Чайное
Всё стихло — ветры и дома.
И только я себя качаю
в стакане Баренцева чая,
и примы дедовы дымят
в хрустальной пепельнице. Март
изменчив, как ловец на слове,
и карандаш лежит в основе
домашних глобусов и карт.
Где папа? В Мурманске. И час
упрятан в писем квадратуры —
любви шагреневая шкура
все крепче стягивает нас.
Солдат вернётся, только жди
в кругу семейном. Оболочка.
Звонок — межгород — спой мне, дочка.
Пою — не плачь, пройдут дожди.
Восьмидесятые идут —
Лейд бек, саншайн. И все иные:
молчит Фома, говорить Київ,
кого в Афган не призовут.
И много долго курит дед.
Мне полтора. Мне полусонно.
Я помню мультик про Ясона —
брось камень, мама,
в гул газет.
Дом умещается в одном:
горит ночник синее ночи,
на кухне мрак дальневосточен,
недальновиден, долгосрочен,
и чай вверх дном.
Булгаковское
…опять придут и скажут: “Дай уйти,
вернуться дай…” — и станут сизой пылью.
Спускается андреевскою былью
в беспамятство булгаковских картин
фонарная беззубая орда,
лелея перламутровые тени;
витые стебли лестничных растений
вплетаются в замки и холода,
качаются у каменного рта
растертого, как сажный след, Подола…
Глубокий, поперечный и продольный
срез улицы — глубокая гортань —
отнимет и проглотит твой язык.
Из алых губ, покрытых плотной влагой,
из пламени, задетого бумагой —
вот он откуда, господи, возник, —
извечного вранья дамоклов долг:
на опием опутанный Подол
приходят и любовницы, и черти,
нисколько не страшась внезапной смерти
ни после возвращения, ни до.
Опыт блаженства
Это опыт блаженства – молча увязнуть в утреннем янтаре,
крыльями, стеблями переплестись, в неподвижности поднаторев,
перестать дышать.
Комнатой правит ещё не заправленная постель –
мир пока ещё длится отсель досель,
но никто не способен точно определить границы,
и никто не способен, нарушив их, помешать
проститься.
С ночи не спим – не спится.
Утро гудит трамваем и стрекозой,
здесь особенный кислород – потерянный мезозой,
кожа стекла лоснится,
небесный плот
ровно у наших окон замедлил ход.
Речь уже не о нас – о будущем, о былом,
и комната падает в пропасть,
в большой разлом,
в холод и ожидание, кто уйдёт,
первым расколет, выжжет и разобьёт
золотую скорлупку июльского янтаря…
Пусть это будешь ты.
Пусть это буду я.
Ты доживешь до девяноста…
Ты доживёшь до девяноста, я приду
акации ломать в твоём саду,
жечь травы, чабрецам срывать меха…
У бога время в вечных должниках –
медвяный вечер будет лить гречишный свет
в твоих морщин тиснённые узоры…
Нет в памяти провалов – есть зазоры,
и, умещая в них и миг, и век,
ты станешь пуговку трепать на рукаве,
пока не обнаружишь, что разорван,
как ниточка, и сам… Вскипит гроза,
и, если слёз не спрячешь – прячь глаза,
…и громыхнут ругательства, и стёкла
на окнах звякнут, маятник дамоклов
обяжет стрелки ринуться назад –
на запад, в западню, и на авось –
в сегодня, что уже оборвалось.
Сахиб
Слушай. Только наступит вечер на спичечный коробок
старого дома тяжёлой пятой Ахиллеса,
чиркнет о серую стену зелёная лапа леса,
закат разгорится и ляжет на левый бок,
всё остановится. Будто порвётся нить.
Венки заплетутся, соткутся чёрные ленты.
Только не нужно так меня хоронить,
будто латаешь плоскости континента.
Пока мы ещё не успели сойти с черты
ограничения крайности или мудрости,
вспомни – я не была за пределами коробка, а ты –
за пределами безрассудности.
В общем, есть предложение – пепел и самолёт.
Как же легко намечтать и полёт, и адрес
тем, кто почти что умер, и тем, кто ещё умрёт:
для первого путешествия я предпочту Бенарес.
Пыль, бедняки, калеки – благая муть,
смрад, благовония, воздух в дымах рассвета…
Меня и сейчас поглощает тревожность эта:
брось меня в Ганг, дай Гангу во мне утонуть.
Белёсая пыль на волне, шепоток: «Сахиб!..»
Какие-то люди, огарки, дрова и камни.
Я же расслышу, как воскресительно хрипл
голос брахмана – прежде, чем в лотос кану.
Опубликовано в Витражи 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!