое извращение, серьёзная психическая аномалия. Но это если не вдаваться в языковые нюансы данного словообразования. А между тем толкований здесь может быть множество. Стихоложество – разделение ложа со стихами, с поэзией, то есть абсолютная преданность творчеству, вне которого жизнь лишается смысла. А если разбить слово на две части, то можно получить «стихи» и «ложь». Стихотворная ложь, которая по сути своей является не лжесвидетельством, а желанием образной иносказательности, нарочитого искажения привычного смысла объекта или явления с целью создания альтернативной реальности, приспособленной к мировосприятию автора. Поэтические тексты Евгении Кравченко сотканы из знакомых понятий и вещей, но, в силу их непривычного соположения, выходящей за пределы нормы сочетаемости друг с другом в границах целостной картины мира, возникает эффект чужеродности, инаковости и даже странности происходящего. Первобытный синкретизм авторского мышления погружает читателя в царство безграничной проходимости смыслов, где путём срывания с предметов материальных оболочек вскрывается иная, подлинная их суть, разрушающая общепринятое представление о дискретности бытия и «привычной пластике объектов в их взаимосвязи»:
здесь не то чтобы детство, а прочий помост
меж вторым подоконным и спелым
голым яблоком, что ли, разрезанным от
переносицы к топкому мелу.
и кого из нас больше в дому посему,
по которому ходишь, не скручен
ни в бараний рожок, ни во тьме посошок,
ни чему ещё врёшь, не замучен.
Здесь, как в поэзии Петрушкина, острая игла языка сшивает в единую ткань предметы земного, материального мира с конечными областями значений. Человеческая жизнь, трактуемая в терминах вещного или природного мира, превращается у Никитиной в сложную многоуровневую метафору, дорастающую до метаболы с характерной для неё мощной реконструкцией заданной реальности. Здесь мир, увиденный «фасеточным зрением стрекозы», не предполагает никакой герметической замкнутости и непрерывно растёт, развивается вместе с автором, продуцируя всё новые и новые смыслы. Голое яблоко, «разрезанное от переносицы к топкому мелу», листва, уходящая «от круга лица твоего», «мята глаз и губ», которая «кудахчет псу задверному», «сосны во рту», «песок, кренящийся на виске» – вот образы, типичные для всеобъемлющего и свободного от языковых стереотипов сознания автора, становящегося демиургом, создающего мир по особым законам, допускающим продлевание конкретного в абстрактном, вымышленного в реальном.
Эффект «остранённости» художественного пространства, рождаемого из первичных эманаций, авторского камлания и шаманизма, природного гула и бессвязного бормотания, достигается благодаря мощному языковому инструментарию, которым Евгения Никитина владеет в совершенстве. Концептуалистски отрывая слова и выражения от их исходных значений, она одновременно вскрывает в них новый смысловой потенциал, существенно расширяющий границы языковой вселенной. Отдельного внимания заслуживают те невероятные преобразования, которым подвергаются в текстах Никитиной фразеологические обороты речи. Отказываясь от привычных норм употребления идиомы, семантически и структурно расширяя её состав, тем самым нарушая непроницаемость языковой единицы, автор вовлекает её в общее ассоциативно-смысловое поле поэтического текста, свободного от любых условностей. Так «без году неделя» превращается в «без году боль», а «чистый банный лист» вызывает совсем иные ассоциации, восходя к теме творчества («хоть хочется обратно на чистый банный лист, чтоб поедом дела»). Нередкоопознать обряженную в новые одёжки знакомую фразу становится затруднительно – сойдя с общего языкового конвейера, она становится самобытной, яркой чертой авторского идиостиля. Лирический герой «с бревном в глазу в полубреду», раздробленные надвое «вериги шуры» и «муры лета», телята, которые идут туда, «куда Макар и не гнал, не сцеживал парное», семицвет, похожий на «лыко, которое не вяжешь», «зуб за жизнь, за две, за жёлты очи», – всё это мощнейшие средства мифологизации художественного пространства книги, уход от навязанных, изживших себя стереотипов языкового мышления.
Не менее любопытны и другие художественные приёмы, которые использует Никитина как форму «лингвистического бунта» против заезженных грамматических форм. Те же фразеологизмы, в составе которых не только слова, но и морфемы по-новому «сшиваются», комбинируются, внезапно обнаруживают внутри себя иной, скрытый смысл. Из очевидного «стар и мал» рождается поражающая своей неожиданностью повествовательная синтагма:
Там старый мал, где, если приглядеться
на синь со дна, то как забить косяк,
и слева вправо рассекает детство,
когда смотрю туда, куда нельзя.
Наконец, настоящей находкой для лингвиста являются яркие, незатёртые метафоры, окказиональные эпитеты и сравнения, создающие частокол «неочевидных образов и неявленных смыслов»: «изглоданный трек капели», «зевота – сероглазая, как голь», «не забаненная безнасыпь», «околоплодные ручьи», «молочаевские глазницы», «мясо Божие». Подобные находки наряду с многочисленными неологизмами демонстрируют авторскую неприязнь ко всему очевидному, однозначному. Наряду с этим хочется отметить высокий уровень авторской эрудированности: тексты Никитиной изобилуют интертекстуальными вкраплениями, многочисленными отсылами к поэзии золотого и серебряного века. В частности, строка «защемлённый, как в ветках щегол, изрыгая щебечье» невольно отсылает к Мандельштаму, а в другом стихотворении названы одновременно и сам интертекст и его источник: «орлы куропатки прочей чахоткой чехов».
Эффект «остранения» достигается и с помощью многочисленных архаизмов и библеизмов, которые, наряду с неологизмами, преобразуют стихи Евгении в многомерное интертекстуальное пространство, делают поэтический язык уникальным, звучащим камерно и, наряду с этим, ультрасовременно:
Вот, март, се твоя лемаргия. Обжорство и течь с потолка.
Агония без херувима. Бесстыдство и сушь светлячка.
Вот, март, я тебя воздыхаю. Втихую гляжу, мой помреж,
Как просто, с лица опадая, ты вторишь, что юн и несвеж.
При слове «лемаргия» сразу хочется обратиться к толковому словарю, но поисковик, деликатно заменяя букву «м» на «т», выдаёт общеизвестную летаргию как состояние болезненной усталости, анабиоза. На самом же деле лемаргия – слово, которое мало кто сейчас употребляет – относится к библеизмам и означает особый вид чревоугодия – когда долго держишь еду во рту, чтобы насладиться вкусом. Один из синонимов слова – гортанобесие.
Зоркий авторский глаз обнаруживает в слове те связующие смыслы, которые делают его значение и применение универсальным, обращённым одновременно к прошлому и будущему историко-культурного процесса. Есть в тексте и библеизмы, отсылающие к ветхому и новому завету. Нередко именно они вскрывают в сложной и на первый взгляд абстрактно-отвлечённой поэзии Никитиной совсем иной, сокровенный и глубоко чувственный подтекст.
Тот подтекст, который позволяет со всей определённостью установить гендерную принадлежность книги. Потому что она о любви – точнее, о её мучительном ожидании, проживании и почти физиологической жажде – сродни той, которую испытывали искушённая змием Ева и ветхозаветная Суламифь. «Сыро тут, суламифно», – признаётся автор, и далее следует облачённое в яркую метафору предельное откровение – чувство, проговорённое языком тела, даже более красноречивым, чем язык разума: «гори, моя стайка тайная, зверь мой – сам».
Любовь-страсть как потребность продлиться естеством в близком человеке, обрести целостность собственной жизни в духовности низменного, которое и низменным быть перестаёт – вот глубинный подтекст книги. Присутствующее в некоторых текстах чувство космического одиночества вне пространства любви передаётся на уровне физиологического ощущения, телесной пытки, дорастающей, при всей парадоксальности подобного заявления, до христианской интонации:
и узришь, однощёкий, – некому дать второй
долговязой щеки своей острой, сухой, бесскульной,
будто вся перемена дня – с потолка на угол,
где темнеет настолько, будто горит огонь.
Вдумчивый и чуткий читатель не станет тратить время на расшифровку высокого авторского косноязычия – он просто вслед за ним проживёт это состояние предельного напряжения, физического и душевного. Ощутит эту поэзию на уровне мускульно-мышечного спазма, суставной боли и подкожного зуда. Не случайно некоторые разделы книги имеют анатомические названия – например, «Седалищный нерв». Существенно и то, что авторская поэтическая интонация – это фактически возведённая до уровня речевой артикуляции энергия телодвижений: отсюда «фригидность тоски», нева, «взывающая к морям из ладоней и сора», «високосные лопатки», частое упоминание частей тела в принципе и т.д. Соскальзывание языка тела в зону сакрально-непостижимого. вселенски значимого автор передаёт с помощью фраз-гибридов, в которых материальное и духовное срастаются намертво. «Висок – плотиною на мель», «пепел, ненавидимый на ушко», «жалость, как родимые пятнашки», «соль запястий, гулко тающих», «защёчноягодный нагар» – так появляется и бесконечно себя продуцирует, дорастая до антропоморфной вселенной, уникальный авторский язык.
Всего лишь небольшое переключение центра сознания в иную область – и книга «впустит» в себя, загорится в нас тёмным огнём соблазна. Станет тем самым яблоком, которое некогда превратило целомудренную Еву в искушённую таинством любви женщину, ставшую духовным и физическим продолжением мужчины:
Ни трепета, ни топота, ни зги.
Брезгливит май, как соль, остроконечит,
кровоблудит, как балаган, внутри –
усталый, зыбкий, неизбывный, вечный.
Зевота – сероглазая, как голь,
на выдумку хитра и непосильна.
Без роду-племени весна, без году боль
вдоль переносицы твоей и вдоль бессилья.
Живи по-прежнему, по кругу, по-за тем,
сорочья перепись и ласточкины слезы
под сердцем: стук-постук, тень за плетень.
И никуда мне из тебя, ни ввысь, ни оземь.
ИСЦЕЛЕНИЕ НЕБОМ
(Сергей Рогатко, Партитура L. – М.: РИПОЛ классик, 2022. – 608 с.)
Настоящий русский роман – явление, ставшее редкостью в наши дни. Современный читатель избалован постмодерном с характерными для него многоуровневыми смысловыми ассоциациями, аморфностью сюжета и отсутствием чёткой системы персонажей. Но не так легко бывает разглядеть за частоколом аллюзий авторскую идею, даже душеспасительную.
Писатель, историк и драматург Сергей Рогатко, двадцать лет назад создавший роман «Партитура L», возвращает нас к истокам благополучно всеми забытой классической литературы, и при этом создаёт уникальное произведение, объединившее несколько жанров. Во-первых, название книги заставляет вспомнить о полифонии – термине, применимом не только к музыке, но и к литературе. Буквально полифония – нотная запись оркестровой, хоровой или ансамблевой композиции, объединяющая все партии и отображающая их одна над другой. При этом партии располагаются в определённом порядке. Если вспомнить полифонизм Достоевского – характерное для его романов многоголосое исполнение разными героями одной и той же сквозной темы – становится очевидным, что перед нами современный роман-эпопея, объединяющий в единую мелодию судьбы разных людей.
В то же время это и роман-антология русской жизни, поскольку он охватывает достаточно большой исторический промежуток времени. В центре внимания автора – история двух семей – Воложиных и Камовых. Частные проблемы героев показаны на фоне сменяющихся эпох и правителей. Книга открывается сценой смерти главы семейства Воложиных Леонида Максимовича, вместе с которым символически умирает и старое время. А всё, что происходит с персонажами в дальнейшем, начинается в семидесятые годы и заканчивается практически в наши дни. Последняя упомянутая автором дата – начало двадцать первого века. К этому времени почти все герои, пройдя череду долгих житейских мытарств, обретают своё счастье и подлинное предназначение, свою единственную и правильную мелодию.
Именно мелодия, пронизывающая всё повествование (не случайно каждая глава сопровождается соответствующим её тональности музыкальным термином, определяющим характер исполнения) становится сквозным образом-символом книги и ключом к разгадке авторского замысла. Характерные черты романа-эпопеи – описание событий на протяжении ряда эпох, многосюжетность, полифонизм, сложная система персонажей – ещё не делают книгу исключительной в жанровом отношении. Но музыка, сопровождающая героев на жизненном пути, являющаяся камертоном их внутреннего душевного состояния, переходящая в звучание небесных сфер – является тем сквозным образом-мотивом и намеренно выбранным автором сюжетным ходом, благодаря которому исторический роман о простых рабочих людях, передовиках производства и строителях БАМа, о московских студентах, советской интеллигенции и госслужащих перерождается в роман духовный, религиозный, где главной темой становится поиск человеком любви и Бога внутри себя.
Тема духовных исканий, путь «от Христа и ко Христу», совершаемый героями двух различных семей, суровые испытания с последующим обретением нравственной опоры – то, что сближает роман «Партитура L» с «Войной и миром» Л.Н. Толстого. Здесь даже система художественных образов вызывает соответствующие аналогии. Восторженная, эмоционально восприимчивая Евгения Воложина, живущая «жизнью сердца», отчасти напоминает Наташу Ростову, её старшая сестра Ираида и жена Владимира Камова «Елена Прекрасная» – девушки-пустоцветы, которые в силу неспособности любить караются отсутствием детей и семейного счастья. Внешне привлекательная, но внутренне пустая, живущая материальными благами и сиюминутными страстями Елена – современный аналог Элен Курагиной, блестящей светской красавицы, так и не сумевшей никого осчастливить и умершей от дурной болезни. А мудрый старец Диодор, живущий в стенах Святотроицкого монастыря, очень напоминает Платона Каратаева, чья бесхитростная жизненная правда открывает путь к истине Пьеру Безухову.
С другой стороны, исторические события Сергей Рогатко преподносит в том же ключе, что и Михаил Шолохов в «Тихом Доне» и Борис Пастернак в «Докторе Живаго». Человек и время – центральные образы книги, причём важна не столько сама история, сколько показанные на её фоне судьбы героев. Время, безжалостное ко всем без исключения, сводит и разводит близких по духу людей, заставляет их делать непростой нравственный выбор и проходить через непосильные жизненные испытания.
Следует отметить, возвращаясь непосредственно к событиям романа «Партитура L», что его структура организована двумя основными планами повествования: внешней, исторической, канвой, и частными историями жизни и любви главных героев. Фактографический материал книги довольно обширный: здесь подробно описано «золотое время в жизни советских граждан» – эпоха правления Брежнева, для которой характерна не только относительная материальная стабильность, но и развитие науки, культуры, просвещения. Автор вспоминает также годы, когда «в нашей передовой советской державе вовсю начинала властвовать электронная полупроводниковая эра», когда шло легендарное строительство Байкало-Амурской магистрали, уже омрачённое миазмами коррупции и бюрократизма. Затем – смутное время, калейдоскопическая смена генеральных секретарей на своих постах, и то всеобщее «развержение умов», которое невольно напоминает нынешнюю трагическую ситуацию, расколовшую общество на два лагеря – патриотов и либералов. Также и в те, уже относительно далёкие, времена, на волне диссидентского движения и массовых миграций, разобщение людей, их приверженность разным идеалам стала носить массовый характер. Одним из самых ярких и драматичных эпизодов романа Сергея Рогатко становится дискуссия на «круглом столе» русского отдела радиостанции «Свобода» «Приверженцы национально-патриотических сил, то есть представители западного „русофильства“, ратующие за возрождение русской идеи, вдруг с грохотом, шумом и гамом набросились на так называемых представителей экономической волны эмиграции, для которых главный бог был и остается золотой телец».
В таких исключительно сложных условиях «нащупывают» свой путь и своё личное счастье главные герои романа. По сути, в центре внимания читателя находятся судьбы четырёх главных персонажей – это любовные пары Владимир Камов/Евгения Воложина и Иван Камов/Людмила Воложина. История их крайне непростых взаимоотношений неотделима от философско-религиозных раздумий автора о подлинном смысле жизни.
С точки зрения Сергея Рогатко, обрести счастье можно только в любви, но при условии если это «любовь во Христе», то есть, то возникающее между людьми чувство абсолютного духовного родства, которое позволяет утверждать, что «браки совершаются на небесах». Музыка этой любви периодически звучит в душах героев, но иногда под влиянием внешних обстоятельств сменяется жёсткой какофонией и диссонансом. Важно, что в романе любовная тема носит, помимо прочего, ещё и философско-исторический характер. Осмысливая процессы, происходящие в советскую эпоху, автор с горечью отмечает, что само понятие любви в её высшем, духовном понимании уходит из жизни людей, заменяясь плотскими, эгоистическими её формами: любовь, как единый инструмент Божественной правды, единый настроечный камертон для всех живых существ, стала постепенно утрачивать свои видимые, высокие очертания, свои позиции, превращаясь всё более в банальный, технический электромузыкальный инструмент, на котором возможно было бы играть и без особого таланта».
Если пользоваться античной терминологией, прижившейся потом и в христианстве, можно сказать, что все герои романа образуют своего рода иерархию на основании того типа любви, который они представляют. На низшей ступени находится старшая дочь Воложиных Ираида – когда-то в юности испугавшись глубокой привязанности к мужчине, она предпочла путь одиночества и аскетизма, превратившего её в «мужеподобного монстра женского пола». Законная жена Владимира, «Елена Прекрасная», и её своеобразный немецкий двойник – свободолюбивая и страстная Юта – олицетворяют тип низшей, плотской любви, называемой греками эросом. Для миловидной врачихи Елены, жаждущей всеобщего внимания и власти, это ещё и людус – любовь-времяпрепровождение, любовь-игра. В рамках такой любви недопустима идеализация объекта, но зато возможен элемент состязания, обостряющий чувства. Такого рода состязание заставляет обезумевшую супругу Камова выкрасть у Евгении Воложиной ребёнка.
Что касается самой Евгении, то её привязанность к Владимиру представляет нечто среднее между любовью-эросом (чувственным, плотским влечением) и любовью-сторге (заботой и нежностью). Постепенно Евгения и Владимир эволюционируют в своём чувстве, достигая уровня агапэ – гармоничного союза эроса и сторге (чувственности и заботы о ближнем).
Высшей стадией иерархии можно назвать любовь Людмилы Воложиной и Ивана Камова. Не по годам мудрая, способная на жертвенность и милосердие Людмила изначально являет собой тип любви-преданности и божьей милости. Пройдя сквозь ряд суровейших испытаний, героиня не только не утрачивает веру внутри себя, но и обретает любовь высшую с точки зрения христианской морали. Логика авторской мысли подводит читателя к неизбежному выводу: подлинное счастье, равно как и подлинную любовь, возможно ощутить только в неразрывном единстве с исконной русской национальной идеей, проповедующей «любовь во Христе», бесконечно далёкую от греховных помыслов. Такая любовь не исключает плотского начала, если оно не является похотью – грубым физиологическим влечением.
Каждый герой на пути к своему счастью, так или иначе, вбирает в себя эту исконно присущую русскому национальному сознанию идею «жизни и любви во Христе». Но не всем эта правда даётся сразу – большая часть героев приходит к ней после долгих и мучительных поисков. Евгения Воложина и Владимир Камов проходят испытание запретной любовью – «любовью во грехе». Они живут «без росписи», незаконно, и во грехе же зачинают своего первого ребёнка. Но их чувства истинны, поэтому в конце нравственных исканий, освободившись от пут коварной Елены и обретя иные жизненные ценности, Владимир принимает решение никогда больше не покидать свою истинную любовь. Их история получает логическое завершение – благословение брака церковью и рождение нового ребёнка:
«Недавно стало известно, что Владимир и Евгения обвенчались. Таинство проходило в небольшой сельской церквушке где-то под Екатерининском. Всё – сердца, разум, мысли и чувства сочетались как по мановению волшебной палочки. Евгения даже и не заметила, как над ними оказались золотые венцы – символы супружеской верности и долга. В эти минуты для них ничего вокруг не существовало. Лишь только одна мелодия истинной любви увлекала всех присутствующих в удивительную, заоблачную страну супружеского счастья, где всегда свет побеждает тьму».
Драматична и одновременно возвышенна история настоящей, Богом данной любви Ивана Камова и Людмилы Воложиной. Соединённые законным браком, герои в силу роковых обстоятельств вынуждены расстаться на очень долгое время. Своеобразным дьяволом-искусителем для Камова становится его новоиспечённый друг Борис Ивантицкий, который являлся свидетелем на его свадьбе. Испытывая чувственное влечение к Людмиле, он пытается избавиться от Ивана, вовлекает его в авантюру с диссидентским движением и листовками, и на одном из допросов в соответствующих органах КГБ подставляет бывшего приятеля под удар, обрекая на пять лет исправительных работ в «местах не столь отдалённых».
Долгие годы разлуки многое меняют в героях, судьбы которых зеркально отображены друг в друге. Людмила, думая о детях, соглашается на предложение Ивантицкого пожить у него дома, и эту информацию преподносят её мужу как безусловную измену. Сам же Иван, сбежавший из места заключения и находящийся под прицелом следственных органов, вынужден эмигрировать в Германию. Там он знакомится с семьёй Лео Хемера и его дочерью Ютой – представительницей якобы прогрессивной молодёжи. Вслед за ней он проникается новыми веяниями свободы, которая на поверку оказывается распутством и вседозволенностью. Относительно недолго совместное проживание героя с девушкой имеет в романе символическое значение временной подмены истинных ценностей ложными (о якобы измене Ивана благодаря «добрым людям» тут же становится известно Людмиле).
Путь ложных исканий, постижение духа «обычной свободной западной демократии» заканчиваются для героя в тот момент, когда он, блуждая в пьяном угаре по улицам Мюнхена, неожиданно услышал звуки давно забытой им старой русской песни «Вечерний звон», исполняемой донскими казаками под управлением Сергея Жарова: «Она, его внутренняя жизнь, наполнялась звуками этого русского похмельного забытья, русской глубины и непостижимости. Иван ничего не понимал, а в голове, охваченной руками, лишь клокотало «где я любил… где отчий дом» <…> В эти минуты вокруг него ничего не существовало. Кроме Руси… Какой-то непонятной, дремучей, первозданной, позабытой, но ставшей в эти мгновения такой желанной и близкой».
Так произошло возвращение героя к самому себе, к своим духовным русским истокам, и волею судеб Иван (к тому моменту уже отец Иоанн) очутился на русской земле, в том самом Святотроицком монастыре, где приняла монашеский обет его возлюбленная Людмила (ныне монахиня Любовь). «Бог Любы есть» – это изречение из соборного послания Иоанна Богослова стало для героини символом обретения подлинной, христианской любви: «Всю свою прежнюю жизнь она мечтала об обычной земной, человеческой любви, без которой не мыслила своего существования. И только здесь, в монастырских стенах, она наконец-таки поняла, что кроме мирского желаемого счастья и любви существует нечто такое, что составляет само понятие жизни. <…> Это всепобеждающая, всеисцеляющая, всё разумеющая любовь к Истине и ее воплощению – Иисусу Христу».
Такое, не имеющее уже ничего общего с плотским влечением, чувство было даровано отцу Иоанну и будущей игуменье матери Любови. «Там, где лекарства уже не способны спасти от душевных и физических ран, остаётся только одно средство – излечение небом», – как будто говорит своему читателю автор. Эта мысль обретает плоть, когда звучит из уст старца Диодора, апологета всепримиряющей идеи христианской любви: «Если мы уже живём в эпоху Антихриста, а по всем приметам это так, то как бы воспоминаем о прошедшем и будущем времени Христа Бога нашего. И эти-то как раз воспоминания и есть наша настоящая жизнь. И настоящая любовь. Духовная, реальная, в литургическом молитвенном сознании».
Финал книги оптимистичен и символичен: юный Леонид, сын Евгении Воложиной, названный этим именем в честь своего деда, приезжает в Святотроицкий монастырь и слышит там «такую музыку в своей душе, без которой он уже не сможет жить». Это значит, что высшая, подлинная правда о жизни вместе с идеей божественной любви не исчезли из мира людей и будут переданы новому поколению.
И это значит, что жанр подлинно христианского романа, реставратором и продолжателем традиций которого стал Сергей Рогатко, непременно обретёт своего читателя, понимающего необходимость духовного возрождения общества.
ПЕСНЯ. ОБЛАКО. ВОДОЁМ
(Евгений Морозов, О том, как ты была всегда. Стихотворения. – М.: ЛитГОСТ, 2019. – 108 с.)
При знакомстве с творчеством Евгения Морозова, понимаешь со всей очевидностью, что его стихи не предназначены для широкой аудитории и не предполагают открытого диалога с читателем. Здесь всё развивается по иному сценарию – трепетная самоуглублённость, философская созерцательность, уход от прямого высказывания в область затемнённых смыслов и далековатых идей.
Сложность для восприятия создаёт и эффект кажущегося отсутствия акцента на каких-либо темах, деталях. Точнее, он есть, но весьма расплывчатый – как будто автору мешает резкость объектива. Действительно, его главная цель состоит в ином: записать незапечатлённое, нарочито избегая конкретики, ибо она сужает угол зрения до прямого видения. Морозову же важна таинственная аура предмета, сквозь которую легче увидеть «кривизну колыбельного края» и сохранить множественность его смыслов. Название сборника – «О том, как ты была всегда» – тоже наводит на подобную мысль и вводит читателя в систему условных пространственно-временных координат, где взамен будущему и прошлому предлагается настоящее вневременное. Именно поэтому выходящее за пределы традиционной логики соседство всеобъемлющего «всегда» с ограничительным «была» кажется здесь полностью оправданным. Для Морозова быть – значит длиться во времени и пространстве, ощущать себя, свою подлинную суть как неотъемлемую их часть. «Чем живёшь протяженней, тем крепче себя же проснёшь», – таков девиз поэта.
Три раздела сборника – Жизнь (Vita), Смерть (Mortem) и Любовь (Amor) – только условно организуют его поэтическое пространство. Гораздо более важной здесь представляется концептуальная составляющая книги, рождаемое в сознании читателя ощущение движения, поиска пути. От себя временного к себе подлинному, вневременному: через преодоление нечистой, замутнённой земными привязками человеческой природы к первозданной чистоте и лёгкости. Любовь, мотивы которой пронизывают все стихи Евгения Морозова, появляется в конце как спасительный мостик между жизнью и смертью – появляется и ведёт обратным путём, от тяжести конечного земного бытия к облачности детства, в котором и следует искать ответы на все онтологически важные вопросы. Именно туда, на «детский облачный полустанок», ведёт нас сложный, остранённый, парадоксальный (по определению автора предисловия Кати Капович) язык Евгения Морозова:
Падко, старательно, невозможно,
больно, малиново, молчаливо
приходясь спозаранку друг во друге
или просвистывая насквозь,
на детском облачном полустанке,
в кружевах из сна и домашней сказки,
у непрочитанных голубых экранов,
в торопливых кафе среди дождей,
так запальчиво не замечать,
не заниматься живучим пламенем…
Так же, как современный поэт Николай Васильев, не так давно выпустивший книгу «Нефть звенит ключами», Морозов не особенно жалеет своего читателя, пропуская его сквозь грамматические дебри затруднённой речи и заставляя «плыть по волнам высокого косноязычия», если вспомнить высказывание Бориса Кутенкова. Лексика, в основе которой тоже лежит эффект парадоксальности и остранённости, создаёт художественно замкнутое, суггестивное пространство, наполненное знаковыми для автора словами-маячками, сквозными образами-кодами, из которых складывается самобытная вселенная, наполненная звуком и светом:
Ещё прилежно ранит,
ещё внутри – согрет –
в крови, в груди, в гортани
невысказанный свет.
За причинённый воздух,
где звёзды пролегли,
– следы ночных полозьев
над трубами вдали
«Невысказанный свет», «причинённый воздух» – оригинальные эпитеты, дорастающие до символов, универсальных шифров, за которыми скрывается истинный авторский замысел. Трагедия творца, обречённого на молчание в мире материальных смыслов, но находящегося в непрерывном поиске механизма, способного «запустить» подлинного человека внутри нас, истинную, дородовую, речь в памяти поэта – ключевая идея книги «О том, как ты была всегда». Этим универсальным механизмом, пятым элементом, бросающим «камушек в самую зыбь», преобразующим «спешный космос» в «скрипичный звон», становится любовь Автор трактует её не столько в субъективно-конкретном, сколько в метафизически-философском смысле. У книги нет определенного адресата, но есть многочисленные версии его трактовки. Кто скрывается за глаголом прошедшего времени – женщина, жизнь или сама поэзия – для читателя остаётся не до конца разгаданным, неочевидным. Логика авторской мысли возводит нас к тем «конечным областям значений», где любовь трактуется как одухотворяющая сила природы, высшая энергия, с которой начинается сознательный акт духовного преображения, осознанного речеговорения – «проговаривания» себя в пространстве языка:
«Я тебя…» – и забьются веки,
словно крылышки в первом снеге,
словно флаги по кораблю,
на нечаянном человеке,
говорящем своё «люблю»
<…>
за когда-то признанье, где ты
возмутясь, как с плеча рубя,
не простишь, не поймёшь всё это –
я живу. Я люблю тебя».
Непрерывная рефлексия – главная отличительная особенность книги Евгения Морозова. Его лирический герой всё время смотрит на себя со стороны, распадается на бесконечное множество краткосрочных ипостасей, из которых единственно подлинную следует искать только за пределами временных границ. При этом истоки своего существования герой всегда обнаруживает в далёком детстве, воспоминания о котором пробуждают генетическую, родовую память, коренящуюся в сфере бессознательного:
лишь у детства, смерти, творца всего,
у чего угодно – не у него –
у того, что «господи, пронеси»,
попроси прощения, попроси.
Мотив детства ассоциативно рождает тему материнства – отцовства, неразрывно связанную с авторской идеей о необходимости «жить протяжённей» – длить себя в своём роде. С особой сокровенной интонацией написан Морозовым диптих «Письма родителям». Во второй части, где речь идёт об отце, отчётливо звучит мысль о духовной преемственности поколений – той неискоренимой памяти о родительской любви, которую человек проносит через жизнь как панацею от бездомности и «кромешного взрослого Рима»:
Я сказал бы ему своё «прости»
я пожал бы его суровую руку
и накрепко запер в бездомном сердце
всё то, что мне говорил отец
Но память о своём роде неотделима от общекультурной памяти, отблеск которой всегда присутствует в сознании поэта. Поэтому стихи Евгения Морозова, звучащие свежо и очень современно, всё же вырастают корнями из традиции, в них слышны отголоски золотого и серебряного века. Так пребывающий в духовном поиске человек может выйти из гумилёвского трамвая, оставив «круглый след на стекле морозном» в духе Мандельштама. Далёкие воспоминания детства, любовь, творчество – для Евгения Морозова это скрытые порталы в мир, где человек обретаёт экзистенциальную лёгкость бытия, постепенно превращаясь в песню, облако, водоём:
О, как жгуче в гурьбе-природе,
как во многом – всё об одном,
происходит-не происходит
белый свет за твоим окном
<…>
Городит о лесной свободе
голос-исподволь, дым-вдвоём;
происходит-не происходит
песня-облако-водоём.
ВСТРЕТИМСЯ ПОСЛЕ СМЕРТИ
(Надя Делаланд. Рассказы пьяного просода. – М., Эксмо, 2021, серия «Вперёд и вверх. Современная проза». – 160 с.)
Какие мысли приходят в голову, когда читаешь книгу, в которой героиня умирает и тут же, не успев осознать факт собственной смерти, отправляется «сквозь лес» на электричку – на станцию, где один из поездов, мчащихся навстречу друг другу, «кончился, а второй ещё продолжался»?
Возможно, читатель подумает, что автор – чудак, человек с причудливой фантазией или же… инопланетянин. Последнее определение кажется самым точным. Известный поэт, педагог и психотерапевт Надя Делаланд, написавшая в высшей степени необычную историю о пьяном просоде, точно прилетела с другой планеты. Вероятно, на нашей земле она оказалась не просто так, а была послана с очень важной миссией – сообщить землянам радостную весть о том, что умирать совсем не страшно. Главное – чтобы у человека «было куда умереть».
Мир, в котором обитают герои Делаланд, только на первый взгляд кажется обычной реальностью. Он действительно чем-то на неё похож, но, в сущности, является её обратной стороной – своего рода Зазеркальем. Если говорить точнее, Посмертьем. Именно так можно охарактеризовать мифологическое пространство романа «Рассказы пьяного просода». Рассказчика больше всего занимает вопрос, кем становимся мы и мир вокруг нас, когда мы умираем. А ответ на него предельно прост: мы становимся собой, а мир становится нами. И значит книга не о смерти, а о жизни после неё. А ещё она – о самом страшном и одновременно самом прекрасном, что только может произойти с человеком – о встрече с собой.
Каждая из десяти вставных новелл романа – мистическое путешествие «внутрь себя», взгляд на себя со стороны из посмертья. Взгляд пристальный и протяжённый – до момента полного осознания факта, что ты – это не ты, а совсем иная субстанция, земная маскировка, долгие годы прикрывавшая твои истинные чувства и желания. К слову о маскировке – именно её автор считает самым несущественным атрибутом нашего «я». Героиня рассказа «Кошелёк», в какой-то момент полностью сливаясь со своим создателем, рассуждает наедине с собой: «Не метонимический ли перенос – эта смежность в пространстве и времени души и тела, как тела и платья (брюк, пиджака, шляпы)?». И тут же рождается естественная мысль об отсутствии всякой необходимости цепляться за свою земную ипостась, поскольку «чем больше в человеке „платья“, укорененности в „платье“, самоотождествления с ним – тем страшнее смерть».
А вообще – уместно ли употреблять понятия «герой» и «героиня» применительно к роману о просоде? Здесь, так же, как в пьесах сборника «Один человек», литературный персонаж – только сам автор, в бесконечном множестве его вариаций, альтернативных сущностей, вымышленных лиц. Старый чудаковатый просод, любящий козье молоко – тоже один из авторских голосов. Причём его можно назвать универсальным голосом, олицетворяющим бессмертную ипостась автора, признанного стать творцом в одном из своих земных воплощений. За счёт подобной инверсии и возникает эффект неразрывной связи двух рассказчиков, один из которых – точная копия другого, но при этом старше на несколько десятилетий. С каждым новым появлением просода временная дистанция между ним и автором всё больше сокращается – в конечном итоге «голоса» сливаются в один, и значит, история завершена: «Пьяный просод снова погладил меня по руке, посидел молча с минуту, – я заметила, что на его лице совсем нет морщин. Потом он порывисто встал и вышел. Я немного подождала и вышла вслед за ним».
Само понятие времени стирается за границами земного существования – оно утрачивает смысл, поэтому становится совершенно неважно, сколько лет девочке – пять или семьдесят пять («где-то в этом промежутке»).
Все герои и героини рассказов просода – не более чем авторские сущности, множественные отражения его мыслей, чувств, потаённых желаний, в числе которых – желание «заглянуть за грань», посмотреть, что там. Чтобы познать себя, они делают шаг «по ту сторону», обнаруживают себя в посмертном запределье. Странная Лидия, влюблённая в семидесятилетнего Иосифа, вместе с ним «умирает в новую жизнь», где герои могут быть вместе и оставаться вечно молодыми. Поражённая слепотой Мария, умирая, «одновременно с оставленным телом… увидела свой „голос“, такой же светящийся, дышащий светом, как она». Её недуг становится возможностью альтернативного существования – вне тела. А необычный диалог двух Александров из рассказа «Стеклянный дом» в какой-то момент приобретает ярко выраженный абсурдный оттенок. Вымысел и реальность уже не различить, и возникает чувство, что оба героя – всего лишь плод больного воображения автора, его эго и alter-эго: «Смешно это, право… всякий раз я отказываюсь верить в то, что я – это я. – Он тихо засмеялся, глядя в сторону. Потом яростно заорал, дико тараща на меня глаза: – Куда ты пойдёшь? Некуда тут больше идти. Никого тут, кроме меня, нет. Кроме тебя – нет».
Все персонажи романа – настоящие демиурги, творцы новой реальности. Но весь фокус в том, что воображаемый мир никогда не выходит за пределы их собственного сознания, порождающего множество альтернативных сущностей – аналогов своего создателя. «Моя реальность – это я сама», – утверждает Делаланд. Кстати, отнюдь не случайно она выбирает для своей героини имя Ксения, о чём упоминает в своей рецензии, написанной для журнала «Знамя», одесский поэт Владислав Китик: «Само имя её, Ксения, означает „чужеземная“ – вышедшая из мира других реалий».
То, что рассказчица мистических историй – проекция самого автора, не вызывает сомнений. Обе они любят блуждать в тёмных лабиринтах человеческого подсознания. Потому что в каждом из нас присутствуют признаки внешней и внутренней жизни, и, закрыв глаза, гораздо проще увидеть самое важное, пусть и неочевидное для окружающих.
Эта концепция жизни с закрытыми глазами, обращёнными внутрь себя, наиболее отчётливо прослеживается в рассказах «Зеркало» и «Лифт». Героиня первой истории – настоящая Алиса, попадающая в Зазеркалье, которое кажется ей удивительно уютным и знакомым, являющимся абсолютной копией её самой. Поэтому потусторонний мир становится гораздо более ярким и реалистичным, чем сама реальность: «Мне нравилась тотальность восприятия, вдруг открывшаяся во мне. Я стояла посреди комнаты, и всё происходящее принадлежало мне, было мной. То ли все предметы обладали здесь какими-то особенно чистыми цветами и линиями, то ли качество моего зрения стало иным от этой перемены мира, но я видела очень четко каждую мелочь, каждая мелочь была важна».
Мир зазеркалья притягивает и отталкивает одновременно, потому что «остаться навечно наедине с собой… это как сойти с ума». Но любое творчество всегда сродни сумасшествию, и в конечном итоге забирает творца в мир его причудливой фантазии. Так происходит в последней, десятой, новелле, знакомящей нас с тяжело больной писательницей. Телом она прикована к системе жизнеобеспечения, но при этом продолжает активную жизнь внутри себя, свободно передвигаясь в своём воображаемом мире, вместе с придуманными ею героями Полиной и Сашей. В тот момент, когда в глаза умирающей рассказчице заглядывают ею же созданные персонажи, внешний мир окончательно перетекает во внутренний. Так творец, встречаясь со своими творениями, видит в них самого себя и отказывается от того, что им самим не является: «Саша тоже заглядывает мне в глаза. Он совершенно такой, как я представляла. Только в очках. А в лифте был без очков…
Мария, – говорит Полина. – Вот, я принесла фиалки. – Она подносит к самому моему лицу душистый букетик. Не убирай, не убирай, пожалуйста… Ну что ж ты… – И вы просили меня сказать, что это не страшно…
И мне становится нестрашно. И ещё я чувствую, что когда придут отключать аппаратуру, меня уже здесь не будет, потому что я сейчас…».
Человек не умирает и никуда не исчезает – он просто закрывает глаза для внешнего мира и открывает их внутрь себя. Именно там, внутри, и начинается самое интересное – оно никогда и не прекращалось, существовало задолго до нашего рождения и просто могло забыться на время проживания одной из возможных земных ипостасей.
Истории просода обращены в далёкое будущее и рассказаны от лица ещё не появившейся на свет героини: «Понимаешь, когда я рассказываю свои истории, я становлюсь кем-то другим. И недавно я понял, кем. Через много-много лет на свет родится одна девочка. Она не будет знать греческого языка, хотя в роду у неё будут греки. И вот она вырастет и станет сочинять истории, которые я сейчас рассказываю». Это ещё не свершённое будущее в какой-то момент станет прошлым, но для вечности подобный факт не имеет никакого значения. Совершенно неважно, сколько нам лет – 5 или 75, неважно даже, живы мы или умерли – важно лишь то, что ждёт нас «по ту сторону» смерти, в том мире, где мы можем всегда оставаться молодыми и счастливыми.
НАСТОЯЩИЙ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ
(Вячеслав Харченко, Москвич в Южном городе. – Издательство Eksmo Digital (RED), 2021 – 182 c.)
«Лучше там, где нас нет», – гласит народная мудрость. Однако Вячеслав Харченко готов опровергнуть это утверждение своей книгой «Москвич в Южном городе». О чём она, и кто её главный герой? По большей части, это сам автор – обычный человек, если не брать во внимание литературный талант и особый дар видеть в каждодневных мелочах целое событие, уникальную и неповторимую историю. Ведь именно из таких историй и складывается наша жизнь, наполненная романтикой повседневности, которую просто надо научиться замечать. Поэтому автору хорошо везде, где он есть. Особенно на увитом виноградником и похожем на небольшую сцену крылечке его небольшого южного дома – здесь можно спокойно посидеть, покурить и предаться размышлениям на философские темы.
Нет сомнений в том, что создатель этого сборника рассказов – человек, любящий и ценящий жизнь, медленно, со знанием дела пробующий её на вкус – как сладкие персики или сочный инжир, растущие в южном городе. Образ города и узнаваем и незнаком одновременно – видимо потому, что, вобрав в себя типичные черты всех южных городов, он всё же остался личным достоянием автора, его художественным вымыслом и персональной планетой, на которой всегда тепло и уютно. Несмотря на то, что книга соткана из самых разных историй (от мистики до злободневной сатиры), тема, указанная в заглавии, остаётся доминирующей. Создатель рассказов – человек по-своему уникальный. Рождённый на Кубани, проживший детские и юношеские годы в Петропавловске-Камчатском, сделавший литературную карьеру в Москве и сумевший в конечном итоге проникнуться южным менталитетом, Вячеслав Харченко по праву может называться человеком мира. Потому что наши север и юг столь же различны между собой, как разные континенты или даже планеты.
Как из пазлов гигантской мозаики, из отдельных рассказов книги складываются подробности частной жизни автора. Вот он – преуспевающий сотрудник московской брокерской компании, которой, как и всем подобным компаниям, суждено было прогореть в условиях российской действительности: «Последнее время нас просто задолбали кредиторы. Приходили с утра до вечера в офис и требовали деньги, которые мы вложили в государственные облигации, но по ним наступил дефолт, вот и растворилось всё». А вот он – завсегдатай столичных интеллектуальных тусовок, где «на кухне велись интеллектуальные разговоры о Сартре и Делезе», и дажеучастник поэтической студии университета на Воробьёвых горах. Но, видимо, южные кубанские корни оказались сильнее всех северных влияний, потому что привели автора в Крым, где он довольно быстро осваивает науку жить не торопясь, смакуя каждую минуту по глоточку, уделяя время тихому созерцанию, пристальному наблюдению за аборигенами. Каждый из таких случайных встречных, обладая особым взглядом на жизнь и почти итальянским темпераментом, достоин того, чтобы стать героем нового рассказа. И кажется, что автору эта наука неторопливого существования конфуцианского мудреца была знакома задолго до того, как он собственно стал писателем – задолго до сознательной жизни, или в жизнях прежних, воспринятых на уровне генетической памяти: «И этот новый мир, который нас ожидает, ничем не отличается от старого мира, в котором я жил две тысячи лет назад в провинции у моря в каком-нибудь Херсонесе Таврическом. Мы выращивали виноград, давили оливки, у меня было поле пшеницы, иногда утром я уходил на лодке в море и возвращался только к обеду, просоленный, обветренный, красный, но счастливый. Вечерами ты возилась с детьми и пела грустные греческие песни, а я сидел и пытался выучить Гомера „Илиаду“ наизусть, но, доходя до списка кораблей, спотыкался».
В лирических отступлениях автор чем-то напоминает знаменитого персонажа Даниэля Дефо Робинзона Крузо. Ведь история юного англичанина, оказавшегося на острове – это не инструкция по выживанию в экстремальных условиях, а философский трактат о духовной эволюции человеческого сознания, из которого уходит всё наносное, привнесённое цивилизацией. И отношения с миром начинают выстраиваться иначе – мир действительно замедляет свой ход, чтобы показать вечно куда-то спешащему человеку, насколько прекрасна жизнь во всех её оттенках и полутонах, во всей гамме ощущений, которые не должны притупляться с годами. Об этом и ещё многом другом доподлинно известно обитателям южного города, чья житейская мудрость начинается с уютной обстановки приморских кофеен: «В южном городе на каждом шагу кафе и кофейни, но в отличие от Москвы и Питера они совсем небольшие: два, три столика… Все южные жители легко ориентируются в сладостях. Более того, они могут вступать в спор с продавцами, обсуждая все вкусовые ощущения. От тонкого налёта корицы до слабого привкуса мяты, присутствующего в булочке… И да. Кофе, только кофе. Чай вам может дорого обойтись в плане душевного принятия вас в стенах южного города».
В том, что аромат южного кофе в какой-то момент начинает раздражать обоняние читателя, сомневаться не приходиться. Всё, что описано Вячеславом Харченко в его коротких рассказах-зарисовках, моментально оживает – и жизнь тихого провинциального городка – Одессы, Алушты, Ялты или Бахчисарая – постепенно проникает в любую столичную квартиру, растапливая любой нордический нрав своими запахами, звуками, говором праздной и весёлой толпы, шумом морского побережья. Но Харченко – не только мастер красочных описаний, он ещё и превосходный психолог, способный в подробностях изобразить тот или иной характер, настолько же типичный, насколько и уникальный. А некоторые персонажи становятся постоянными завсегдатаями его прозы, свободно путешествуя из рассказа в рассказ: склонный к философии сосед Теодор Рузвельтович, меланхоличная Надежда, которой известно, что «настоящий Южный Город не различает мифологию и жизнь», грозный с виду, но в сущности добрый и слегка несуразный Вадик, и, конечно же, мэр города Сердцепольска Иннокентий Петрович Севрюков, знаменитый своей нелюбовью к мэру соседнего городка Волобуеву и пристрастием к высоким блондинкам.
Искромётный юмор и любовь к деталям сближают прозу Вячеслава Харченко с одесскими рассказами Аркадия Аверченко. Оба автора прекрасно понимают, что, в сущности, главное достоинство любого хорошего писателя – это талант наблюдателя, предполагающий, в том числе, умение сопоставлять разные обычаи и нравы.
Столкновение «столичного» и «провинциального» менталитетов – внутренний и главный сюжет всех рассказов Харченко, посвящённых южному городу: «Чтобы понять южный город, надо освоить культуру сидения и разговаривания. Мне, измученному постоянной московской нехваткой времени, это не дано (возможно, я просто плохо к этому стремлюсь)… Я подбегаю к кассе. Это неправильно. К кофейщику надо подходить медленно и неторопливо. Внимательно оглядеть витрину со сладостями, потом завести неторопливый разговор о погоде и ценах – это правильно». Именно об этом и практически теми же словами Аверченко писал сто лет назад: «Во всех других городах принято, чтобы граждане с утра садились за работу, кончали её к заходу солнца и потом уже предавались отдыху, прогулкам и веселью. А в Одессе настоящий одессит начинает отдых, прогулки и веселье с утра – так, часов с девяти».
Такими же яркими и выразительными, как и у знаменитого писателя-сатирика начала 20 века, являются созданные Вячеславом Харченко обобщённые портреты южных буфетчиц, барменов, торговок, просто случайных прохожих на улице. Вне всяких сомнений, в историю литературы войдёт буфетчица Нина из кафе «Советское», смертельно обиженная на то, что её постоянный клиент заказал не как обычно «оливье с сырокопченой ветчиной, уху из норвежской форели по-царски с лимоном и оливками, кисель ягодный и свино-говяжьи пельмени с жареным луком и сметаной» за 350 рублей, а всего-то комплексный обед за 166 рублей. Та же участь постигнет одного из барменов местного кабачка, который никогда не простит посетителя, заказавшего к портвейну шоколадку, а не оливки с косточкой, или юного, влюблённого в Лиду кофейщика Адама.
Но справедливости ради нужно сказать, что талант Вячеслава Харченко очень многогранен: все рассказы из книги «Москвич в южном городе» легко разбиваются на циклы, очень разные по тематике и жанру: здесь и мистические, почти «страшные» истории в духе Эдгара По (например, о древней статуе Таргитая или о поражённом странной болезнью Петре Петровиче Сарвине), и близкие к стилю Гоголя и Булгакова сатирические рассказы о провинциальных чиновниках, и приправленные лёгкой грустинкой воспоминания автора о юности, первой любви, умершем отце.
В своём заключительном рассказе автор, размышляя о том, какими чертами должен обладать настоящий русский писатель, не без иронии, но и не без некоторой доли самокритики рассуждает о том, что ему никогда не написать «настоящий русский роман».
Насчёт романа утверждать что-либо достаточно трудно, но при этом можно сказать со всей определённостью, что только «на берегу Чёрного моря, под лучиками нежного южного солнца, пожёвывая инжир и персики», писатель способен создать самые лучшие и увлекательные истории в мире. И стоит ли желать большего?
Опубликовано в Южное сияние №4, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!